«Нет у меня ума! — сразу же согласилась Манька, чувствуя, как леденеют кости, — если вымытый капитал Дьявола меняю на Дьявольский ум!» Она переставила деревянную ногу и сделала едва заметный шаг назад.
Вожак колебался, не каждый день он встречал человека.
Люди хотели стать ему Богом. Но боги ему были ни к чему. Он выполнял свою миссию, возложенную природой: лечил лес от больных и слабых животных, чтоб жили другие, и оберегал волчью стаю. Его зубы убивали быстро — боль была минимальной. И если болезнь проникала глубоко, звери сами находили его, дожидаясь на волчьих тропах. Он видел смерть не одного выводка, и знал, что человек убивает волков.
И все же что-то останавливало его …
Человек был безоружный, и не бежал. Старый и мудрый волк не чувствовал ничего из того, что помнил — он видел, человек напуган, но, как вожак, не заступил черту, оставляя себе время ударить первым. Выжить имел право каждый, но не каждый стать вожаком. Убить вожака мог только вожак. Он никогда не убивал вожака другой стаи, если только тот сам не просил об этом. Закон леса — природа сама решала, кому доверить себя.
Сознание волка коснулась мягкая теплая волна, и он понял, что идет рядом с человеком.
Запах был тот же. Человек шел по следу, преследуя убийц членов его стаи.
И волк понял: надо освободить дорогу, охотник на убийц должен идти дальше. Он без страха повернулся к человеку спиной. Если тот ударит, он достанет его — у него тоже есть время.
Но человек не пошевелился. Волк поднял стаю и направил ее к лесу. Молодой щенок обиженно недовольно заскулил: «Почему мы не отомстили за себя?»
«Не каждый человек — враг, — ответил отец. — Когда-то мы жили вместе, и были как одна стая.»
Он еще раз взглянул на человека краем глаза, чтобы в стае не заметили, что он колеблется.
И не поверил глазам — человек разговаривал с лесом…
Манька стояла ни живая, ни мертва.
— У тебя как, боевой дух, сомнения не имеет? — Дьявол стоял за спиной, прищурившись, смотрел волкам вслед. — Вот, Манька, знамение тебе! И встанут звери, и уйдут, и будут думать промеж себя: хочешь — не хочешь, а надо!
Манька обернулась, силы окончательно оставили ее.
Она попробовала бежать к одиноко стоявшему посреди поля дереву, но не прошла и пяти шагов — ватные ноги подкосились, и она опустилась на землю. Дрожь колотила ее, зуб не попадал на зуб, язык прилип к гортани. Пустая сухая голова разом наполнилась роем мыслей, проплывающих и удаляющихся без рассмотрения.
— Чтобы под Дьяволом ходить, — заметил Дьявол с размеренной доверительностью, с довольной усмешкой наблюдая за нею, будто не имел к этому никакого отношения, — надо уметь устроить подлянку по-Дьявольски. Но, черт возьми, не Дьяволу же! Сами с собой люди борются дьявольской головой. И что ты все пытаешься примерить на себя истину человеческую? Все просчитали уже давно! Много тысяч лет назад один человек, бывший как ты, сказал:
«Отвратительно для гордого смирение: так отвратителен для богатого бедный. Когда пошатнется богатый, он поддерживается друзьями; а когда упадет бедный, то отталкивается и друзьями. Когда подвергнется несчастью богатый, у него много помощников; сказал нелепость, и оправдали его. Подвергся несчастью бедняк, и еще бранят его; сказал разумно, и его не слушают. Заговорил богатый, — и все замолчали и превознесли речь его до облаков; заговорил бедный, и говорят: "это кто такой?" И если он споткнется, то совсем низвергнут его. Сердце человека изменяет лицо его или на хорошее, или на худое»…
Тот, кто это сказал, сумел поднять голову и поставить крепость. И люди помнят его. Если помышления сердца худые, то и лицо не может быть добрым. Разве я слеп, чтобы давать человеку худому?
Манька закрыла лицо руками и заплакала.
— Это у меня-то худое? — обижено запротестовала она.
— Ты говоришь о голове. Только головой можешь думать. Сердце твое отстоит от тебя далеко. И близко, — вздохнул Дьявол. — Если сможешь услышать, то сможешь и уберечь себя от сердечного произвола!
Манька не скоро пришла в себя. Всю дорогу она громко бренчала железом и пела песни вслух, предупреждая зверей о своем присутствии. И пыталась услышать свое сердце — то, что видели люди. Но сердце было черным, безмолвным и угрожающим, и когда Манька старалась почувствовать его, голова у нее кружилась и в глазах появлялась рябь. Но Дьявол шагал рядом и, наверное, он когда-нибудь научит ее, как сделать сердце таким, чтобы ее любили и видели только то, что она считала собой. О том, как извести Благодетельницу, она уже не думала. Дьявол был ей и ни Друг, и ни Враг — он был Бог. Бог Нечисти. И любил Помазанницу, больше, чем ее.
Наверное, ее сердце было другим…
Стоило Дьяволу проявить немилость, голова летела с плеч и у человека, и у нечисти, но только не у Помазанницы. Несправедливо, конечно, но Дьявол вел ее к ней, и если получится устоять, то, возможно, он поймет, что сердце не голова — сердце не умеет думать. И, возможно, поймет, что она не такая, как ее сердце, а у Помазанницы его совсем нет. И пусть немножко, Дьявол будет заодно с нею, хотя бы мудростью, а остальное уж как-нибудь…
Глава 7. Оказывается, и в болоте грамотные живут…
Близился сентябрь.
Еще стояло лето, но чувствовалось дыхание осени, и нет-нет, среди листвы выставлялся желтый или покрасневший лист. Лето было сухое и жаркое, трава дала семена и теперь засыхала. На выкошенных лугах поднималась отава. Птицы сбивались в стаи, репетируя дальние перелеты. Небо по утрам было белесое, выцветшее, и днем не достигало той голубизны, которая была в июне.
Манька не верила, что прошла четверть государства. До Неизведанных Гор, занимавших всю северо-западную часть государства, и узким длинным перешейком, ровно посередине, отделившие цивилизованную часть государства от нецивилизованной, оставалась одна треть пройденного пути. Где-то там, у истока реки, которая разделила нецивилизованную часть государства надвое, начиналась дорога в обход гор, огибающая горный перешеек с юга. Сами по себе Неизведанные Горы пока оставались загадкой, их обходили стороной. Сама она их не видела (Манька никогда не покидала родную деревню, разве что в район или до областного центра, чтобы к празднику сахарку купить и колбаски), но крепкие люди, рискнувшие подступиться к ним, порой оказывались искалеченными до неузнаваемости или не возвращались вовсе. С севера к Неизведанным Горами примыкали Северные Ледники. Что они скрывали, тоже никто не знал, кто-то говорил плато, кто-то океан. А с юга лежала та самая цивилизованная часть государства, которая и была ей нужна.
Цивилизованная часть была небольшой, чуть меньше четверти государства, но все беды нецивилизованной части государства приходили именно оттуда, а все богатства, которые водились, утекали туда — и нефть, и газ, и золото, и все металлы и драгоценные камни, которых в нецивилизованной части в помине не водилось. Но как будто именно там лежали, а не в другой части государства, где жила Манька.
Странно, здесь, в нецивилизованной части государства гористые местности, прозываемые Манилкиными Землями, наоборот, лепились к южной границе и к главной дороге. Были они невысокие. Поговаривали, что сокрыты в них многочисленные клады, и все они находились в частных владениях, или считались заповедными местами, ни людей, ни зверей, ни прочих заинтересованных туда не пускали, угодья охранялись пуще глаза. Разве что иностранные послы перед переговорами, бывало, издали любовались ими, и иные, у которых своих таких земель не было, сразу соглашались на все условия царствующих особ, будто угодья те уже лежали у них в кармане.
Но до гор было еще далеко.
А она уже третью неделю кружила по Мутным Топям, за которыми начинались Зачарованные Гористые Земли — дикие и неизведанные. Следуя руслом реки, она оказалась на болотистом ржавом торфянике. Все когда-то кончается, вот и река закончилась. Река питала болото и уходила в землю. На карте это место было таким же белым, как и территория, занятая горами, с той разницей, что она была испещрена черными параллельными черточками. За болотом должна была быть еще одна река, которая, тоже упиралась в болото, беря начало у самых гор. Собственно, она-то и нужна была ей. Где-то там, на берегу ее, жила Посредница…
Погода все чаще портилась, и по ночам из болота поднимался промозглый вонючий туман, оседая на одежде мелкой моросью, по ночам играли и манили светляки. Небо над головой грязное, тяжелое. Вокруг деревца, чахлые и изможденные болотной средой — но уж куда ветер семя занес, там и проросло. Далеко зашла, а у болота ни конца, ни края. Был уже вечер. Манька устала и валилась с ног. Спать приходилось в трясине, привалившись к посоху, втыкая его на мелком месте глубоко в землю и привязывая себя на всякий случай, если вдруг во сне вздумалось бы повернуться. От грязи в язвах начиналось заражение, проникая в кровь и здоровую плоть токсическим ядом — временами у нее начиналась лихорадка. Чувствуя себя сгустком боли, она уже не сомневалась, что не было никакой живительной воды, и все это ей привиделось. Дьявол даже не скрывал своего безразличия, проплывая над поверхностью воды и ила, или становился совсем невидимым, растворяясь и расплываясь в воздухе. И Манька ненавидела себя, ненавидела жестокий мир, ненавидела железо и болью отзывалась мысль о Дьяволе, который, она уже не сомневалась, ненавидел ее и волочился за ней с одной лишь целью, чтобы увидеть, как Помазанница раздавит ее и смешает с грязью, не принимая на себя грех, не марая об нее рук.
Что ж, ей это почти удалось…
Манька недавно поняла, что именно так убивала людей Таинственная Непреодолимая Сила, облаченная властью. Издалека, без яда, без единого выстрела, пожирая человека из среды себя самого. Но сейчас у нее не осталось сил даже ненавидеть — хотелось свернуться калачиком и умереть.
Ощупью выискивая тропу, пробиралась она вперед.
И вдруг…
Как наваждение, посреди убогости болотных красот, предстала глазам полоска твердой землицы — островок с зелеными кустами, усыпанными красной ягодой. До самых кустов, чуть левее того места, где она стояла, к заветной землице пролегла узенькая полоска изумрудной дернины, и до нее, пожалуй, можно было бы дотянуться, если бы удалось за что-нибудь зацепиться, оттолкнуться и перепрыгнуть.
Вначале, Манька не поверила глазам.
Но когда воспаленное сознание чуть прояснилось, стало ясно, что видение не мираж. Все ее существо потянулась к этому островку. Она не спала несколько дней, не ела, не ступала по твердой земле. Последний раз она видела такой остров неделю назад.
— Смотри-ка, добрались, наконец, до твердого берега, — удивился Дьявол, заметив ее радость. Болото ему было нипочем, он проплыл по воздуху и оказался на твердой земле. Он не проваливался, не искал дорогу, а будто дорога сама его находила, но болотом и он измотался. — Тут заночуем, вечер уже, темнеет. В воде по брюхо не больно-то отоспишься. И подкрепиться есть чем! — он сорвал пару ягод, сунул в рот, смакуя раздавленную мякоть. — Не единым караваем железным сыт человек!
И, словно бы прочитав ее мысли, спустился к полоске дернины, которая вела на заветный остров, попрыгал на ней своим невесомым полупрозрачным телом. Манька следила за ним во все глаза, не отрывая взгляда. Подражать Дьяволу она не решилась, все же он был не таков, как обычный человек. К нему и грязь не налипала, и всегда чистенький и ухоженный, и в болоте находил некоторое удовольствие, когда видел неизвестно каким ветром принесенный из далеких краев яркий лист. И он вдруг начинал умиляться глубокому скрытому смыслу одинокого листа, представляя его уложенным в произведение искусства, сравнивал с ним Маньку, не забывая напомнить, что, чтобы картина полностью соответствовала задуманному и выглядела так же угрюмо, лист в этом случае надо сделать искалеченным и чуть темнее.
Дернила качнулась, по топи пробежала волна. «Господи, но почему нет ни единой мысли, о том что можно, а что нельзя?!» — подумала Манька, замерев на месте. До острова было рукой подать, восемь быстрых шагов… Дьявол поет, добра не жди, но так устала, что ей не хватило сил сопротивляться.
— Ох, земля, не земля, — с сомнением произнес Дьявол и улыбнулся во весь рот: — Но твердь, она в любом месте твердь! Мало ли кто хороводит болотом, главное, про нас не забыл! И болото земля, хоть и разбавленная…
Манька прощупала под собой почву, проверяя тропу, но та вела совсем в другую сторону.
— Не мудрено, болото оно в любом месте болото! — чуть тише произнес Дьявол, заметив, что она с сожалением смотрит на полоску дернины, не решаясь оставить место, где стояла, и сделать шаг. — Когда кругом муть — и манилово путь! За такую тропу в ноги поклонись — и трижды помолись! Можно сказать, подарок судьбы! А тебе, Маня, не угодишь!
Он разочарованно вернулся на островок, развалился рядом с кустами, накрывшись сверху плащом, как одеялом, и захрапел. У Маньки сразу отяжелели веки, глаза стали слипаться. Дьявол приподнял голову, взглянул с прищуром, будто заманивал, и махнул рукой:
— Переправы, переправы, берег левый, берег правый… Не доказано, что болото берег имеет, болото — оно посередине! — он выразительно посмотрел на заросли осота и ряски, простертые до клюквенной поляны. — Неужели, не хочется попробовать клюковки?!
Манька лишь слабо улыбнулась. Как же, всю жизнь цеплялась за такие тропки — и куда они ее завели? И разве ж это подарок? Не из болота она вела. Разве в болоте пристани не бывает? Постучав посохом по дернине, она ухватилась за тоненькую березку, и с замиранием сердца вытянула из хляби ногу — и, почти растянувшись в шпагате, поставила ее на траву-мураву.
Дернина слегка прогнулась под ногой, но выдержала.
Она оперлась на ногу, навалившись на нее всем своим телом. Положение у нее было незавидное: сама она теперь была не там и не там, нога едва достала до края. И все железо на спине давило в хлябь. Березка прогнулась, обнажая корень. Она растерялась, не зная, как поставить на дернину вторую ногу, и пожалела, что не перекинула сначала железо. Потерять его было не жалко, да только потерять было нельзя — оно само обнаруживалось на ней. И внезапно становилось худо: голова болела, руки отнимались, ноги подкашивались, губы не слушались и несли что-то несуразное моменту — и тело становилось бессильным. А когда она снимала железо, все опять становилось как раньше. Зацепившись посохом за корягу, понимая, что посох обязательно вернется, уперлась на него, как на третью ногу. Напряглась, вытаскивая из густой каши вторую. Резко оттолкнулась и ступила на дернину полностью — чуть покачнулась назад, но удержалась. Сделала шаг, второй…
И вдруг почувствовала, как слой молодой дернины уходит из-под ног, предательски разъезжаясь в разные стороны, открывая под собой жидкий кисель из воды и ила.
Манька по грудь ухнула в бездну, опершись на что-то тяжелое в глубине…
Гуща, на которую она оперлась, затягивала еще хуже. Навстречу с громким урчанием поднялся болотный газ, разрывая в клочья остатки зеленого коврика, вырывая с корнем березку, и отбрасывая дальше от тропы.
Ужас объял ее…
Костлявый скелет взмахнул косой — смерть открыла пасть… В голове за секунду пронеслось столько мыслей, сколько в жизни она не передумала. Как все… хуже всех! — уходила она из жизни, с отчаянием, с протестующим молчаливым криком, что нет такой силы, чтобы сломать ее.
Время замедлилось. Секунда стала минутой, воздух — густым и плотным…
И вдруг Манька увидела, как на расстоянии вытянутой руки ударился о воду конец железного посоха и медленно тонет, погружаясь в ил.
Посох все еще цеплялся за корягу. Коряга качалась, опутанная корнями березы, которую вывернул болотный газ. Она едва не упустила этот шанс. Проталкивая руку вперед, сквозь резиновый воздух, сунула ее в ил, в том месте, где видела посох, нащупала конец его, едва достав пальцами, и изо всех сил рванулась вперед, не двигая ногами — схватила, и медленно-медленно начала подтягивать себя к тропе.
Ноги увязали в густом иле, он держал прочно. Каждая попытка двинуть ногой затягивала глубже, густая глинистая каша давала протолкнуться вниз, но не выпускала обратно. Себя можно только вытянуть, как когда в долгие дожди на дороге промачивает глину, и без усилий под собственным весом ступаешь на дно — и иной оставляет сапоги, потому что нет у человека сил поднять глину, сколько ее есть, налипшую на подошвы и голенища. И песчинка, брошенная в глину, рано или поздно оказывается на дне.