— Эх, Гераша, Гераша, командиры-то нас простят…
Его перебил младший лейтенант:
— Ребята, постойте! Припомните-ка, разве ни у кого из вас не было ни одного приличного командира?
Все зашумели:
— А как же, были, были…
— А где взять лучших?
— Были да сплыли.
— Эх, ребята, ребята, — все узнали хриплый голос старого солдата, — на чем языки чешете? Одна чернота. Дозвольте повеселить, ежели не против.
— Давай, давай, Леша!
И пошел рассказ, похожий на сказку. Говорено не раз: чего только не бывает на войне!
— Вот вам быль: как величайший трус, от рождения с заячьим сердцем, — стал Героем Советского Союза!
— Ну-у, это загибон, как это так?
— А так. Вот и послушайте. Немцы наступали на Киев и разбили нас на Днепре. От полка остались только знамя полковое и рядовой Сидоренко. И надо же такому случиться: заяц стал львом. Обвязался тот Сидоренко под гимнастеркой знаменем, нашел на берегу бревно подлиннее, покрепче, столкнул его на воду. Сам улегся, крепко привязался лямками, и поплыло то бревно по течению. Глядят немцы в бинокль: прилип к бревну убитый «Иван», ну и пусть плывет… Держится бревно на воде, не тонет. Подплыло на другой день к берегу, где новая часть оборону держала. Вытащили солдата из воды, спрашивают:
— Кто такой?
А он, сукин сын, парень не промах — такой сочинитель!
— Рядовой Сидоренко! — говорит. — Такого-то полка, такой-то дивизии! Перед смертью комполка подполковник Бучин Иван Ионович вручил мне боевое знамя и сказал: «Поручаю тебе, солдат, спасти честь полка». Сообразил я, как быть. Мигом вниз к реке, ухватился за бревно и поплыл.
— А знамя-то где? — спрашивают командиры.
Сбросил с себя солдат мокрую гимнастерку и вручил им боевое знамя погибшего полка. Каков молодец!
Доложили в дивизию, та — в армию, а оттуда — во фронт. Тут уж близко и до Москвы. Сообщили наркому обороны. Тот распорядился расславить и расписать во всех газетах подвиг русского человека. Стал старший сержант Сидоренко Героем Советского Союза. Скажете, случай? Нет, братцы. Судьба. Пошутил господь — и вот какой театр вышел!
— И где сейчас твой Сидоренко?
— А кто его знает…
Все, что я здесь видел и слышал, — масса человеческих характеров, судеб, историй, — напоминало калейдоскоп. Встречи с фронтовиками позволили мне полнее представить общую картину сражений за Ржев с зимы до лета сорок второго года. Когда я позднее вглядывался в нее, обдумывал отдельные ее подробности, то мне часто становилось не по себе. Трудно поверить, что так было. Эти воспоминания долго еще не давали покоя.
Гибель Саши РыжиковаСпокойно прошла еще одна неделя. Однажды вечером, гуляя с Рыжим по деревне, мы увидели на противоположной ее окраине открытые высокие эстакады — на них стояли разбитые танки!
— Гробовое соседство, — хмуро проговорил Рыжий.
Кто догадался, кому пришло в голову устроить возле лазарета мастерские по ремонту танков?!
Предчувствие нас не обмануло.
День начался как обычно. Встали, помылись и, покуривая, дожидались завтрака, вот-вот должна подъехать кухня. Вдруг над лесом появилась пятерка «юнкерсов». Они летели низко, чуть не задевая деревья. Нам показалось, что самолеты выстраиваются в цепочку — значит, через минуту-две начнут свой зловещий «хоровод». Я подтолкнул Рыжего:
— Скорей в лес!
Он не двинулся с места:
— Не волнуйся, они пришли не за нами. Видно, что-то разведали про ремонтников, наших милых соседей.
Я не стал его слушать, помчался вместе со всеми к лесу.
Налет продолжался минут пятнадцать. Когда мы вернулись в деревню, все вокруг горело и дымилось, пахло гарью, а на месте изб зияли три глубокие воронки, заполненные трухой из досок, камней, рубероида и щепок. Все, что в них было, наши вещмешки, предметы обихода, шинели, — все сгорело либо валялось вокруг, разбросанное взрывной волной.
Но где же Рыжий?! От прямых попаданий пострадало много раненых в блиндажах. Семеро из недавно прибывших и десятка два выздоравливающих получили новые ранения, некоторые — тяжелее прежних. Погибли комбат Токмаков, фельдшер и сестра — они поздно выскочили из избы, летчик одного из «юнкерсов» заметил бегущих и прошил всех троих одной пулеметной очередью. Я всех спрашивал, долго кружил у воронки от нашей избы, но никаких следов Рыжего не обнаружил, он точно испарился.
Вечером ко мне подошел Кирилл, один из раненых бойцов:
— Твой друг там, — он показал рукой на овраг.
Я бросился к оврагу. Рыжего я нашел внизу. Он был мертв. Сильной взрывной волной его бросило на огромные острые камни, разбросанные по дну и склонам оврага. Весь в крови, он лежал на спине с разбитой головой.
Нужно было найти домашний адрес. Достал из его карманов все содержимое — адреса не было. В кармане гимнастерки обнаружил потертый свернутый листок, развернул — это было вырезанное из газеты стихотворение Эренбурга — должно быть, оно понравилось Саше, и он бережно его хранил. Прочел — и меня будто ударило! Показалось, строки говорят о том, кто лежит сейчас передо мной на земле — неживой, распростертый, брошенный навзничь тупой безжалостной силой.
Попросил Кирилла помочь мне. Достали лопату и стали копать могилу.
Дело двигалось медленно, земля была крепкая, каменистая, а лопата одна на двоих — трудились по очереди, и могила была готова. И вдруг Кирилл, не сказав ни слова, стал стягивать с Рыжего сапоги.
— Ты что делаешь? — растерянно спросил я.
— То, что видишь. Свои вонючие обмотки хочу сменить на приличные сапоги, они вроде мне по ноге.
— Ты знаешь, как называется то, чем ты занимаешься?
— В курсе. Только друг твой теперь не в обиде.
Я закипел гневом, но как-то сдержал себя, попытался обратиться к его чувствам:
— Кирилл, я прошу тебя, давай похороним курсанта по-людски, мы же не звери.
— Чего ты хочешь от меня? Я нашел его, помогаю тебе. А ты, брат, не знаешь, что такое война! А я ее хлебнул — до глотки! — он полоснул себе ребром ладони по шее. — Ничего ты не знаешь! Мы — хуже зверей! Не выпустит она нас, пока не подохнем! Так дай хоть походить в нормальной обувке.
— Нет! — закричал я. — Не имеешь права мародерствовать над моим товарищем! Мы из одной казармы! — Размахнувшись, я изо всех сил ударил его в лицо.
Он схватился за лопату, но споткнулся, упал, вскочил, подхватил лопату и с искаженным лицом с криком бросился на меня:
— Убью!
— Убей! Тебя на фронт послали, чтоб убивать фашистов! — успел выкрикнуть я.
Он, осекшись, застыл. Сплюнул, бросил лопату мне под ноги, повернулся и зашагал к лесу. Я, весь дрожа, стоял возле Рыжего.
Я один похоронил друга. И, прощаясь, вслух произнес как молитву:
— Мы из одной казармы!
Так возник еще один холмик. Сколько их появилось за время войны! А затем они бесследно исчезнут, как и память о тех людях.
Накануне ухода на передний край я пошел попрощаться с Рыжим… и не нашел холмика, а вся земля вокруг была перекопана чьими-то холодными злыми руками.
И до сих пор я берегу ту вырезку из газеты, что хранил Рыжий, — как память о моем бескомпромиссном и талантливом друге. Возможно, жива и поет в чьих-то добрых руках его оставшаяся в обозе любимая гитара?..
СпецотрядЧуть в стороне от нашего жилья находилась скромная ветеринарная больничка: несколько палаток и, за низким заборчиком, несколько собачьих будок. Нас, раненых, просили туда не ходить: «закрытая зона». Иногда ночами мы слышали собачий лай.
Во время налета погибли две раненые собаки, их опекун-санитар, как и все мы, жившие в деревне, убежал в лес, бросив своих питомцев. Некоторые его упрекали, но большинство оправдывало: «Что он мог сделать? У него бы не хватило времени их спасти».
К вечеру примчался верхом на лошади главный собаковод из армейского спецотряда. Узнав, что произошло, резко спросил:
— Где этот мерзавец, бросивший двух раненых собачек?
Младший лейтенант соврал:
— Он погиб.
Все смолчали.
Звали собаковода Колей. Мы напоили его чаем, накормили, успокоили. Он рассказал, что при 30-й армии недавно создан первый спецотряд, в нем служат собаки, выполняя во фронтовой жизни самые разные роли: есть собаки-санитары, собаки-связные, собаки — истребители танков.
Мы слушали собаковода Колю всю ночь напролет, и всю ночь он рассказывал, как дрессируют собак-подрывников. На спину собаки привязывают небольшой груз, а еду дают после того, как она пролезает под танком. Перед танковой атакой груз на спине заменяют миной со взрывателем. Конечно, было жалко собак, они гибли вместе с немецкими танками, но врага нужно было остановить и разбить любой ценой! Немцы боялись этих собак больше, чем солдат-бронебойщиков, охотились за ними, их специально выслеживали снайперы, была даже установлена награда за каждого убитого пса.
Рано утром, не позавтракав, собаковод уехал в свой спецотряд.
Через непродолжительное время стало известно, что спецотряд преобразован в спецполк 30-й армии.
Вскоре нас перевели в другую деревню.
В начале октября во время очередной перевязки сестра радостно сообщила:
— С инфекцией покончено: ты, солдат, здоров.
Через несколько дней я получил новое назначение.
Батальон для выздоравливающих я покидал с грустью. Хотя бы потому, что расставался со многими добрыми людьми. Одни приходили, другие уходили, и каждый оставлял в душе отпечаток своей личности и своей истории; встречаясь с ними, я лучше понял фронтовую жизнь, увидел, как мне казалось, главное в ней.
Глава девятая
Дождливая осень
Октябрь — ноябрь 1942 года
Я — командир взводаНи в свой полк, ни даже в дивизию вернуться мне не пришлось. Из батальона выздоравливающих меня направили в 673-й стрелковый полк 220-й стрелковой дивизии. В бумаге, выданной мне на руки, было написано, что я поступаю в распоряжение командира полка Николая Ивановича Глухова. В этом полку я прослужил почти до июля 1944 года.
В штабе 673-го полка меня, еще сержанта, но бывшего курсанта, назначили командиром взвода и сразу направили на передовую, в батальон старшего лейтенанта Малышева, который держал оборону в пригородном лесу на северо-восточной окраине Ржева. Мне показали на карте место моего назначения и предупредили, что к переднему краю добраться можно только ночью, так как днем все пространство простреливается, — кроме того, часто появляются немецкие самолеты, идут на бреющем и, заметив что-то живое, стараются добить.
Дождавшись ночи, я двинулся в путь. Погода стояла — хуже не придумаешь, уже зарядили осенние дожди, холодные, нудные, с колючим ветром. Шел я по нейтральной полосе. Здесь, вблизи леса, издревле проходила дорога на Тверь; теперь, битая-перебитая, изрытая воронками, вся она была в колдобинах, заросла пустоцветом, и на всем протяжении моего пути, по обочинам дороги, в канавах, ямах, повсюду валялись трупы — в самых разных позах, вперемешку наши и немцы, они остались неубранными еще с лета, когда здесь шли тяжелые бои; видно, холодная глинистая земля сберегала мертвые тела от окончательного тления. А когда вошел в лес, весь покореженный снарядами, началось уже что-то жуткое, свидетельства настоящего побоища — во тьме угадывались сшибленные стволы деревьев, громоздились огромные, вырванные с землей корневища, покореженные остовы сгоревших танков, разбитых военных повозок и опять трупы, трупы…
В полной темени я все-таки добрался до батальона и представился старшему лейтенанту Малышеву. Комбат маленько выпил, но встретил меня приветливо. Как я понял, ему уже позвонили из полка, и встреча оказалась короткой, он лишь спросил:
— Значит, курсант-сержант?
— Так точно.
— Значит, уже был в бою и ранен?
— Так точно.
— Ладно, потом поговорим. А сейчас иди в окопы, принимай взвод. Да какой там взвод — почти все мое воинство! Когда ворвались во Ржев, было нас триста, а после той проклятой ночи на второе октября осталось нас шестьдесят два и старший лейтенант Малышев. Самое важное, взводный: держи связь со мной и соседями. Остальное сейчас не в голову. Ситуация сложная. Если что, стой до последнего, на подмогу не надейся, воевать-то некому.
Разговор окончен. Тревожный и малоприятный. Я отправился в свой взвод.
Взвод занимал по фронту около двухсот метров. До противника примерно столько же — где-то побольше, где-то меньше. Представившись бойцам, сообщил комбату по телефону, что взвод принял, и стал знакомиться. Нас было двадцать. Полный интернационал: десять русских, три украинца, два узбека, белорус, киргиз, татарин, мордвин и еврей — это я. Любопытно, кто же мордвин — неужели Маврий?! Не успел подумать, как он предстал предо мной собственной персоной — грязный, с красными от бессонницы глазами, заросший и, как всегда, чудной, с легкой улыбкой на лице.
— Маврий! Ты как попал сюда?!
— Как все, так-то и мы. Во сне явился прямо в окоп к нам Превеликий и обратился ко мне: «Воюй честно, Маврий, спасай матушку-Русь, погибает она». Двух немцев уложил в октябрьскую ночь! — довольный собой, засмеялся Маврий.
Опять этот октябрьский бой, все здесь его поминают! Но это после! А сейчас я внимательно рассматривал Маврия, вспоминая нашу первую встречу. Прошло не так много времени, а как все закрутилось, сколько пережито! И люди изменились — стали другими! Вот и Маврий уже не тот птенец, что приземлился возле нас с Юркой в первый фронтовой день; тогда казалось, нелегко ему будет, но война быстро учит, а ему еще и вера помогает.
— Ты переменился, Маврий.
— Каким был, таким-то и остался — христианином. Я так-то разумею: война — одно безбожие, не признает ни заповедей, ни Самого Всевышнего. Поглядев на эдакое душегубство, я определился. Когда первого застрелил — мучился, отмаливал грех. А теперь свыкся, без того на войне не случается.
Опять он удивил меня. Почти безграмотный, а ум не спит, пытается до самой сути дойти. Я и сейчас согласен с Маврием: война — самое большое зло, придуманное человечьим зверьем против бога и против человека.
— Маврий, а что с твоим взводом?
— Из взвода в строю остались я да Кишмек. Остальные… Побили их немцы, и скольких еще — легче звезды сосчитать на небе. Так-то, думаю — сами знаете.
— Бойкий ты стал, Маврий. И солдат, видно, толковый.
— Мы, вятские, верные! — Он вдруг вскинул винтовку над бруствером и выпалил в сторону противника.
Из истории батальонаВстретил меня взвод уважительно. Никто ни о чем не спросил, вероятно, исходя из житейской мудрости: поживем — увидим. Почти все мои солдаты прошли, как говорят, огонь и воду, но были среди них и мои одногодки. Все мы быстро притерлись друг к другу.
До моего назначения командовал взводом сержант Павел Иванов, теперь он стал моим заместителем. Когда мы с ним познакомились, я сразу подумал, что Павел стал бы лучшим командиром взвода, чем я, — у него больший боевой опыт и физически он крепче, дважды ранен, награжден медалью «За отвагу». К сожалению, Паша, волнуясь, заикался — возможно, поэтому начальство не рисковало назначить его командиром взвода.
Паша рассказал, что батальон, куда я попал, считается в полку особым — совсем недавно им командовал Виктор Гастелло, младший брат легендарного летчика-героя Николая Гастелло. Но командовал он, увы, недолго. Под Ржев Виктор Гастелло прибыл в начале августа, в звании лейтенанта, его назначили комбатом. Командиром он был отважным и грамотным, батальон его одним из первых добрался до окраин Ржева. Во время штурма города он и погиб — от пули снайпера. На его место комполка назначил Малышева. Позже мне довелось узнать, что Виктор Гастелло еще до войны служил в армии — был слесарем-инструментальщиком на военном заводе; увлекался футболом, играл на трубе в заводском оркестре; имел броню, но после гибели брата потерял покой, решил отомстить. И погиб.