— Выпьем за очаровательную женщину! За Елену, которую все обожают! Считайте и меня своим!
Лена чокнулась со мной и тут же перешла на «ты».
Вечер удался. Все чувствовали себя раскованно, танцевали, шутили. Когда я танцевал с Нелей, она спросила:
— Тебя нравится Лена?
Я не скрывал:
— Очень!
— Сегодня нас ждет сюрприз, — добавила Неля. — Придет мать Ленки, она только что вернулась из эвакуации.
Я знал, мне рассказал отец, что начальству наркоматов и заводов разрешили вызвать своих жен.
Вниманием всей компании завладел Филипп, говорили о Втором фронте.
— Когда же наши союзнички изволят зашевелиться?! — с гневом воскликнула Лена.
— Думаю, скорее всего лишь в следующем году, — сказал Филипп. — Как ни грустно, но Черчилль объявил, что и в этом году не удастся открыть Второй фронт на европейском континенте. — И к месту рассказал анекдот: — Два москвича стоят перед тумбой, обклеенной театральными афишами — на всех большими жирными буквами напечатано: «А. Корнейчук. Фронт». «Это ж надо, — говорит один, — одновременно в четырех лучших театрах!» Второй отвечает: «Союзники никак не могут открыть один Второй фронт, а мы, москвичи, открыли сразу четыре!»
— Кто смотрел «Нашествие» Леонова? Говорят, постановку выдвинули на Сталинскую премию.
Никто не смотрел, но Оля высказала, по-видимому, общую позицию:
— Я слышала, слабая пьеса, похуже «Фронта» — «шедевра» Корнейчука.
Неля решительно запротестовала:
— Я достала два билета во МХАТ, завтра идем с Борисом на Леонова.
Вмешался Филипп. Он рассказал, что, по слухам, Сталин за последний месяц четыре раза вызывал к себе генералов Московской противовоздушной обороны, потребовал, чтобы ни один вражеский самолет не появился над Москвой. Его разозлило, что в марте фашистская авиация дважды пыталась прорваться к Москве. Наши зенитчики из ста летящих к Москве самолетов сбивают пятнадцать.
Слухи, слухи… Значит, немцы здорово бомбили Москву, сделал я вывод. Как я понял, Москва жила слухами, что напомнило мне солдатский телеграф; и в первом и во втором случае причина, вероятно, была одна: отсутствие своевременной и правдивой информации.
Сидевшая рядом Неля тихо сказала:
— Филипп — колоритная фигура, известный московский балетоман. А вообще хвастун и позер.
Точно, это и мое мнение. Зачем он отрастил усы, они его вовсе не красят. Сейчас не только в Москве повальная мода на усы «а-ля товарищ Сталин».
Филипп, скорее чтобы занять компанию, фиглярски спросил:
— Что новенького на фронте?
Ах ты, гад, рассердился я, фронт — это тебе не театральная тумба с афишами! Ответил в том же тоне:
— С Нового года солдатам стали выдавать гимнастерки без карманов.
Все поняли мой ответ, но Филиппа он не смутил.
Лена угостила нас натуральным британским чаем, такого вкусного чая я еще не пил. Собрались уходить, и Филипп попотчевал гостей, видимо, заранее заготовленной изюминкой:
— Слышал, что «Правда» скоро начнет печатать Шолохова — «Они сражались за Родину». Название многообещающее…
В коридоре долго прощались, целовали и благодарили хозяйку, а она вдруг подошла ко мне и, не стесняясь гостей, стала расстегивать пуговицы моей шинели и заявила командирским тоном:
— А ты, старший лейтенант, останешься мыть посуду.
Смущенный ее поступком, я взглянул на Нелю. Она невозмутимо поддержала подругу:
— У хозяйки сегодня праздник, следует выполнять ее желания.
Гости рассмеялись, Оля пошутила:
— Ленка в своем репертуаре.
— Как же ты одна домой доберешься? — обратился к Неле.
— Меня проводит Филипп.
Мы остались вдвоем с Леной.
Елена ПрекраснаяХозяйка провела меня на кухню и ушла, как оказалось, переодеться. Затем я аккуратно мыл и вытирал каждую тарелку — саксонский фарфор! — а Лена стояла рядышком в замысловатом коротком халатике — на меня она накинула красивый фартук — и бережно мыла не менее редкостное стекло: рюмки и стаканы со старинными вензелями.
— Ты чего дрожишь? Ведь не на фронте.
— На фронте я не дрожу.
Она рассмеялась, и — нелепость какая! — у меня из рук выскользнула столовая тарелка и шлепнулась об пол, от саксонского фарфора остались одни осколки. Я покраснел, стал извиняться, ожидая суровой брани, но она опять засмеялась:
— За разбитую тарелку — два наряда вне очереди! Кажется, так принято наказывать провинившихся? Иди прими ванну, ты же из вшивых окопов. Там же найдешь пижаму. Утром уберешь квартиру и вынесешь во двор ведро с мусором.
Когда я вошел в спальню и включил свет, первое, что бросилось в глаза, — небольшой томик в бордовом переплете, лежавший на столике рядом с кроватью. Я раскрыл его… Библия! На английском языке! Издана в Лондоне! Она религиозна?! Знает английский?!..
Вошла Лена! С распущенными волосами, вся какая-то особенная, в аромате дивных духов — она показалась мне богиней!
— Ну-ка, господин офицер, живо в постель! — скомандовала прекрасная Елена.
Я подчинился. Сама же Лена расстелила на полу коврик, опустилась на колени и принялась молиться перед иконой. Как я не заметил иконы? Потом она прочла вслух на английском из Библии, и свет был погашен. На меня обрушился «Ниагарский водопад» — я забыл обо всем на свете, я наслаждался нашей близостью, прервать которую было немыслимо всю эту необыкновенную ночь, когда впервые в жизни я познал женщину.
На рассвете я чуть задремал, но тут же проснулся. Лена, утомленная, спала; я смотрел на ее роскошные рыжие волосы, разбросанные по подушке, ее холеные красивые руки — и восхищался чудом природы. Как странно — эта женщина случайно и внезапно ворвалась в мою жизнь, и за одну ночь сумела сделать из мальчика мужчину!
Прав был Шурка, ставя женскую красоту и женскую любовь выше всего — выше книг, футбола и всего-всего! И вместе с тем в сознании бродила неясная мысль, что, наверное, знойная ночь с Леной — это все-таки не любовь, — наверное, это страсть. Ошеломляющая страсть! Но кто меня осудит и бросит камень? В своем поклонении я переживал возвышенные чувства, святое служение красоте. Той ночью я был Суворов!
Лена, приоткрыв глаза, потянулась ко мне:
— Храни тебя господь; отвратительная война, сколько жизней она покорежила. Кто может объяснить, зачем тысячелетиями люди убивают друг друга? Еще Гомер в лице Афины воздал хулу Аресу, богу войны, назвав его «адским безумцем».
— Ты знаешь Гомера?
— Нет, милый, мне нравятся его стихи. Гомер — это мудрый древнегреческий поэт. Советую тебе хоть раз в жизни прочесть его поэмы, — это произведения философа.
— Здорово… — сумел я выговорить. — Леночка, вчера, я слышал, ты молилась за какого-то Федю, Кто этот человек?
— Удовлетворю твое любопытство. У меня есть муж. Мы познакомились два года назад, еще до войны. Федя тогда заканчивал Институт военных переводчиков. Сейчас он на фронте, и каждый божий день я молюсь за его спасение. А с тобой, милый, я — во грехе. Я обожаю блуд. Особенно с такими, как ты, мальчиками. Но тебе этого не понять. Человек — существо, рожденное для веры, а ты, милый, — коммунист-атеист, поэтому не в состоянии понять моего честного раскаяния перед Всевышним.
— Ты не совсем права, у меня тоже есть вера. На фронте, да и здесь, благоденствуют люди, живущие по принципу «война все спишет». Я придерживаюсь иного принципа: война не простит.
Мы трогательно простились. Лена перекрестила меня. Я отдал ей искусно вырезанный из дерева крестик, подаренный мне Маврием.
Когда на следующий день я провожал Нелю после спектакля, у нас произошел разговор.
— Замуж, мой друг, я за тебя не выйду, — сказала Неля. — Считай меня несостоявшейся женой. Жаль Евгению Борисовну, она огорчится.
— Не можешь простить, что я остался у Лены? Ты сама поставила меня в двусмысленное положение.
— Что ты! Наоборот, я рада. Скоро ты уедешь на фронт, как сложится твоя судьба — не известно, если Лена подарила тебе радость — прекрасно! Думаю, ты поймешь меня, если я прочту тебе несколько строк Симонова:
Ты добрый и честный, но еще зеленый — и душой, и умом. За сказанное не сердись, это правда. Погоны и медали тебя украшают, но дури в твоей голове еще много. Ты не умеешь ценить и любить женщину, почитай Пушкина — на какой высочайший пьедестал он поставил женщину. А ты… Через месяц ты забудешь и Лену, и меня. (Кажется, я забыл их раньше, чем через месяц.) Не расстраивайся, ты еще очень молод. Если будет худо, пиши!
Я выслушал монолог Нели отнюдь не спокойно. Стало не по себе — неужели таков мой портрет?.. Пройдет еще много лет, прежде чем я пойму истинный смысл сказанного Нелей — доброту ее слов.
Мужской разговорНа седьмой день моего отпуска папины друзья пригласили нас в ресторан Дома архитекторов. За столом собрались близкие люди, все испытывали радость дружеской встречи. Нас ждало необычное событие: рядом занимал столик знаменитый артист Александр Вертинский со своей красивой женой, они недавно вернулись из эмиграции, на ковре возле их столика играли две маленькие девочки, его дочки, в будущем ставшие актрисами.
Кто-то из сидящих за нашим столиком сказал:
— Москва полна слухов о Вертинском. Выманивают эмигрантов поодиночке, чего только не обещают, ставят в пример графа Алексея Толстого. Но пока из крупных птиц решился только Вертинский. Ходят слухи, и Куприн собирается в дорогу. А Бунин — непреклонен. Возвращение эмигрантов в Россию — это большая политика, дело тонкое…
После встречи отец предложил мне немного прогуляться, и у нас состоялся разговор.
— Ты вырос, возмужал, — сказал папа. — Молодец, что маме часто пишешь, твои письма для нее — как воздух. Благодарим тебя и за денежный аттестат. (После войны, когда в сорок шестом я вернулся домой, меня просто ошеломило известие, что с сорок второго — года получения аттестата — родители не сняли с него ни копейки.)
— А я, папа, горжусь твоим кыштымским подвигом.
— Не преувеличивай. Мое мнение: ты молодчина. Считай, что в армию пошел добровольцем. Я тогда одобрил твое решение, хотя и понимал, что скоро попадешь на фронт. В Кыштыме ты выдержал первый экзамен. Второй — на фронте: стал офицером. Тяжело тебе там?
— Бывает. Но я уже втянулся. Дважды был ранен.
— Ты не писал.
— Маму берег.
— А самое тяжелое?
— Наверное, первый бой. Из роты в строю нас осталось восемь. Понятно, комсорг полка, подальше от переднего края, но на самом деле — не всегда так. До меня погибли два полковых комсорга и четыре батальонных. Но, папа, фронт — это не только бои…
Что я мог рассказать отцу?! Разве можно объяснить, что хуже всего — это состояние непрерывного напряжения и бесконечный тяжкий физический труд. И еще страх смерти, гибель товарищей, изувеченные люди — когда боль и страдания за гранью возможного и, не в силах перенести муку, человек молит об одном: «Лучше бы я погиб!» А холод, и голод, и нестерпимая жара, и сон в снегу, в грязи и воде. Сложные взаимоотношения с подчиненными и начальством. Но фронт — это еще и бесценная солдатская дружба, и вера в оружие в твоих руках. И конечно, еще два обстоятельства — они вне общего перечня. Это высокое чувство воинского долга перед Отечеством. А с другой стороны — предательство.
Сейчас я думаю: как человек мог вынести все это? Наверное, помогала молодость. В юности человек сильнее и гибче, ему легче приспособиться к обстоятельствам. Да, только молодость позволяла выдержать и справиться с этим адом.
— Хочу поговорить с тобой по одному житейскому вопросу. — Папа закурил очередную папиросу. — Меня просила об этом твоя мама. Ты сейчас в таком возрасте, когда всякая девушка кажется необыкновенной. Прошу, пойми нас правильно: не спеши с выбором и женитьбой. Тебе надо учиться, приобрести специальность, найти себя в жизни. Пока я здоров, постараюсь помочь. Сколько разбитых судеб — юноши спешат, а потом раскаиваются. Не обижайся, дети чаще взрослых попадают в сложные ситуации, ищут выход — и легко поддаются внушению.
— Я уже не ребенок, папа.
— Только не для нас с мамой. Ну хорошо, давай не будем больше об этом. Как тебе Москва?
— Честно говоря, не очень. Меня всюду представляют как человека с фронта, но никто ни разу серьезно не поинтересовался фронтовыми делами: как мы воюем, о чем думаем, как живем. Мне кажется, Москва бесконечно далека от фронта, это совершенно другой мир, военная бюрократия…
— Ты не прав, — перебил отец. — Если бы все было так, как ты утверждаешь, фронт не продержался бы и дня. По твоей логике — и я бюрократ.
— Я понимаю, и в тылу живут трудно. Но меня раздражают эти бесконечные разговоры о дровах, карточках, лимитах и поисках куска мыла, лампочки. Идет война!
— Опять ты не прав. Да, война. Но именно тыл освобождает фронт от многих забот. А человек не может существовать вне быта. Людям очень тяжело. Без света, без тепла. Ты обратил внимание, что в Москве исчезли все заборы?..
Мы подходили к дому, и отец сказал:
— Что ж, я рад, что встретил не того юношу, которого провожал в декабре сорок первого, скорее — почти зрелого человека. Как нам с мамой хочется дождаться и увидеть тебя вернувшимся с войны. Конечно, победителем.
— Ты забыл добавить: и холостым!
Папа рассмеялся.
Прощальный вечерЗаканчивался восьмой день отпуска, завтра утром вокзал и… Родители устроили прощальный ужин. Пришли Львовы с Нелей, Ханнан Затучный, старый друг отца; из Тулы приехал давний друг семьи Лева Коростышевский — объявился, как всегда, внезапно. Мама пригласила Розу. Накануне я съездил на интендантский склад, получил сухой паек за девять суток, в том числе американские продукты, вышла приличная добавка к столу.
Вечер, благодаря Львову, вышел необычным и очень сердечным, хотя и печальным. Я узнал, что погиб Сеня, сын Коростышевского, мой друг детства, погиб в первые дни войны, на западной границе. Не радовало и близкое расставание с родителями.
Затучный, перехватив инициативу у Львова, пустился в рассуждения о Втором фронте:
— Всем хочется, чтобы союзники поскорее высадили войска на европейском континенте. Но союзники не готовы к этой операции. Известно, чем закончился бросок в сорок втором под Дьепом — огромными потерями. Что же, союзники сидят без дела и ждут, пока мы с немцами переколошматим друг друга, как большинство представляет себе?
Вот мой ответ. Постепенно наращивая силы в Британии, американцы и англичане вторглись в Северную Африку и под Эль-Аламейном разгромили трехсоттысячную армию итальянцев и немцев. Фактически победа эта означает срыв немецкого блицкрига на Суэцком канале. Было взято в плен двести семьдесят тысяч человек, фельдмаршал Роммель едва успел скрыться на самолете. Значение этой победы в нашей печати умалчивается.
Планы союзников? Отвечаю. Перемещение из Африки — скорее всего на Сицилию. Оттуда, видимо, — в Италию и затем — во Францию. Думаю, таков примерный стратегический план союзников. Знают о нем немцы? Знают, но не могут справиться с воздушной и морской мощью союзников. Армады американской и английской авиации ежедневно бомбят Германию, превращая в руины немецкие города, разрушая их коммуникации. Скажите, разве это не война с нашим общим врагом — фашизмом?
Закончив фактически целую лекцию, заставившую гостей оторваться от еды и внимательно слушать, Затучный обратился ко мне:
— Что думает о моей концепции человек с фронта?
— Я не в порядке упрека, но, пока они разрабатывают свои стратегические планы, каждый год, день, час продолжения войны — это новые и новые жертвы. В первую очередь — наши! Разве это справедливо?! Открытие Второго фронта волнует всех — в тылу и на фронте, но дело затягивается, что заставляет сомневаться в верности и искренности союзников.