Но словоохотливый Затучный уже переключился на другую тему.
— Куда мы движемся? — глубокомысленно вопросил он, воздев правую руку. — От социалистических идей — к панславизму. От советского образа жизни — к служению Отечеству. От красных командиров — к офицерам и солдатам с погонами. Все громче гудят колокола во вновь открываемых в России церквах…
Я не очень разбирался в тонкостях сталинской политики, знал только, что в Москве прошел Всемирный съезд славянских народов.
Мы с Нелей вышли покурить на лестничную площадку. За все дни пребывания в Москве я не выкурил ни одной папиросы, но сегодня, волнуясь, надеясь на встречу с Розой, я закурил. С Нелей мы опять спорили.
— Твой отец рассказал мне, что ты упрекаешь москвичей, будто их не интересует жизнь на фронте, назвал это мещанством. Это правда? — спросила Неля.
— Правда! — упрямо подтвердил я.
— Очень жаль! Неужели ты не понимаешь, как люди устали. Посмотри на эти исхудалые зеленые лица, эти сгорбленные фигуры, отвислые женские груди, я уже не говорю об одежде. Народ отдает фронту все, что может: мужей, сыновей, дочерей, духовные и физические силы — а конца войны все не видно. Не суди по Лене о жизни рядового москвича, Лена ежедневно моется свежими огурцами, а один огурец на рынке стоит двадцать рублей.
А молодежь! Она в страшном положении! Двенадцатичасовой рабочий день на заводе — без выходных, без нормального сна, нормальной еды. Ужасные жилищные условия — миллионы людей живут в бараках. И каждую ночь все эти ребята дежурят на крышах… А молодость проходит! А каково девчонкам! Им хочется любви, личной жизни, надеть приличное белье, а не застиранный до черноты лифчик, иметь хотя бы пару незаштопанных чулок. Я не говорю о куске мыла, духах, — это запредельные мечты! Но хуже всего — старикам, они помирают, как мухи! А нас все призывают и призывают к патриотизму…
Ошарашенный, я слушал Нелю молча, как человек без языка, и думал: кто же из нас прав? Конечно, фронтовику трудно понять, чем живет тыл. Но и людям тыла нелегко понять нас, фронтовиков. Что происходит со всеми нами?.. Захотелось поскорее переменить тему, закончить этот неприятный для меня разговор, и я спросил:
— Зачем ты повела меня на Леонова?
— Пьесу в печати называют самым серьезным откликом на Отечественную, интересно было услышать мнение человека с фронта.
— Актеры играют сильно. Но зрелище скучное, надуманное, далекое от реальной жизни. Так мне кажется. Настоящая пьеса о войне, наверное, еще впереди.
Но в тот вечер, честно говоря, меня больше занимала Роза. Одета она была скромно, без всяких украшений, но со вкусом; мне нравились тонкие черты ее лица, красивые черные волосы, аккуратным пучком уложенные на затылке, большие серые глаза, спокойно и внимательно устремленные на гостей. Но в мою сторону она почему-то не смотрела, вероятно, стеснялась, и краснела, когда мама говорила о ней приятные слова. Понравился мне и ее простой, но искренний тост:
— За добрую маму и ее доблестного воина.
После такого тоста я решил действовать: если повезет, так на рысях.
РозаМама попросила меня проводить Розу; оказалось, она живет в Марьиной Роще, опасном еще с довоенных времен районе. Впервые в Москве я взял с собой пистолет.
Роза почти всю дорогу молчала. Я не выдержал:
— Вам понравился вечер?
— Очень. Вашу семью окружают красивые, милые люди.
— Почему же вы молчите, доктор?
— Не знаю, всякие мысли…
— Например?
— Мучаюсь, приглашать ли вас в дом?
— Приглашать! — выпалил я: она все больше мне нравилась.
Роза рассмеялась:
— Хорошо, только потом не сердитесь: условия у меня ужасные, даже стыдно.
Наконец мы добрались до Розиного дома. Глухая темень во дворе и подъезде, узкая, со скрипом, хлипкая лестница, прогнившие липкие перила. Осторожно поднялись на второй этаж, — пока добрались, я исчиркал, наверно, пол коробка спичек. Роза открыла дверь. Опять потемки, на сей раз — длинного мрачного коридора, правая его сторона была вся захламлена старой, пахнущей гнилью рухлядью, по левой стороне — двенадцать дверей. Это была огромная коммуналка.
Вторая дверь вела в комнатку моей дамы. Роза подошла к столу в центре комнаты, зажгла фитиль керосиновой лампы. Передо мной предстало скромное убранство ее жилища. Вдоль трех стенок притулились старый потертый диванчик, три шкафчика с книгами, плоский буфет. В глубине стояла невысокая ширма, видимо, закрывавшая «спальню». На двери висела прибитая гвоздями вешалка, на которую хозяйка пристроила взятую у меня шинель и свое пальто. В комнате было прохладно.
Я стоял молча.
— Еще раз извините за мое жилье в духе петербургских трущоб, — смущенно сказала Роза. — Вы первый человек, кого я пригласила к себе. В знак уважения, ведь вы с фронта. Электричества, как видите, у нас нет, ванны тоже, кухня и туалет — в конце коридора. Но я благодарю судьбу и за это. Мы жили в Подмосковье, родители и сейчас там, а мне чудом удалось получить московскую прописку и эту комнатку, и даже поставили в очередь на улучшение.
— И у всех здесь такие комнаты? — спросил я.
— Примерно такие же. У нас есть жилец, алкоголик, зовут его Федот, он сумел поставить у себя буржуйку и продает места возле нее другим жильцам. В холодные дни люди с утра занимают места и по очереди греются. Зато моя гордость — телефон, мне поставили как врачу. Кстати, позвоните, чтобы дома не волновались.
Я набрал номер… и соврал, что опять прозевал комендантский час, останусь ночевать у Львовых.
— Обманщик, — рассмеялась Роза, покачав головой. — Но, так и быть, оставлю вас ночевать, ляжете на диване. Я схожу на кухню, вскипячу чайник. Будем пить чай с вкусным вареньем.
Я остался рассматривать библиотеку. В одном шкафчике стояли книги по медицине, другой был полностью отдан русской классике, третий — поэзии. Потом мы уютно устроились за столом, пили чай, Роза рассказывала о родителях, своей жизни:
— Я почти не живу в этой развалюхе, зимой стараюсь чаще брать дежурства, часто ночую у подруг. Когда мне поставили телефон, жизнь здесь стала просто адом. Жильцы набросились на мой телефон, а я разрешала им звонить, только когда необходима срочная помощь. Что тут началось! Анонимки, угрозы, подбрасывали в комнату пустые водочные бутылки, объявляя меня пьяницей и проституткой. Пошли проверки, комиссии… Впрочем, что жаловаться, обычная жизнь коммуналки…
— Роза, милая, завтра в одиннадцать ноль-ноль поезд, я уезжаю на фронт, — я умоляюще смотрел на нее. — У нас осталась всего одна ночь. Только одна ночь! (Кажется, я потерял голову! Что я несу?!) Ты понимаешь, что означают мои слова?
Роза смолкла и удивленно смотрела на меня широко раскрытыми глазами, я ощутил на себе их ласковый теплый свет, глаза наши встретились, в них затрепетали дикие огоньки, и загасить их стало вдруг невозможно — что это, фантазия или удивительная реальность?! Какие-то мгновения… и в страстном порыве мы бросились в объятия друг друга, окунулись в море радости, для которой не существует берегов…
Потом она гладила мои волосы, шептала:
— Родной мой, с первой минуты, как увидела тебя в больнице, я поняла: пришел мой час! Все эти дни ждала твоего звонка.
— Как трудно с тобой расстаться, моя поэтическая натура!
— Почему ты так говоришь?
— Пока ты готовила чай, я рассмотрел твою библиотеку.
— Хочешь, прочту тебе моего любимого поэта?
— Константина Симонова?
— Что ты!
— Николая Тихонова?
— Ну что ты!
— Кого же?
— Слушай. Называется стихотворение «Литания влюбленных»[18].
Я молча слушал. Она прочла еще одно.
— Нравится?
— Очень. Кто это?
— Киплинг, английский писатель и поэт. У нас его не очень привечали, мол, «певец Британии, владычицы морей». А сегодня Британия — наш союзник, и наконец-то издали томик его стихов. Я уверена, в детстве ты читал его прелестные сказочные вещи — «Джунгли» и «Маугли». А стихи его необыкновенно напевны.
— Ты их поешь?
— Редко. Аккомпанирую себе на гитаре.
— Ты — прелесть! Теперь я понял: любовь всегда неожиданна, главное — не пропустить ее.
— Наверное, ты прав. Но я долгое время остерегалась, до тебя я пережила глубокое разочарование, — это потрясло меня. Когда мы с тобой встретились, я ужасно волновалась, поймем ли мы друг друга. Война ужасна, превращает людей в зверей. Как хорошо, что ты не стал таким, сумел сохранить в себе чувства. Теперь мне не страшно, ты здесь, ты вошел в мой дом, стал частью моей души…
Я слушал ее, целовал и мучительно думал об одном: как нестерпимо летит время, даже любимая женщина не в силах остановить его, какая это глупость — «счастливые часов не наблюдают». Она — мой идеал! Суждено ли нам снова встретиться?..
А она все говорила — и такое, что можно было сойти с ума:
— …Не знала до тебя, что можно стать такой счастливой, не верила в искренность, чистоту отношений; теперь я знаю, что обманывала себя, ты помог мне это понять.
А потом мы замерли — просто смотрели друг на друга и молчали, и это молчание сказало нам больше, чем самые высокие слова…
Нет сна — одно желание…
— Я люблю тебя, Роза.
— Все мужчины, когда близки с женщиной, клянутся в любви — так говорят мои пациентки, они многим делятся со мной.
— Ты мне не веришь?
— Верю.
— Тогда я буду краток. ЗАГС, наверно, открывается в десять. Мы пойдем в ближайший, и я уговорю расписать нас. Оттуда прямо на вокзал — ты проводишь меня.
— Уверен? Почему ты так решил, почему так торопишься?
— Я боюсь тебя потерять.
— Ты подумал о своих? Как они отнесутся к твоей идее? А мои родители! Я не имею права их обманывать. Нет, лучше ты пиши мне. А я буду ждать тебя, очень ждать.
— Может, ты и права, — неожиданно для себя согласился я. — Я буду писать тебе.
Почему вдруг охладел мой пыл?..
За окном брезжил рассвет, я гладил ее волосы и думал о ней — женщине, с которой собирался прожить целую жизнь, ее любовь чиста и безмерна — дар, посланный мне судьбой.
Говорят, молодость подобна жаворонку, она полна собственных утренних песен — во славу самой молодости и во славу любви.
Я не написал ей ни одного письма.
Белорусский вокзалПровожал меня отец. Приехала и Неля. Втроем мы стояли на платформе. Вот-вот должен подойти поезд, уже к вечеру он доставит меня на фронт.
Шутили, смеялись, а на сердце у всех тревога, не отпускавшая ни на миг, — свидимся ли? Утром, провожая меня, мама плакала, я говорил ей, что буду писать, целовал, успокаивал, но что я мог сказать ей в утешение? Папа бодрился, только чаще, чем обычно, курил.
Подошел состав из шести вагонов. Побольше и пассажиров — в основном офицеры после госпиталей. Процедура проверки документов, билетов, и уже началась посадка. Папа вздохнул, кивнув на мой саквояж, и горестно произнес:
— Провожаю сына с чемоданом, полным водки, но без единой книги.
Мы расхохотались. Действительно, мой саквояж был до отказа набит бутылками водки, чесноком и луком.
Неля попросила разрешения минуту поговорить со мной. Мы чуть отошли в сторону. Она сунула мне в руки симпатичного игрушечного медвежонка:
— Вот тебе талисман, он тебя спасет: я заколдовала его у одной известной московской цыганки. Как ты его назовешь?
— Вася, — назвал первое пришедшее на ум имя.
Милый Вася прошел со мной всю войну. Он и сейчас хранит меня. Я отношусь к нему не только как к реликвии, но как к солдату и другу.
— Держись, сын, — сказал папа на прощание и похлопал меня по плечу.
С Нелей расстались нежно. Поцеловала она и медвежонка Васю.
Состав тронулся.
Набрав скорость, поезд несся на запад, я стоял у окна, глядя на мелькавшие мимо картины. Но мысли были далеко. Две дивные женщины подарили мне свою любовь, еще одна стала другом, — редко выпадает такое нашему брату… И всех трех я очень скоро забуду. То ли причиной тому ветреность юности, то ли «толстая солдатская кожа», как сказала Неля, или бездушие?.. Ответ был, пожалуй, иной. Фронт жестко, точно клещами, держал нас всех, от него не уйдешь, он никому не позволит надолго и без остатка отдаться собственным чувствам.
А кони все скачут и скачут,
А избы горят и горят… — и пока это так, ты — солдат, ты не принадлежишь себе. После Москвы я на многое смотрел по-новому. За два года войны каждый из нас — в тылу и на фронте — столько пережил, что хватило бы на три человеческие жизни.
…Как изменился пейзаж за окном. В Подмосковье, куда ни взглянешь, всюду возились в земле люди: каждый свободный клочок во дворах, возле домов, даже у полотна дороги обрабатывался под огороды. А теперь пошла израненная земля, словно поработал здесь дьявольский гигантский каток. Сожженные дотла села. Пустые, заросшие пустоцветом поля. Изрытая окопами и противотанковыми рвами земля. Сплошь израненные леса, изрубленные снарядами и осколками. Хилые перелески; избитые, грязные большаки и дороги. Разрушенные до последнего кирпича поселки. Снесенные с лица Земли элеваторы и железнодорожные станции. И землянки, землянки на пепелищах… Лишь изредка замаячит одинокая фигура человека. И так всю дорогу до Вязьмы.
Москва уже казалась мне далекой планетой — мы, фронтовики, и москвичи, с которыми я встречался, были чужими друг другу: я не почувствовал в них гордости за нашу армию, наши боевые дела. Выходит, мы еще плохо воюем? А люди в тылу ждут побед, ждут скорого окончания войны…
К вечеру поезд прибыл в Вязьму.
Глава семнадцатая
Освобождение Смоленска
Апрель — сентябрь 1943 года
Подготовка наступленияУход 9-й армии Моделя с Ржевского треугольника открыл Красной Армии путь на запад. Преследуя арьергарды противника, войска Западного и Калининского фронтов вплотную подошли к Смоленскому плацдарму — огромной Среднерусской возвышенности, расположенной между Днепром и Западной Двиной. Идея скорого освобождения от немецких оккупантов древнего русского города Смоленска захватила солдатские сердца. Из номера в номер дивизионная газета публиковала очерки об историческом прошлом города и Смоленщины, в особенности — о народной борьбе с наполеоновской армией. Каждый понимал, что всякое селение на нашем пути переплетено с судьбами Отечества.
В 1941 году Гитлер объявил на весь мир, что немецкая армия, открыв «смоленские ворота», скоро завоюет Москву. Но жизнь опрокинула планы захватчиков. В тяжелых боях за Смоленск Красная Армия задержала вермахт на два спасительных для Москвы месяца. Без тех кровавых сражений в сентябрьские дни сорок первого трудно сказать, как сложилась бы Московская битва. Мне кажется, историки не в полной мере оценили Смоленское сражение — первый крупный удар по противнику в начальный период войны.
Нам предстояло открыть те же «смоленские ворота», которые до Гитлера почти 130 лет назад открывал Наполеон. Только мы должны были распахнуть их не на Восток, а на Запад. За ними нас ждали истерзанные Белоруссия и Польша, а далее — Германия…
Гитлеровское командование отчетливо понимало всю серьезность сложившегося положения на Центральном фронте, поэтому сосредоточило на Смоленском плацдарме огромные силы — более 40 дивизий, оборонительные рубежи простирались в глубину до 120–130 километров, представляя собой шесть основательно оборудованных полос.
Однако Гитлер и его стратеги не учитывали в своих планах несколько новых существенных фактов. Во-первых, Красная Армия набиралась силы и гнева. В сорок третьем она стала иной, пройдя суровую школу боев, в частности, и под Ржевом. Во-вторых, каждый боец, идя на запад, вовсю — до кровавых ран сердца! — нагляделся на «новый порядок» оккупантов, и это была не пропаганда, а живые трагические картины того, что сотворили враги с Русской землей.
И сейчас, стоя в обороне, мы готовились к наступлению.
Дивизия получила крупное пополнение. За четыре месяца, с апреля до начала августа, солдаты, перекопав горы земли, оборудовали крепкие узлы обороны, построили оснащенные пулеметами ротные и взводные опорные пункты. На танкоопасных направлениях отрыли противотанковые полосы, установили противотанковые рогатки, ежи — и все, что можно, заминировали. Были вырыты и опоясаны колючей проволокой десятки километров окопов, траншей с ходами сообщений. С утра до поздней ночи Василий Алексеевич Полевик, новый комдив 220-й, обходил полки и батальоны. Отдельные офицеры скептически относились к ежедневному изнурительному труду, затеянному комдивом: