Она чувствовала, как пот катится с нее градом, застилая глаза… Огромный заплечный мешок, туго набитый железом, не давал приподнять себя над водой, как камень, привязанный к шее утопленника. Коряга хрустнула и начала сползать вниз.
В глазах ее застыл ужас — последняя надежда на спасение тонула вместе с ней…
И вдруг … Дьявол — в черный день не единожды упоминаемый и всеми охаянный — сорвался с места, в миг перелетел над топью и наступил на корягу и на посох, придерживая их ногой. А когда понял, что успел, выдохнул с облегчением, принимая на себя обычный насмешливый вид…
— Ах-ах-ах! Забери меня монах… На кривую дорожку спешим? — криво посмеиваясь и явно издеваясь, произнес он, сцепив руки пальцами на чреслах. — Мда-а! Не тянешь на Радиоведущую! Полета нет, одни поползновения… — Дьявол посмотрел осуждающе, будто расстроился. — Завидуешь Помазаннице моей? Согласен, ума много… Так ведь голова у нее так устроена! — задумчиво взгрустнул он. — Не соблазнилась бы она болотом в болоте, все болото ей — золотая жила! Крепко она за землю держится! А ты… куда ветер погнал, туда и покатилась, идешь туда, не знаю куда, за тем, не знаю за чем, хватаешься за каждую соломинку… Так всегда, когда из земли вырвут… Но где ж это видано, чтоб солома в люди вывела?
Манька сделала отчаянную попытку использовать шанс, рванувшись всем телом на тропу.
— Кто молится тебе на этот раз, что стоишь по колено в грязи? — прохрипела Манька, вдохнув полной грудью, и снова опускаясь в жижу по горло. И тут же замолчала, сдавленная со всех сторон тяжелой грязью. Но теперь она крепко держалась за посох обеими руками.
Дьявол раздумывал. На губах его играло что-то зловещее, а в глазах полыхнула молния, и тут же стал равнодушным:
— Никто. Кто будет думать о тебе в этот момент? Некому. Тривиальный вопрос. Разве что постскриптум Благодетелей: не все сказано, что должно быть сказано… И стремно вздохнет — а почему не мне досталась радость лицезреть перед смертью ужас моей жертвы… Тем и жив народ, когда пьют его кровь и думают: счастье, что другая жертва есть…. М-да, не дает землица лететь Помазаннику по всем весям, оступиться и встать там, где землицы нет, и зорко следят, чтобы, умирая, голова не умом жила, а самым настоящим искусом. Мысли-то нарисованные надежнее! Сидишь, бывало, чешешь репу, и ба! Здесь поминки, а там именины сердца, — а дай-ка я пройду по головушке, и будет наоборот! — он покачал головой. — Ведь дел у меня, Маня… А мы какую-то бабу найти не можем…
Дьявол бросил тоскливый взгляд на болото, вздохнул, скорчил недовольное лицо, сунул руки в карман плаща, зябко поежившись.
— Так вот… Сам Бог велел тебе в болото вернуться, откуда, Маня, эпопея твоя началась… Так сказать, Родина позвала… И меня, вот, зачем-то заманила!
— Иди! Иди своей дорогой! — прошипела Манька, экономя воздух в легких. — Иди к своей Помазаннице!
Каждый вздох тянул ее вниз, на дно, которое было так далеко, что даже газы, которые лежали где-то там внизу, не могли пробраться на поверхность сквозь толщу перемешанных с водой масс, каждое движение вздымало ее смерть, забирая последние остатки надежды на спасение. Она не хотела, чтобы он отпустил корягу, но как просить, если, как Помазанница, искал ей только смерти? А ведь ее здесь нашли, в Мутных Топях, и кто-то принес ее сюда… Но не Дьявол же! Дьявол стоял, задумавшись про себя, и чему-то улыбался, пока она гадала: полоска дернины — его рук дело? Будто специально ее нарисовали — не зря на картины намекал… Но кто мог на глаз такой обман положить?
— Что, корягу пожалел? — грубо прошипела она, перехватываясь. Тянуться стало легче. — Скажи, отцеплюсь! Или оставь, пусть хоть что-то на память останется. Тебе от нее какая польза?
— Страшно тебе, Манька? — холодно спросил Дьявол, слегка наклонив голову.
Манька вдруг почувствовала, что именно так заказной убивец смотрит на свою жертву, который не получает удовольствия от убийства, но и жалости в нем нет. Она уже была уверена, что Дьявол отпустить корягу и уйдет. Просто уйдет, чтобы никогда не вспомнить о ней… Всю жизнь она ступает на такие полоски… Ступила — и ухнула. Ступила — и ухнула… На какие полоски ступает, кем нарисованные?!
Крепко сжимая посох, она переставляла одну руку за другой. Если Дьявол уйдет, может быть, она успеет, пока коряга отрывается от корней. Страшно было — да! Но меньше, чем стыд за не доведенное до конца дело и за долги свои. Она с горечью вспомнила, как мечтала отплатить за железо, когда поверила в себя, прощалась с господином Упыреевым. Прав оказался кузнец, не дошла она…
Отчаяние сдавило грудь — но уходить из жизни с такой памятью не хотелось.
— Не завидую! — ответила она дрогнувшим голосом.
И взыграла тайная радость — наконец, она дотянулась рукой до тропиночки, с которой ухнула в бездну, робкая надежда коснулась сознания, когда поняла, что все-таки добралась до места, где можно стоять твердо.
— И болото тебе нипочем, удивила! — молвил Дьявол, то ли размышляя, то ли рассуждая сам с собою. — Радиоведущую я сам помазал на престол града стольного, а ты, как есть вредительница Помазаннице моей! — обвинил он ее. — Я вот все понять пытаюсь, или умнее захотела стать, или потерпеть до смерти сил не хватило? Чего не жилось-то? Была бы как все, убогая да бездарная!
Дьявол обижено надулся, дожидаясь ответа.
Но Маньке было не до него. Она прикусила губу, царапая ногтями землю, выискивая хоть что-то, за что могла зацепиться: корягу, корень, камень. Оставалось самое сложное — вытянуть из болота себя. Словам Дьявола она лишь усмехнулась — успеет!
А Дьявол не верил… Вид его снова стал насмешливым, голос выше и слегка угрожающий.
— Не доказать ли ты решила мне свое совершенство? — в тоне чувствовался упрек и ирония. — Только пьет она, Маня, чаи и кофеи из стран тридевятых и тридесятых, носит парчу и меха, и дорогие платья, сшитые мастерами заморскими, каменьями драгоценными украшается, спит в палатах белокаменных, на простынях из тончайшего ситца и шелка, все слова высокими материями проговаривает. — Он с сомнением покачал головой, разглядывая грязную ее голову, торчавшую над поверхностью, которую под илом было не опознать. — А ты что? Кто такая, чтобы пугать ее?! Или думаешь, Дьявол не знает, кого вожаком поставить, чтобы «братья по разуму» не переступили дозволенную черту?! Железом увешанная, бомжа, голодная, и не понять, то ли у тебя рубаха в заплатах, то ли рубаха из заплат! Смотри-ка, тело сквозь дыры просвечивает, а грязь… — Дьявол брезгливо передернулся. — Грязь хоть лопатой соскребай! Вместо кофея жижа болотная, где кустик примет, тут тебе и постель и палата. Может, обутки свои напоказ выставишь? — он пожал плечами. — Так у нее миллионы закованные ходят! Приземленная ты, поди, болото да лес для тебя, как ни есть все государство?! А землица, Мань, безразмерная. Круглая, к ней подход надо иметь. А какой у тебя подход, ты ж деревня деревней… Ума — с воробьиную кучку дерьма… — он встал, подперев руки в бока, нависнув над Манькой всем своим невесомым и бесплотным телом. — Так что ты там доказать-то хотела? Слушаю тебя!
С некоторой небрежностью и внутренним размышлением он равнодушно смотрел, как она барахтается в жидкой хляби, которая засосала ее по горло, не упуская возможности воткнуть жало презрения как можно глубже. Но Маньке было не до того, она выдавливала место для ступни в скользкой мыльной земле, которую оставила так глупо, что стыдно становилось, и тянула, тянула себя — к той спасительной коряге, на которой стоял Дьявол. Груз давил ее вниз, но сильная рука, натренированная посохом, держалась крепко.
И вдруг почувствовала, что болото ослабило свои объятия и отпускает ее. Медленно, давая выскользнуть… Частицы тяжелого ила и глины опустились в нижний слой. Манька начала расшатывать себя, точно так же, как расшатывают сапог, когда вытягивают из грязи, когда он уже достиг дна и прилип, запуская под него воздух, чтоб не создать при отрыве вакуум.
Манька запускала воду…
— Ну вас всех! — в сердцах бросила она, ни к кому не обращаясь, ей удалось немного приподнять себя над посохом, зажав его конец подмышками. — Обида была, но уже не душила ее, будто смотрела она на нее со стороны, и только презрение прочитал бы Дьявол, если бы мог заглянуть в ее сознание. — Нету… в вас человека, и ты не человек! — она выкрикнула зло и хрипло, будто уже стояла перед Благодетельницей. — Думаешь, меня интересуют платья? Убирайся! К своей Помазаннице! Я плюну, здесь или там, после смерти, все одно — ненавижу! Смерти хотели? — она улыбнулась, открыто и смело, обнажив беззубые десны, красные, воспаленные, израненные. — Радуйтесь! Только смерть разная бывает! Я не умираю сама! Докажи, что на моем месте, в болоте, Помазанница смотрелась бы не убого! А я не боюсь, и умирать не боюсь, так что я в болоте краше, как солнце, чем вы в палате, в парче и каменьях! Я вашу личину давно поняла!
Дьявол, прослушав пламенную речь, удивленно воззрился на Маньку, задумчиво покачал головой, сдержанно рассмеялся.
— Маня, она по болотам не шастает! Ей это ни к чему! Она и в горе и в радости найдет оконце, чтобы силой мысли обречь вас, подданных, на адское пламя, — сказал Дьявол, но сказал так, что она почувствовала, как он поставил непреодолимый барьер между нею и Помазанницей.
Манька смотрела на Дьявола, и не понимала его…
Чтобы ни она говорила, чтобы ни думала, чтобы ни чувствовала, какой бы гордой ни была, Дьявол не замечал. Он никогда не смотрел в ее сторону, не искал достоинства, а лишь недостатки, и когда не было, придумывал, или обращался к Помазаннице и повторял слово в слово ее цветистые проникновенные речи. И вновь, как каждую ночь в своей сараюшке, она почувствовала себя такой одинокой, что до боли в сердце захотелось отпуститься, уйти на дно, чтобы не знать и не помнить ни Дьявола, ни Помазанницы. И на мгновение ослабила хватку… Но лишь на мгновение — рядом был Бог Нечисти, который страшно желал этого мгновения. Стоит ей опуститься на три-пять сантиметров — страшная правда выйдет наружу перед всем миром, а слова господина Упыреева станут пророчеством. И железо хоть сколько-то, но убывало — а вдруг Дьявол ждал, когда она износит железо и переступит черту — и не верил, что сможет? Может ли она уйти сейчас, когда должна всем, всему миру?! Умереть никогда не поздно… Ей вдруг стало стыдно… Дьявол все еще держал посох ногой, в очередной раз спасая ее, и пусть мелет… Наверное, Благодетельнице тоже было нелегко поднять себя над всеми, но она смогла, она преодолела, значит, было за что любить ее.
Манька напряглась, собрав последние силы.
— Удивляюсь я тебе, спокойно сравнить себя с солнцем… У-у-у!.. Это ж, сколько зависти в уме! — усмешка не сходила с его губ. — Сдается мне, что ты еще тот фрукт. Да есть такой народ, который сам под себя землицу родит…
Взгляд его вдруг стал азартным, а в глубине глаз зажегся свет:
— Я вот что думаю, поднесу-ка Их Величествам подарочек! Раз решила высмеиваться, почему бы не посмеяться-то? Вроде как сунули в пекло, но ведь ума тебе не хватит рассмотреть его. Должен же кто-то поучить уму-разуму бессовестные твои зенки! А подвиг народу всегда в радость — наука всякому Городу Крови… А мне… — Дьявол задумался и напустил на себя веселость. — Что мне?! Грех не пособить! Как не мне, родителю пекла, знать, что имеет оно некоторую пространность и двойственную природу…
— При чем тут пекло? Житья от вас нет! Чего прилипли ко мне, как банный лист? — зло, сквозь зубы процедила Манька, торжествуя, обхватив корягу и тропинку обеими руками. — Мне плевать на ваше пекло!
Там, скрытый в глубине глины, был еще один корень, который торчал, как гнилой зуб, но не шатался, и отпусти Дьявол корягу — у нее есть опора, она выберется. Перед тем, как вытянуть себя на тропу, ей требовались все ее силы. Ноги все еще болтались где-то там, о чем она даже думать боялась, представляя, какие муть и ужас внизу под нею. Последний рывок, или не последний — смерть промахнулась!
— Ой, Манька, это ты зря! Все так думают, не желая пекло образумить! Хочешь ты этого или нет, ты побороться с ним решила, когда уперлась в железо. Если свечка не горит по всем правилам, то это не свечка уже! Вот и пытаюсь понять, кто, кроме меня, Злого Духа, и местного значения гражданских возмутителей, согласились бы залезть в него и достать полено неугасимое?
Голос у Дьявола стал миролюбивым, с легкой иронией. Он вдруг сменил гнев на милость, обнаружив, что Манька страшным словам его не придала значения, чему-то улыбнувшись. А она, и в самом деле не смогла сдержать ухмылки, первый раз увидев, как Дьявол, изображая Бога Нечисти, упал ногами в грязь, и грязь обратила его в такую же грязь, просочившись внутрь его тела. Конец его плаща выглядел, пожалуй, не лучше, чем ее одежда.
— Я, Мань, в пекле тоже ума нахожу не малую толику. Мало таких. Обычно народец не слишком пеклу рад, особенно, когда определился не в том направлении. Да только время не течет в три конца, когда его в два проскочили: одним, согласно законному пришествию, в Бытие, а вторым в Небытие протопал, когда сказал себе «азм есть!» и понял, что везде лучше, где Дьявола нет. Но ты… — Дьявол задумался, подбирая определение. — Но у тебя или голова, криво посажена, или ты чудо чудное, диво дивное. Ведь больно тебе, знаю. Ты как я, сло-ожное существо!.. Чего ради терпишь боль, если дома, в сараюшке, она была другая?
— Так то не физическая! — ответила Манька, заметив, что Дьявол протянул руку, предлагая помощь. — Язвы тела болят, но зарастают. Боль души уходит в сердце, и каждое слово — соль на рану.
Она лишь скривилась, бросив в его сторону уничижающий взгляд, который из-за налипшей на лицо грязи, остался, скорее всего, незамеченным. Она уже крепко держалась, воткнув посох глубже в полоску твердой земли, упершись коленом в корни, скрытые под землей. Но за помощь, за то, что не опустил корягу, она была благодарна. Пулей пролетел. И время остановилось, чтобы она успела схватиться за посох. Только он мог управлять временем. Но почему он издевается над ней, задевая за самое больное? Почему не сказал ни разу: Маня, не верь, пусть говорят что хотят, ты умеешь, и это главное! — и она простила бы ему все зло в мире. Но он не говорил. Если собрать дела его, то вроде добрый, если все, что он наговорил — хуже злодея нет на свете. Люди хотя бы прикрывались маской благочестивости — и только по делам она узнавала, о чем думал в это время человек, что чувствовал, какие строил планы. А с Дьяволом наоборот — он не прикрывался словами, выставляя себя на показ, а делами был другим, выручая и поднимая.
— Это не боль души, это боль сознания, — поправил Дьявол. — Помнишь, я говорил тебе про мудреца, жившего в других тысячелетьях? Он еще кое-что сказал: «Кто собирает, отнимая у души своей, тот собирает для других, и благами его будут пресыщаться другие». Твоя душа очень расстроится, если узнает, что ты полетела по миру искать добро, которое она отняла у тебя!
Она отдыхала для последнего рывка.
Дьявол против Манькиной воли взял ее за шиворот, придерживая и вытаскивая одной рукой, пока она силилась завалиться на тропу всем телом. Он усадил ее и хитро прищурил глаз, изучающее. Примериваясь к расстоянию, которое она поборола, Манька смотрела на топь с ужасом и радостью.
Она села на тропу, привалившись к Дьяволу, который обнял ее одной рукой за плечи. Только сейчас она почувствовала, как слабеет тело, как в тот раз, когда она встретилась лицом к лицу с волками. Ноги стали ватные, по телу пробежала дрожь.
— При чем тут душа?! Я у своей души ничего не отбираю. Как я могу сама у себя чего-то отобрать? Я есть, и я не такова, какой меня видят. Если твоя… Помазанница… отвращает и ослепляет каждого, как могу показать себя? Люди становятся глухими и слепыми… Прежде, чем мы увиделись, они уже имеют обо мне представление, — искренне расстроилась Манька. — Но ведь у людей наоборот, сначала человек нравится всем, а потом понимание приходит, какой он. И когда пытаюсь доказать, что я лучше, чем он думает обо мне, получается, что я молюсь на человека. Совершенство выставляет себя напоказ и говорит: «Что ищете ее, вот я, Спасительница Ваша!» — а где она?! Ее нет! Она как воздух — и за спиной, и отовсюду… Что бы я не делала, она как камень — и чувствую ее повсюду, во всем! Люди уходят от меня, потому что им тяжело со мной, но не к ней же! Доходят до первого человека, к которому она не пристает, и пусть он хуже, но его принимают. Разве это справедливо?