Директриса одного из гастрономов, встретив меня как давнего знакомого, согласилась на небольшой заказ – изобразить на картоне пару арбузов. Простейший сюжет дается мне нелегко и не показался соблазнительнее, чем оригиналы в овощной клетке. Не впечатлил мой труд и директоршу. Покосившись на меня, она проворчала, что раньше у меня как-то получалось лучше.… Я принялся оправдываться, что недавно из больницы и пальцы еще не размялись. Тетка, вздохнув, сунула мне купюру, не слишком высокого достоинства, но это уже кое-что…
Рыскать по городу в поисках работы мне не нравится, я бы с большим удовольствием сидел в своей берлоге, к которой постепенно привыкаю и что-нибудь рисовал бы, в свое удовольствие, но, к сожалению, это удовольствие никем не оплачивается. … Если бы у меня была возможность снова попасть в больницу для душевно больных, я не колебался бы ни секунды…
Вечерами, когда я не занят исполнением какой-нибудь рекламки, я пытаюсь изображать Марию. Портрет получается, с каждым разом, все лучше – но, когда я очерчиваю ее обнаженное тело, руки мои перестают слушаться, а само изображение расплывается.… Тогда бросаю эту экзекуцию и пытаюсь рисовать чужие, где-то виденные или придуманные лица…
Утром я просыпаюсь так рано, что не сразу понимаю, что ночь миновала. Звонков трамваев, по которым я ориентируюсь не слышно. Подхожу к окну. Да, раннее утро. Небо уже с фиолетовым отливом, но других признаков поднимающегося солнца еще нет. Пока его заменяют тлеющие уличные фонари.
Забираюсь обратно в постель и долго смотрю в потолок. Что меня разбудило в такую рань? Вспоминаю, что ночью меня преследовали какие-то обрывочные видения, фрагменты обнаженного женского тела, мимолетные прикосновения, шепот. Некоторые эротические картинки разворачивались достаточно логично – я раздевал ее, любовался выразительностью ее форм, свежестью и упругостью ее кожи, даже начинал испытывать какое-то желание, потом вдруг все распадалось на какие-то бытовые детали, менялись декорации. Вместо любимой женщины выплывали недружелюбные лица, и мне приходилось прилагать усилия, чтобы снова найти ее.… И на протяжении всего хаотического сна я требовал подтверждения, что это она, Мария, а никто другой…
Я давно не видел снов и нагромождение не связанных, как будто, между собой эпизодов, ощущений, лиц и деталей тела озадачивает. К чему все это?
Провалявшись с полчаса, я снова поднимаюсь, открываю на кухне, холодильник, где на нижней полке дверцы сиротливо забилась в угол маленькая бутылка с недопитой водкой. Я наливаю водку в стакан, долго рассматриваю его, потом нахожу на полке воронку и сливаю жидкость в бутылку. Не верю в свой героический подвиг, но все же ставлю склянку обратно, хотя собственная решимость, и смешит. Что я вознамерился делать? Попытаться начать сначала? Это за три то дня до занавеса?!
Уже на площадке, нахожу в кармане куртки, листок с адресом Демидова, который, как мне казалось, выбрасывал в урну, еще по пути из больницы… Мария хотела, чтобы я пошел по бабам. По ее теории так я смогу навести мосты со своим прошлым. Я пойду, хотя пока не знаю зачем.
Демидов дверь открывает сам. Сонно таращится, словно не узнает. Потом тычет пальцем в часы.
– Ну, даешь… Ладно, заходи. Не все потеряно…
Он, подталкивает меня к двери комнаты.
– Иди. Я в магазин. Надо немного винцом запастись. … Там есть, кем заняться. Час в твоем распоряжении на разминку.
Он ухмыляется и выходит, плотно закрыв за собою дверь.
Я не совсем понимаю, зачем он оставил меня и зачем мне этот час, но вхожу, оглядываю обычную обстановку, перешагиваю порог второй комнаты и деревенею.
Это спальня. Утренний свет из окна и свет торшера откуда-то из-за кровати… и в этом световом коктейле молодая женщина надевает чулки. Одна нога ее поставлена на стул, и она, склонившись, поправляет уже надетый чулок, вторая нога на краю коврика. Тонкая ткань короткой сорочки дымкой обволакивает ее стройное тело, крепкие, еще не остывшие от горячей любви ягодицы, волнующие груди, одна из которых, коснулась колена, вторая, как наливное яблоко… Сорочка просвечивает насквозь и ее тело почти осязаемо. Женщина еще не видит меня и медленными тягучими движениями разглаживает чулок на своем восхитительном бедре. Она поднимает лицо, глаза ее чуть прищурены, как у кошки, которая ожидает, когда ее погладят… Мария!
– Все же пришел? – спрашивает она. Ее улыбка парализует…– Ну, иди ко мне! – шепчет она, шире раскрывая свои кошачьи глаза.– Ты должен все вспомнить, вернуться…Я открою тебе дверь в прошлое…, в испытанные когда-то тобой ощущения…
– Так это ты?! – бормочу я.
Она шагает ко мне, протягивает руку…
Уже на тротуаре я пытаюсь вспомнить, как я оказался на улице – спустился на лифте, или по лестнице или выпрыгнул в окно? Скорее всего, по лестнице, потому что на площадке опустил в ее почтовый ящик конверт с возвращенным долгом.
Домой я приволокся уже в полдень. Давно я так много не ходил и так много не двигался. Взыгравшую вдруг энергию куда-то надо было деть. Но больше всего меня озадачил результат экскурсии – я стал в серых потоках народа различать женские лица и не только…
В комнате я заваливаюсь было на диван, но еще не рассеявшееся видение не оставляет меня. Я вскакиваю и разворачиваю ватман…
Утренний свет из окна и свет торшера откуда-то из-за кровати… и в этом световом коктейле молодая женщина надевает чулки. Одна нога ее поставлена на стул, и она, склонившись, поправляет уже надетый чулок, вторая нога на краю коврика. Тонкая ткань короткой сорочки дымкой обволакивает ее стройное тело, крепкие, еще не остывшие от горячей любви ягодицы, волнующие груди, одна из которых, коснулась колена, вторая, как наливное яблоко…. Она еще не видит меня и медленными тягучими движениями разглаживает ткань чулка на своем восхитительном бедре. Сорочка просвечивает насквозь и ее тело почти осязаемо. … Глаза ее чуть прищурены, как у кошки, ожидающей, когда ее погладят, на припухших губах улыбка … Мария! Разве смог бы доставить ей столько же радости и удовольствия как с кем-то, оставшимся за пределами рамки? Кто там? Виден только угол кровати, край ковра и… ночник в розетке в форме розочки! Я словно попадаю пальцами в эту розетку и от электрического удара отбрасываю рисунок. Отхожу к окну, отодвигаю край портьеры, долго стою, таращась на ночную улицу в огнях фонарей и автомобилей. Напрасны все иллюзии. Отгородиться от видений прошлого не получается. Даже какой-то мелкий предмет несет в себе информацию, которую я не желаю знать. Даже эта маленькая пластмассовая розочка все равно как растяжка на мине и я боюсь к ней прикоснуться.
Ближе к вечеру меня озадачивает какой-то странный звук. Я даже не сразу догадываюсь, что это дверной звонок. Желание видеть кого-либо или общаться с кем-либо у меня отсутствует начисто и я осторожно, на цыпочках, пробираюсь к двери, протираю запылившийся глазок. Площадка, хорошо освещена, и я вижу Марию. Она смотрит в мою сторону, и я опускаю глаза, чтобы не поддаться гипнозу ее взгляда. Звонок повторяется, потом, через несколько секунд, вновь…
Когда я снова поднимаю глаза, она уже стоит у лифта. На ней светлый плащ, хотя на улице еще зима. Лицо немного бледное, на щеках легкий румянец, вероятно от холода. Губы в какой-то странной полуулыбке. Плащ эффектно облегает ее фигуру, особенно грудь, щедро открывает стройные ноги. Но это уже другая женщина, не та, что белым ангелом кружила над моей постелью. И все же рука, невольно тянется к торчащему в дверном замке ключу. Я готов укусить эту руку. К счастью, лифт во время распахивает свои створки и Мария исчезает в полумраке кабины.
Подхожу к окну, осторожно отодвигаю край портьеры и выглядываю наружу. Успеваю заметить, как в дверях трамвая мелькает ее плащ. Вагон трогается и я, мысленно перекрестившись, одним глотком выпиваю свое «лекарство», каким-то образом, оказавшееся под рукой.
Возвращаюсь на кухню и тщетно пытаюсь распутать весь бред минувшего дня. Я уже не уверен, что видел на площадке медсестру, что вообще был у нее дома. Не долечился? На бельевом ящике нахожу свой эскиз и несу его в комнату, к окну. Отодвигаю штору и при дневном свете вглядываюсь в рисунок. Женщина, которая поправляет чулок на своей божественной ножке и смотрит на меня лукавыми, зовущими глазами вряд ли Мария. Но эту женщину я где-то видел. Это ее ноги и руки когда то обвивали меня, тепло ее груди и бедер согревали мое тело…
Отходя от окна, я не зашториваю его плотно и оглядываю посветлевшую комнату. Конечно, так значительно лучше. И почему именно портреты? Почему не обнаженная натура? Я уже вижу не только женские лица, но и женскую плоть, мне уже небезынтересны детали женского тела, я их чувствую…
Я оказался прав, когда заявил в стационаре, что не женат и с женщинами никаких дел не имею. По крайней мере с того дня как меня проводили за порог психушки никто меня не доставал. Женщин я в принципе не боюсь, за исключением девственниц и беременных. Эти выбивают меня из колеи. И то, что выйдя из приемного покоя, я вместо натюрмортов вдруг стал изнемогать от желания изображать фрагменты женских тел, меня несколько озадачило. Видимо природа, которая по результатам исследования оставила меня в покое, вновь принялась за свое. Конечно же, во все виноват этот дурацкий аминазин, которым меня пичкали в психушке. Или в моей травмированной голове что-то не так срослось. В любом случае оформительские работы мне быстро наскучили и я, все чаще стал отвлекаться на рисование фрагментов женских тел, а в часы безлюдья, в соседнем саду, пристрастился копировать статуи.
В один из таких вечеров меня за этим занятием застает молоденькая прохожая. Аллея до этого была пустынна и ее за голос моей спиной звучит неожиданно. Девчонка заявляет, что ей нравится моя мазня и что она очень любит позировать обнаженной.
Я пытаюсь втолковать ей, что платить ей не смогу и рисование обнаженной натуры не совсем мой профиль. Это так, развлекаловка.…В ответ она презрительно фыркает и заявляет, что получает от этих сеансов «обалденный кайф» и этого ей достаточно. Вопрос о моем профиле она вообще не комментирует. Я в замешательстве. Рассчитываться с ней я смогу разве что изображениями ее собственного тела, но я не сказал нет.
В назначенное время я слышу дверной звонок. Переступив порог, она объявляет мне, что зовут ее Таней. Она не страдает комплексами и готова позировать в любой позе. Я предлагаю ей чаю, но ей не терпится увидеть себя на холсте. Я терпеливо объяснил ей, что маслом не пишу, только карандаш и акварель… Монументальная живопись не мой профиль.
Раскрывая свои потаенные уголки, Таня откровенно поблескивает глазками. Видимо для нее это игра молоденькой шустрой мышки со старым котом. Конечно, она не догадывается, что свои желания я истребляю на корню, иначе они вырастают в безжалостного дракона. Наверное, в свое время я прошел весь путь от острых зубов до заднепроходного отверстия, из которого вывалился в нынешнюю повседневность высосанным и дурно пахнущим. Быть вновь проглоченным мне не светит. Вполне хватает впечатления от обнаженного женского тела. Когда эти впечатления через край я лишь корректирую в памяти некоторые детали, позы. Остальное дело техники…
Закончив свои первые наброски, я приглашаю Таню посмотреть на мои художества. То ли она ни черта не понимает в живописи, то ли лукавит, но делает восторженный вид. По ее словам рисунки очень сексуальные, только вот почему не маслом и не на холсте? Это было бы вообще потрясающе. Я еще раз терпеливо объясняю ей, что маслом не пишу, только карандаш и акварель. Монументальная живопись не мой профиль.
В тот вечер, закончив изображать очередную корзинку с фруктами, я решаю лечь спать пораньше, хотя желание еще не пришло. Иногда хочется уснуть летаргическим сном просто, чтобы отрешиться от всего… Татьяну я не ждал, обычно она заранее предупреждает о своем визите и ее звонок в дверь меня удивляет. Перешагивает порог она в каком-то возбужденном состоянии, похоже, навеселе. На мой вопросительный взгляд отвечает одним словом «Хочу!». Потом проходит в комнату, к моей не заправленной постели и кладет на подушку крупную купюру.
– Не понял, – бормочу я.
– Хочу, чтобы ты рисовал меня. Перед критическими у меня округляется грудь. Смотри!
Она расстегивает свою летнюю куртку, распахивает кофточку, и грудь полностью обнажается.
– Разве это не красиво?!
У меня нет возражений.
– Ну да, – мямлю я – Только я как-то не настроен…
– На что?! – хохочет Танька.
Не дождавшись моего ответа, она приближается лицом к моему уху, и я чувствую легкий запах алкоголя.
– Художник должен быть настроен на творчество всегда. Это его секс.
– Я импотент,– в отчаянии обороняюсь я.
– Ничего, излечим! – решает Танька, сбрасывает куртку и выставляет на стол бутылку коньяка.
Не дожидаясь моего участия, она приносит стакан.
– Выпей, художник! И сразу все поднимется.
Она сует мне стакан с алкоголем. Наверное, от нее исходит какой-то магнетизм, но я не отказываюсь.
Позирует она недолго – то ей приходит в голову посмотреть, как у меня получается, то отправляется в туалет, то в ванную и продолжает лазать по квартире, хотя я ей никогда этого не позволял, но полученный гонорар коньяком и опьянение вносят свои коррективы. Я уже не обращаю на нее внимания и дорисовываю картинку по памяти. Закончив поднимаю голову. Она стоит передо мной в пестром желто-коричневом халатике из тонкой льняной ткани, надетом прямо на обнаженное тело. Ткань облегает ее фигуру так, словно халатик скроен по ней. Не сразу понимаю, что происходит, но видение это парализует меня. Напуганный до смерти я спрашиваю, где она его нашла, хотя уже догадываюсь где. На том самом кладбище за фанерной дверью, которое я сам обхожу седьмой верстой. Иногда у меня возникает желание плеснуть за дверь бензина и чиркнуть спичкой …
– Как ты открыла замок!? – трясет меня.
– Он был открыт. Я только потянула…
Уже не пытаюсь выяснить, какого черта она себе позволяет. Сидром вседозволенности возникает у натурщиц, которые взгляды художника принимают за взгляды мужчины.
Я шагаю к ней, уронив свой недописанный шедевр. Она смотрит на меня испуганными глазами и поворачивается, чтобы бежать. Я успеваю схватить ее, она замирает, уже никуда не рвется и как будто даже подается ко мне. Я уже ничего не понимаю, у меня съезжает крыша, я, валю ее на постель навзничь и одним движением заворачиваю подол…
Провожая ее, я плету, что решил бросить это занятие, что у меня уже плохо со здоровьем … Лучше займусь чем-нибудь другим.
В принципе я недалек от истины, но, похоже, она не верит моим бредням, потому что неожиданно предлагает мне любую другую позу, какую бы я хотел,… Выставляя ее на площадку, я понимаю, что другой такой дуры мне будет не найти,
Вернувшись в комнату, нахожу взглядом желтовато-бежевую тряпку – халат висит на спинке стула. Я долго стою, уставившись на этот неожиданный сюрприз. Коррида! Потом вдруг вспоминаю, что я неоднократно выбрасывал ее в окно, выносил в мусоропровод и как будто бы даже сжигал в эмалированном ведре. Я закоптил тогда всю квартиру и запах гари долго не выветривался. Как мне кажется,… Может быть, по пьяне, спалил что-то другое. Я разворачиваю халат осторожно, как будто из свертка может выпасть змея. …Я уже понимаю, что это халат какой-то женщины, которую я не хочу знать, не хочу вспоминать и, вообще, ничего не хочу. Черт побрал бы эту глупую натурщицу! Я швыряю халат на стул, приношу из кухни пакет, тщательно складываю неистребимую тряпку и снова торможу. Как с ней поступить? Снова сжечь, вынести в мусорный контейнер и, чтобы она опять обнаружилась в моей же квартире?! Жаль, что меня не оставили в психушке пожизненно.
Я кружу по комнате, пытаюсь сосредоточиться, заканчивается это тем, что останавливаюсь у той самой кладовой, где Танька нашла этот халат, той кладовой которую я обхожу седьмой верстой, стараюсь даже не касаться дверцы этого склепа, не то чтобы перешагнуть порог…