Допустим, что Швенглер был отчасти прав, хотя на самом деле буквальное совпадение значений произошло только в русском переводе. Для «привходящего» он употребил слово «beziehungsweise» (или, иначе, соответственно), в то время как «соотнесенное» у Аристотеля значит нечто сущее как отношение, то есть принадлежащее категории «προς (τι)» (при, против, соответственно). – «Привходящее» и «соотнесенное» – очень близкие категории. Это хорошо прослеживается на протяжении целой страницы, где текст целиком посвящен их аналогии, причем соотнесенное берется в своем первичном значении. «Ведь это скорее видоизменения и привходящие свойства чисел и величин, нежели их субстрат (многое и немногое – видоизменения числа, большое и малое – видоизменениея величины)… Большое и малое необходимо есть нечто соотнесенное, между тем из всех категорий соотнесенное меньше всего есть нечто самобытное или сущность, … есть некоторое видоизменение количества, но не его материя… Ибо не существует ничего соотнесенного, что было бы соотнесенным, не будучи чем-то другим… Для него одного нет ни возникновения, ни уничтожения, ни движения, … так как оно не есть сущность ни в возможности, ни в действительности. Поэтому нелепо считать, что не-сущность есть элемент сущности и первее ее».[92] – Итак, соотнесенное прежде всего названо привходящим свойством определенного количества, а категория количества есть нечто последующее по отношению к сущности. Далее перечисляются в применении к соотнесенному все характеристики привходящего. А именно, оно не материально, а лишь свойственно; оно не было бы и самим собой, не будучи чем-то другим; оно не становится и не движется, поскольку к нему неприменимо сущностное деление на возможность и действительность; наконец, оно подпадает под действие закона противоречия, будучи в пределе не-сущностью.
В силу столь точного совпадения основного смысла «соотнесенного» с «привходящим», можно косвенно говорить и об отношении познающего к познаваемому. Соответственно, получает развитие предпосылка ошибки в сути вещи привходящим образом, взятая во введении как проблема образования категориями множества. Теперь она выражается и в том, «каким образом соотнесенное множественно, а не только едино; как возможно много неравного помимо неравного как такового».[93]
Когда же соотнесенное прямо используется, чтобы описать отношение к сути вещи как к предмету ошибки привходящим образом,[94] оно само берется привходящим образом. «Все то, что оказывается соотнесенным по числу или в смысле способности, есть соотнесенное потому, что сама его сущность включает в себя отношение. Измеримое же, познаваемое и мыслимое называются соотнесенными потому, что другое находится в отношении к ним. Ибо мыслимое означает, что есть мысль о нем, но мысль не есть мысль того, о чем мысль (иначе было бы два раза сказано одно и то же)».[95] Нужно отметить, что привходящность соотнесенного в этом смысле несколько опосредована. Буквально же «другое соотнесено с чем-то привходящим образом, например, человек – потому, что для него привходяще то, что он вдвое больше чего-то, а двойное есть нечто соотнесенное».[96] Тогда, во-первых, «человек» еще должен быть сведен к одной своей «душе», которая признается сутью его бытия; во-вторых, следует установить привходящим свойством для души-объекта быть познаваемой для души-субъекта; в-третьих, познающее вместе с познаваемым требуется признать за «двойное». И наконец, можно назвать отдельно взятое «мыслимое» соотнесенным потому, что некое другое относится к нему как «мыслящее» и в силу этого «проецируется» на него: возникает тавтология отношения с собой.
Повтор однозначного дает шанс объяснить удвоение сути вещи при ошибке. Попытка реализовать до конца открывшийся оборот дела опять-таки опирается на смешение математического и эйдического «единого»,[97] послужившее во введении ориентиром для направления внимания прямо на экстремум ошибочности. Метафорически – «множество есть как бы род для числа: ведь число есть множество, измеряемое единицей». Тогда «одно и число некоторым образом противолежат друг другу – не как противоположности, а как нечто соотнесенное, а именно: поскольку одно есть мера, а другое – измеряемое. А потому не все, что «одно», есть число, например, если «одно» есть нечто неделимое».[98] Здесь не уточняется, имеется ли в виду неделимая суть вещи, или, скажем, точка как неделимая часть деления. Однако ситуация познания раздваивается внутри себя. Оказывается, что в некотором смысле именно предмет мыслит мыслимую о нем мысль, если форма предмета есть в точночти форма ума. Вместе с этим возникает и ответная соотнесенность мыслящего, шаткость его присущности сути бытия. «Правда, могло бы показаться, что знание есть мера, а то, что познается, – измеряемое, однако на деле оказывается, что хотя всякое знание касается того, что познается, но не всякое познаваемое соотнесено со знанием, так как в некотором смысле знание измеряется тем, что познается».[99] Именование сути вещи тем самым еще не гарантирует, что имя получено от нее самой. Знакомство может быть вполне «бытовым», – на уровне «прозвища» по внешности.[100]
Невозможность движения для соотнесенного предваряет в частности еще одно преобразование в формуле ошибки. «Обознаться» в сути вещи как «сдвинуть отношение» можно исключительно привходящим образом. «По отношению к сущности нет движения, так как нет ничего противоположного сущности; нет движения и для отношения ( ибо может вполне соответствовать действительности, что при изменении одного из двух соотнесенных членов другой не изменится, так что их движение привходящее)».[101] Осталось сравнить полную неподвижность отношения ума и сущности с несовпадением движений двух соотнесенных. Последний разрыв в свою очередь сравним с обусловленностью «движения движения» формой «привходящим образом»,[102] выведенной из «промежутка» привходящего. В пределе сравнения снова восстанавливается противоположность бытия не-бытию. Стоит тут же повторить, что «хотя всякое знание касается того, что познается, но не всякое познаваемое соотнесено со знанием», – или, переводя точнее: «всякое знание знаемо, но не всякое знаемое есть знание». Поэтому добавленное «касается» по смыслу воспроизводит «удостоверение наощупь» в сущности, которую можно только знать, – а «соотнесенно» вставлено для того, чтобы подчеркнуть непознаваемость не-сущности, если она подменяет, а не отрицает сущность. Сопоставление направлений рассмотрения отношения (синтеза и анализа) дает с одной стороны тождество ума и сущности, а с другой – нетождество феномена и объекта. И, продолжая с помощью Канта, «всякий анализ основан на синтезе»[103] – не-сущность на сущности.
Непосредственно в сущности нет движения, как неподвижно и знание сущности. Это отсутствие движения закрепляет сущую безошибочность. Но соединению ума с вещью в самой ее сути противоположно соотнесение познаваемого с познающим в стремлении к не-сущности соотнесенного вообще. Привходящая противоположность привносит в познание феноменологическое опосредование формами пространства и времени. Первым делом простое знание получает характер осуществления знания, движения познания от возможности к действительности, – вполне строгого мышления. Ошибка же зависит от вмешательства воображения, способного представлять движение только как перемещение образа сущности.[104] Ум, ограниченный одним воображением, «признает истинным все, что представляется, и на этом основании утверждает, что все одинаково ложно и истинно».[105] Ему «приходится признавать все существующее соотнесенным и зависящим от мнения и чувственного восприятия».[106] Воображение подвижно, но и текучий образ все-таки подвластен движению ума, тяготеющего к тотальному упрочению всех действий по закону тождества. Однако руководство воображением, подспудно ведущее к ошибке или устраняющее уже допущенный промах, имеет тот же вид акта «привходящим образом», что и при «движении движения». Через «сооотнесенное» это выражается в умножении сущностей: «Если каждая вещь существовала бы лишь в соотношении с имеющим мнение, то имеющий мнение существовал бы в соотношении с бесчисленными по виду предметами».[107]
2.5. Виды: случайное и акцидентальность
Боэций переводит «κατα συμβεβηκος» как «per accidens»: «случайно» как «акцидентально», – изначальный смысл сохраняется в точности, но появляется возможность различать оттенки. Категория привходящего неоднозначна уже у Аристотеля. «Привходящим называется (1) то, что чему-то присуще и о чем может быть правильно сказано, но присуще не по необходимости и не большей частью… Случайное произошло или есть, но не поскольку оно само есть, а поскольку есть другое… (2) О привходящем говорится и в другом смысле, а именно относительно того, что содержится в каждой вещи самой по себе, но не в ее сущности. И такого рода привходящее может быть вечным, а из указанных выше – никакое».[108] – Соответственно, Боэций говорит об отделимых и неотделимых акцидентальных признаках, определяя их вместе со стороны недоступности субстанции: «то, что присутствует или отсутствует в подлежащем (в субъекте) без его уничтожения».[109] В случае неотделимых признаков «нужно понимать не реальное присутствие и отсутствие, а мысленное»,[110] то есть в воображении. Примеры отделимых признаков – движения или действия познаваемого субъекта (ходить, спать…), совершаемые время от времени; примеры неотделимых признаков – нечто статичное (цвет), но сдвигаемое воображением[111] познающего субъекта. В обоих случаях признак лежит на границе взаимодействия сущностей и служит блуждающим средним термином, который то связывает их в умозаключение, то не допускает их сочетание даже в простом суждении: то порождает «привходящим образом», то оставляет пустой «промежуток» привходящего.
С тех пор, как проводится различие между «привходящим» и «привходящим образом», наращивается неупорядоченность классификации. Привести все в должный вид совсем просто, если сопоставить пары понятий как в диалектической логике. Гегель прослеживает перход от случайного к акцидентальному, выделяя форму случайности и акцидентальности. «Привходящее» также наполняет и развивает «привходящим образом» в качестве его содержания. Учитывая внутреннее деление категории «привходящего», допустимо удвоить и его форму в зависимости от предмета ощибки: будет это простая вещь или простая сущность. Тогда остается лишь условиться считать (игнорируя привязанность к Аристотелю и Боэцию), что «привходящим образом» определяет «привходящее» как «случайность» – «случайное» и «акцидентальность» – «акцидентальное» соответственно с видами.
Резкое введение ужесточенной классификации исказило бы естественное развитие смыслов текста. Правильнее будет продолжать работать в создавшейся сетке приближения терминов друг к другу с помощью наречий и глаголов. Понятия Гегеля следует иметь ввиду скорее как стимул к альтернативному критическому тексту. (Наряду с «привходящим автором» допустим и «привходящий критик».) Достаточно задать крайние значения анологии.
«Случайное – это нечто действительное, определенное в то же время лишь как возможное, иное которого или противоположность которого также есть… Оно положенное, неопределенное взаимное превращение внутреннего и внешнего или рефлектированного-в-себя и бытия».[112] – «Движение акцидентальности представляет в каждом из своих моментов высвечивание категорий бытия и рефлективных определений сущности друг в друге, … есть активность субстанции как спокойное проявление ее самой».[113] – Акцидентальность развивается далее в формальную причинность. В обратном рассмотрении такого решения ставится вопрос: каким образом формальная причина, будучи опосредована причиной «по совпадению», влияет на привходящее?[114]
3. Материя как причина привходящего
3.1. Материя и форма вообще
Привходящее есть при-сущее, сущее осмысляется как сущность, сущность же трояка. «Во-первых, материя, которая есть это-вот в явлении (хотя на самом деле она лишь кажется таковой из-за соприкосновения частей, а не единства их природы, будучи материей и подлежащим); во-вторых, некая природа, являющаяся этим-вот, и некий склад, состояние, в которое [происходит становление]; наконец, третий смысл, – единичная вещь как, скажем, Сократ или Каллий».[115] Конкретно о каждом в отдельности спрашивают как об определенном соединении материи и формы. «Так как следует уже иметь бытие, чтобы оно было-под-рукой, то ясно, что материю ищут (и исследуют) через то, что нечто есть; например, дом этот-вот посредством чего? Потому что присуще то, которое есть как то, что было домом (суть бытия дома)».[116] Составленность, а не слитность, отдельной вещи из материи и формы предопределена их разнородностью. «А различными по роду называются те вещи, у которых первый субстрат различный, и которые не сводимы ни друг к другу, ни к чему-то третьему».[117] Материя и форма сами по себе едины и вечны и не возникают даже друг из друга, ибо «возникающее всегда должно быть делимым».[118] Следовательно, как таковые они не имеют ничего промежуточного и осуществляют составные сущности лишь на время. «Как не создается субстрат (медь), так не создается и шар как таковой, разве только привходящим образом, потому что медный шар есть шар, а создается этот медный шар».[119] Форма выполняет роль сути бытия вещи[120] путем определения материи.[121] Получается, что для составной сущности «определение и есть и не есть».[122] Принципиальная определяемость неопределенной материи и есть ее собственная определенность. «Каждое возникающее может и быть и не быть, а эта возможность и есть у каждой вещи материя».[123] Именно в силу своей соотносительности материя вообще принадлежит бытию, всегда уже есть, хотя и «находится в возникающем».[124] Соотношение внутри определения материи обратимо: «материя есть не у всего, а у тех вещей, которые возникают друг из друга и переходят друг в друга».[125] По самому определению материя неустойчива в силу двойственности и предопределена к движению, так что она «должна изменяться, будучи способна к той и другой противоположности».[126] Поскольку же материя включает в себя абстрактное противоречие бытия и не-бытия, она сама не отвлекается от последней определенности как полной неопределенности. «Материя, которая [каждый раз] одна, ничему не противоположна»,[127] она тем самым отрицает всякую форму. Соответственно, с другой стороны, «материя выявляется через отрицание [формы]».[128] Тогда при том, что она сама есть возможность, материя «существует в возможности, ибо она способна принимать [определенность] и через форму и через лишенность формы».[129]
Форма определяет материю в любом случае, независимо от наличия конкретной формы. Познание посредством определения осуществляет ту или иную составную вещь, вернее, составляет определенность образа бытия вещи. Когда какие-то из них «перестали быть [предметом познания] в действительности, то не ясно, существуют ли они еще или нет… Материя же сама по себе не познается»,[130] ведь ее определенность соотносительна.