— Ол райт, Джордж!
В зале церемонии для вручения премии «Оскар», кроме огромного экрана на сцене, в поле зрения сидящих есть еще небольшие мониторы. Церемония вручения происходит так: называются все пять претендентов, и их всех показывают на большом экране и на маленьких мониторах. Потом мы видим ликующего победителя, который выбегает на сцену, получает фигурку и говорит длинную речь. Я не знаю, сколько всего вручается «Оскаров», но тогда мне показалось, что их было не меньше тысячи — за лучший видовой фильм, за лучший документальный фильм, за лучший анимационный фильм, за лучшую музыку, за лучший сценарий, за лучший реквизит, за лучший кастинг — и все это вперемежку с какими-нибудь шоу. Номера мне показались сомнительными по вкусу, а сама церемония — занудством. И я заснул. Очевидно, глаз у меня был не совсем закрыт, потому что каким-то образом я увидел на экране монитора, что Мой Японец лезет ко мне целоваться. Проснулся — действительно, Мой Японец обнял меня, поздравил и пошел на сцену. И тут я сообразил — «Оскара» дали! Сейчас Мой Японец этого «Оскара» заберет и увезет в Японию, а фильм советский! И мне этого до конца жизни не простят! Скажут: «Не любишь ты Родину, Данелия!» Все это молниеносно прокрутилось у меня в голове, я вскочил и рванул к сцене. В юности я неплохо бегал стометровку, какой-то навык сохранился. Моего Японца я обошел и выбежал на сцену первым.
«Оскара» за лучший фильм на неанглийском языке вручал глава американских продюсеров Жак Валенти и Звезда. Фамилии той Звезды не помню, но ноги запомнил. Ночью разбуди и спроси, скажу — ноги длинные, глаза зеленые!
Американцы оказались людьми сообразительными, и Жак Валенти вручил нам две статуэтки «Оскаров». Одну — Моему другу японцу для режиссера Акиро Куросавы, другую мне — для киностудии «Мосфильм».
Мой Японец бодро толкнул речь минут на восемь, поклонился и пригласил к микрофону меня. Куда деваться?! Подошел к микрофону и сказал четко: I don't speak English, but thank you very much.
Когда зрители поняли, что это и есть все мое выступление, раздался шквал благодарных аплодисментов, — так им надоели длинные речи.
(Без зубов «th» у меня прозвучало идеально, почти так же хорошо, как у Джека Николсона, и намного лучше, чем у Моего Японца.)
Потом нас с Моим Японцем со сцены увели в большую комнату, где была уйма фотокорреспондентов. Там надо было поднимать «Оскара» и улыбаться. «Оскара» я поднимал, но улыбаться не стал.
— Чиз, чиз, — подсказывали мне фотокорреспонденты.
Какой, к черту, «чиз», если моя улыбка лежит у меня в кармане!
Узнав о моей проблеме, Мой Японец сказал, что его папа в таких случаях сажает зубы на жевательную резинку, и раздобыл для меня у кого-то жвачку. И когда в конце церемонии все, кто получил «Оскара», вышли на сцену, чтобы там широко улыбаться, я тоже был на сцене и тоже широко улыбался! Синеватые, изготовленные Семен Семенычем пластмассовые зубы жевательная резинка держала прочно. Видно, умный мужик был отец Моего Японца.
ТОЛЬКО ФАКТЫ
В Москве в аэропорту, когда мы прошли таможенный контроль и вышли в зал — раздались аплодисменты. Встречать нас пришло очень много народу. Здесь были мама, Люба, Ланочка, мои друзья и представители иностранных отделов «Мосфильма» и Госкино. Сережа Вронский крикнул:
— Гип-гип ура!
— Ура! — подхватили все.
А Вадим Юсов (боксер) и мой друг, архитектор Нодар Мгалоблишвили (гимнаст) взяли меня за руки и за ноги и начали подкидывать.
Но недолго я был триумфатором. Через минуту выяснилось, что встречали меня так, потому что думали, что «Оскара» дали мне. За фильм «Афоня». Оказывается, мой приятель, диктор «Голоса Америки», вещающего на Грузию на грузинском языке, Ладо Бабишвили объявил, что «Оскар» за лучший иностранный фильм получил известный грузинский режиссер Георгий Данелия. (Про то, что я получил этого «Оскара» за фильм Акиро Куросавы, он не сказал: зачем забивать голову грузинам сложными японскими именами.)
Из Тбилиси маме тут же стали звонить все знакомые и незнакомые и поздравлять, а мама позвонила и поздравила Сережу Вронского. А уж Вронский постарался, чтобы об этом узнали все!
АМЕРИКА
Со словом Америка у меня ассоциируются два ярких впечатления, которые остались после первой поездки. Первое — омерзительное, а второе — радостное и праздничное.
Первый раз я поехал в Америку в 1969 году туристом. Была небольшая, но очень славная компания: Константин Симонов, Шакен Айманов, Витас Желакявичюс, Сергей Урусевский, Эльдар Шенгелая и еще несколько хороших людей.
В Нью-Йорке нам с Эльдаром Шенгелая подсказали: если хотим что-то купить, лучше всего это делать на Яшкин-стрит, там все стоит намного дешевле. Где Яшкин-стрит, таксист не знал, на карте такой улицы не было, и мы ему на нашем английском стали объяснять. Он сказал, что понял, и привез нас на улицу Бауэри. Сейчас ее снесли, а раньше это была улица притонов, куда стекались наркоманы и алкоголики со всей Америки.
Шли мы по этой улице довольно-таки долго, минут сорок (мне они показались вечностью), и за это время не встретили ни одного трезвого. Все — мужчины и женщины, черные и белые, старые и юные, даже дети! — были пьяны, грязны и отвратительны. Они пили из горлышка, орали, дрались, валялись на тротуаре. А некоторые были еще и очень агрессивны. И какие страшные лица: синие, как у утопленников, изуродованные шрамами, с пустыми глазами. (Наш советский алкаш рядом с ними выглядел бы как огурчик.)
Особенно запомнился один старик. Он брел по мостовой со спущенными штанами (видимо, был в туалете, а надеть их забыл).
А второе яркое впечатление — это Диснейленд. Там я вернулся в детство.
И до сих пор, когда вспоминаю Америку, перед моими глазами возникает старик со спущенными штанами и веселый Микки-Маус.
И еще в той поездке я познакомился и подружился с Димо Цхондия и его приятелями.
ДИМО
Это было в Сан-Франциско. Он стоял у входа в гостиницу в длинном, до пят, плаще и кепке-хинкали, облокотившись на ярко-зеленый «линкольн». На вид ему было лет семьдесят. Завидев нас с Эльдаром — мы из Музея искусств возвращались домой, — он пошел нам навстречу и, мешая русские и грузинские слова, закричал на всю улицу:
— Только не говорите, что это не вы! Я вас сразу узнал! Признавайтесь, который из вас Шенгелая, а который Данелия? Здравствуйте, я Димо Цхондия.
Он пожал нам руки. Сказал, что узнал — среди туристов, которые приехали из России, есть грузины — и ждал нас. «Соскучился! А сейчас едем ко мне обедать!»
Он усадил нас в машину, и мы поехали.
— Ну как там русские большевики? Все свирепствуют? — спросил он.
Мы молчим.
— Говорите, не бойтесь, это свободная страна. Говори что хочешь!
И начал ругать Советский Союз, и ругал до тех пор, пока мы не подъехали к огромному супермаркету.
— Вот сейчас вы увидите, что вы не в СССР! Пока не вошли, скажите, чего в этом магазине нет? Придумайте что хотите!
— Сулугуни.
— О'кей!
Мы вошли в магазин. Там действительно было все, что только можно было придумать. Нашел он и сулугуни.
— Мистер, кам ин, кацо, кам ин! — стал звать он продавца.
(Когда Димо говорил по-английски, у меня было полное впечатление, что он говорит по-грузински с мингрельским акцентом.)
Он купил посуду, скатерть, вилки, ложки, ножи (все одноразовое). Вино, воду, закуски. И целиком горячий обед, на троих, в коробках.
— Вот! И ничего готовить не надо. Поели и выкинули в мусоропровод! Никаких хлопот! Американцы — великая нация!
Когда мы вышли из магазина, сзади и спереди его «линкольна» были припаркованы машины. Он поехал вперед — и ударил одну в бампер. Поехал назад, стукнул другую машину. И так несколько раз.
— Как машины поставили, кретины! — ругался Димо. — Тупые они, эти американцы! Одни идиоты!
По дороге у него возникли сомнения — как лучше ехать домой. Он остановил машину и уткнулся в карту.
— Мы находимся здесь, — стал водить он пальцем, — я живу вот здесь. Ближе всего ехать так. Но здесь пуэрториканцы. Поймают и маму… (непечатное слово). А можно еще так. Но сюда тоже нельзя — здесь негры! Поймают и маму, и нас вместе с ней… (непечатное слово)! Демократия! У нас бы их всех давно выселили в Казахстан, и никаких проблем — езди где хочешь! Сталина бы им, хотя бы на годик, был бы порядок!
Он принялся ругать Америку и ее демократию и на русском, и на грузинском. И ругал до тех пор, пока мы не приехали на очень симпатичную улочку, совсем тбилисскую, и не остановились возле шикарного трехэтажного особняка.
— Моя сакля, — сказал он не без гордости, — прошу.
Мы вошли в хорошо обставленную гостиную. В кресле-каталке сидела старушка и разглядывала картинки в «Плейбое». За роялем огромный седовласый розовощекий старик играл ноктюрны Шопена.
— Хай, май френдз, — громко поприветствовал их Димо.
Те заулыбались.
На рояле стояла бутылка кока-колы.
Димо строго спросил великана:
— Это что такое?
— Кола, — буркнул тот виновато.
— Ну что мне с ним делать? В угол поставить? — спросил он нас по-русски. — Девяносто три года кретину!
Он забрал бутылку с рояля, погрозил старику пальцем и сказал:
— Последний раз!
Я думал, мы пойдем наверх, а мы стали спускаться по лестнице вниз.
— Большой ученый этот Хансон, — сказал Димо, — был ассистентом у Нильса Бора. Слышали о таком? Он швед. А шведы еще тупее, чем американцы!
Мы вошли в небольшую комнату, по обстановке похожую на советскую. На стене висели портрет Шота Руставели, чеканка, акварель — тифлисская улочка и фотография де Голля в рамочке. С автографом. А в углу была какая-то панель с лампочками. Димо объяснил, что весь дом его, но он с женой живет здесь, внизу. Потому что там, наверху, живут его пациенты. Они с женой ухаживают за ними, а еще он следит за их здоровьем. По профессии он врач, но здесь, в Америке, его диплом не утвердили (мафия!), и он организовал дом для престарелых. Сейчас у него три старушки и два старика.
Димо накрыл на стол, мы сели, наполнили бокалы. Только Димо начал тост за Грузию, замигала лампочка на панели. Димо снял телефонную трубку.
— Я вас слушаю, мисс Робинсон… Я вас понял, мисс Робинсон… Хорошо, мисс Робинсон! Финиш, мисс Робинсон. Финиш! — он повесил трубку и сказал:
— Эта дура говорит, что слышит, как туалет журчит! Говорит, это действует ей на нервы! А если в ее комнате из пушки выстрелить — не услышит. Она двадцать лет как оглохла! Побывали бы в моей шкуре, ребята, поняли бы, как правы были спартанцы, что всех старух и стариков бросали с обрыва!
Мы пообедали. Выпили за все, за что положено. После обеда Димо, как и говорил, вместе со скатертью и посудой собрал все и выбросил в мусоропровод. А потом поведал нам свою историю.
В отличие от Вань Чень Луня Димо Цхондия не был эмигрантом первой волны. В середине двадцатых годов он был молодым преуспевающим советским врачом в Тифлисе. Но когда в Грузии начали сажать, посадили и его. Поначалу содержали их в весьма приличных условиях (приезжали представители по правам человека из-за границы), и конфликты с тюремным начальством возникали из-за того, что им несвоевременно меняли белье и нерегулярно обеспечивали свежей прессой. А потом их всех затолкали в теплушки, в каждый вагон человек по восемьдесят, — и через всю страну отвезли на Север. А там — на баржу и на Соловки! Первую зиму он спал прямо на снегу. Спасло его то, что он был врачом. Его взяли работать в санчасть. И еще он стал делать уколы начальнику лагеря и его жене. Они были морфинистами. Поскольку морфием баловались не только начальник с женой, но и другие чекисты, запасы морфия быстро закончились. И его в сопровождении двух конвоиров послали на базу в Архангельск — за морфием и лекарствами для санчасти. Как только они высадились на материке, конвоиры принялись пить. И пока ехали до Архангельска, на станциях Димо таскал их на себе из буфета в вагон. А когда приехали в Архангельск, конвоиры дальше привокзального буфета не пошли. Надрались там и заснули. Димо решил не ждать, пока они проснутся, и сбежал. На товарных поездах, в вагонах, под вагонами, без билетов, без документов, без денег он добрался до Тифлиса, чтобы оттуда пробраться в Турцию. Но перед отъездом решил повидать жену и сына. Когда Димо забрали, по совету друзей они переехали из Тбилиси в деревню, в Мингрелию к его родне. Димо знал, что его в Грузии уже ищут, и отправился в деревню пешком. Ночью шел, а днем прятался. Однажды залез на высокое дерево и там провел день. А когда добрался до деревни и постучался в дом (ночью), там его уже ждали. Поскольку тюрьмы в деревне не было, его заперли в сарае, чтобы утром отвезти в город. На рассвете он нашел в сарае кусок проволоки, просунул через верх двери, откинул задвижку и вышел. И на улице встретил старушку-учительницу, у которой он учился. Она выгоняла корову. Учительница обрадовалась, что он цел, невредим и на свободе, а то прошел слух, что его сослали в Сибирь. И стала рассказывать, что хочет устроить вечер выпускников школы. И попросила Димо помочь организовать концерт. В районо (районный отдел образования) ей сказали, чтобы кто-нибудь из учеников обязательно прочел стихотворение о Лаврентии Павловиче Берии. (Берия был тогда первым секретарем ЦК Грузии.) Она собрала стихотворения про Берию (их уже много успели сочинить), но не знает, на каком остановиться. Она просит Димо послушать и посоветовать. Потому что в таких стихах не очень разбирается, а он человек городской и современный. И начала декламировать стихи — одно за другим. Память у учительницы была отменная, а стихов про Берию действительно написали несметное множество.
— Вы представляете? Стою я посреди деревни и слушаю оды в честь этого мерзавца! Знаю — вот-вот обнаружат мой побег, понимаю — надо бежать, но прервать пожилую женщину в середине разговора не могу! Так нас тогда воспитали!
Учительница читала стихи долго, и Димо схватили. Но через месяц он снова бежал. На сей раз из тюрьмы в Зугдиди. Ему удалось перебраться в Турцию, а оттуда — во Францию. В сорок третьем году он воевал в Африке. Был полковником медицинской службы в армии де Голля. Есть ордена. «Это фото мне Шарль написал уже в Париже». (О фотографии де Голля на стене.) После войны во Франции было очень голодно, и он перебрался в Америку. Женился, но гражданским браком (его первая жена жива, и он с ней не разводился), его жена хорошая женщина. Украинка. Вообще украинцев в Сан-Франциско много, даже есть памятник Тарасу Шевченко. Но он с украинцами не очень. Какие-то они не такие…
— Почему?
— Сталина они совсем не любят!
— А вы его любите?
— Сталин был грузин!
На это было трудно возразить.
После того как Димо бежал, он долгое время старался, чтобы в Советском Союзе никто не узнал, что он жив, боялся за свою семью — жену и сына. Окольными путями узнавал, как там они.
Но времена менялись, и в шестидесятых к нему в Сан-Франциско приехал сын! Сучилось это так: У Димо был друг — Гарри Орбелян. Во время войны Гарри попал в плен. Потом не вернулся: боялся репрессий. И в итоге после долгих мытарств оказался в Америке. Там он занялся торговлей и стал крупным бизнесменом — у него была сеть магазинов. Гарри контактировал с советским посольством и нередко помогал им устраивать приемы и банкеты. Даже в какой-то степени финансировал приезд министра иностранных дел СССР Молотова в Америку. В посольстве к нему относились уважительно. И вдруг в советской газете «Известия» появляется статья, в которой написано, что есть в США эмигрант — отщепенец и предатель по имени Гарри Орбелян. И этот Орбелян организовал из таких же, как он, отщепенцев и предателей оркестр и с этим оркестром разъезжает по Америке и исполняет антисоветскую музыку и антисоветские песни. Все бы ничего — мало ли какие гадости они там пишут! — но у Гарри в Ереване остались мама и младший брат! (Младший брат Гарри — Константин Орбелян был тогда уже известным композитором и джазменом.) Гарри знал, что после этой статьи у его родных будут большие неприятности и что это губительно скажется на карьере брата. Он вылетел в Вашингтон, пришел в наше посольство и сказал: