— Но если я сам буду отмывать нечисть, как смогу считать себя ее Богом? То же самое будет, что в Раю у Батюшки моего Абсолютного! Потом они и вовсе забьют меня камнями, — ответил Дьявол, ухмыльнувшись. — Что отличает Бога от обычного человека? Бог — он гордый, никому не угождает — и проклясть может… Возьми Интернациональных Спасителей: пили, изводили деревья, наслаждались женщинами, приворовывали — и открылись как мученики. Палками не дрались, зато побивали проклятием. И вот он Бог, готовенький, с пылу, с жару… Честное слово, я уж и не знаю, как помазать себя еще, чтобы зазвучать во всех хвалебных молитвах! Меньшее из зол был бы я, и худшее человека ждет впереди — такой масштабности тех же проклятий ни у одного Спасителя нет!
— Дело у них есть, а тела нет, — отшутилась Манька, понимая, что умно отшутилась, будто подсказал кто. — Ладно уж, справлюсь! — сказала она, представив, что ее друг станет менее значимым, чем он считал сам себя.
Манька вдруг поняла, что ей тоже важно, что и как думал о себе Дьявол. Может быть, потому, что ей Дьявол казался слабым. Он и половины не мог сделать из того, что мог бы человек — погодой никого не испугаешь, выползающих строем раков только радостными восклицаниями встретят, а до Ада еще надо дожить. Вот и мать вернуть не мог — но Манька успела полюбить его таким, какой он есть. И когда он говорил о вселенских масштабах, она только улыбалась. Главное, что он умел сделать сильной ее, найти такое слово, которое лечило лучше живой воды, плаща и всяких лекарств. И знал много. Манька задумалась, изучая Дьявола, каждую его складочку, легкую призрачную улыбку. С другой стороны, ведь нельзя сказать, что Дьявол сделал людей проклятыми, распнул их и вынул душу — он сделал человека, а человек презрел законы своей природы. И что бы она ни думала, он вернул ей мать, теперь она точно знала — мать у нее была! Слабой, сломленной, но была!
Манька поднялась и направилась в избу. Изба волновалась, было заметно, что окошки ее блестят, она чуть привстала, лестница болталась в воздухе, стаи зверьков толпились у входа, пытаясь взобраться по ступеням, роняли свои запасы, возвращались и снова роняли, другая изба на другом краю луга остановилась, замерла, и тоже привстала. Манька улыбнулась сквозь слезы, но счастливой и виноватой улыбкой.
Обгоревшие полумертвецы все еще ползали между кострами, изображая мать и ее знакомых, которые интересовались Манькиной жизнью, и чтобы подойти к костру приходилось бить их как следует посохом в лоб. В другое место — они не отставали, а только становились злыми. Драться они тоже умели, ударяясь о нее крепкими головами, и когда она падала, наваливались всей толпой и рвали тело. Дьявол выливал на всю ораву ведро живой воды и вытаскивал ее, осматривая раны, которые почему-то не заживали, пока она не находила тот самый костер и не вынимала из него щепку, в котором должен был мучаться покусавший ее.
Дьявол непременно замечал ей, что каждый раз укусы их становятся менее действенными и болезненными, но Маньке так не казалось. Голова ее раскалывалась от яда, попавшего в кровь, тело опухло и пальцы перестали гнуться, будто ее кусали не покойники, а осы, она посинела сама, и вполне могла бы стать устрашением для покойников, если бы они умели хоть чуть-чуть мыслить объективно, но мыслили они на уровне животного инстинкта, и этот инстинкт подсказывал, что Манька кусок плоти, которым неплохо бы закусить, выбрав из нее всю полезную энергию, способную питать нечисть в их головах.
Доставали щепки короткими набегами, из самого ближайшего к выходу костра. Когда Манька осознала что натворила и взяла себя в руки, энергия перестала от нее поступать к мертвецам, и теперь им приходилось жаться к кострам. Многие залазили на самый верх, но так смешались, что когда щепка была вынута, неуспокоенный полуобгоревший труп не падал прахом как обычно, а полз дальше, выискивая тепленькое местечко, и врачующий Маньку Дьявол крыл матом и покойников, и Маньку, и всех, кто расплодил эту нечисть в избе.
— Вот видишь, видишь, что ты натворила?! — тыкал он пальцем в сомкнувшийся вокруг костров ряд пехотинцев, разбрасывая их во стороны лопатой, стараясь отбросить труп так далеко, как далеко был костер мертвеца. И если он угадывал, труп радостно водворялся на свое законное место, распихивая тех, кто успел обжить костер до него. На кострах завязывались драки, и Манька ковшиком живой воды устраняла конфликт, заменяя его на лобзания и оргию.
— А почему они не видят тебя… я имею в виду нечисть? — спросила она, разрывая костер, на котором горела ее мать. На ее протянутые обгоревшие руки матери она старалась не смотреть и слова не слушать, чтобы не было ей так больно.
— По той же причине, по которой люди не видят других богов, и ищут их в ком ни попадя, — шутливо ответил Дьявол. — Боги, Манька, страшные заклятия дают — каждый в своей области, а ты хочешь, чтобы мы за руку братались с проклятыми нами? Ведь и вампиры не имеют желания помудрствовать с тобою!
— Я не о вампирах… Их же я могу увидеть. Я серьезно!
— Как Бога — нет. Как человека, могущего оборотить на тебя Ад — да. Для нечестивого Бога самое страшное зло — быть развенчанным в плоти и крови, и стать как земля и небо. Для меня — не быть развенчанным в плоти и крови, но перестать существовать как Земля и Небо. Нечестивый Бог может оборотить на человека проклятие, только имея плоть и кровь, я — не имея плоти и крови. Нечестивый Бог устрашает проклятием, когда человек не имеет любви к нему, я — когда человек не ищет себя.
Вот ты, Манька, видишь меня и слышишь, и разве нашла хоть что-то, что стало бы для тебя наказанием? Мы несем твою немощь, и приближаем час, когда станет она тебе могилой, или сбросишь ее, как бремя. Вот повалишь нечисть — станешь меня умнее! — Дьявол усмехнулся. — И вот я — упал перед тобой, и попираешь меня ногами. Какой же я Бог, если ищешь мне оправдания? Но только так я могу рассказать тебе, что горе твое — Город Крови, и все, что в нем. Когда увидела меня, разве ты нуждалась в Боге? Ты меньше всего искала бы Бога. Ты сидела и думала: где тот, кто скажет, что делать мне с железом, как обратить его на голову Бога, который взялся меня судить?
А те, кто не видит меня, спят за крепкой стеной: где-то глубоко в их подсознании сокрыта уверенность, что их уже простили и приняли. И они не спрашивают, кто и почему. Им будет больно узнать, что это не так, как тебе, когда ты узнала, что есть тот, кто взял право судить тебя. Не видящим меня — я боль, тому, кто видит — освобождение. Я не насильник, если больно видеть меня — я не буду мозолить глаза. У меня нет ничего, что я могу дать представителю рода человеческого. В буквальном смысле — ничего! Если я предстану перед ним, то нищий и голый. Но, как и все Боги человека, я имею над ним власть и могу обратить на него проклятие. Причем совершенно противоположно его Богам, когда не имею ни крови, ни плоти, если он не оставляет мне первенцев от начатка всего, что имеет. По его вине я нищий и голый. Но проклятие — это кровь, и я пью его кровь, как вампир — и, как вампир, прячу свое лицо. Зачем мне, нищему и голому, воровать человека, зазывая к себе правдами и неправдами? Куда я его поведу, где укрою, где найду ему крышу, если я Земля и Небо? Мы не нужны друг другу, поэтому люди не видят меня.
— А трудно судить? Как ты можешь судить объективно, если ты любишь нечисть? — спросила Манька искренне удивляясь сказанному, подхватывая ведра с прахом и направляясь к яме, которая была уже полной.
— Когда это ты поняла, что я ее люблю? — изумился Дьявол, замерев на месте и через пару секунд материализовавшись сбоку.
— Но как же, ты же ее Бог? — Манька вывалила мусор из ведер и повернула обратно к избе.
— Ну, Манька, ты меня скоро с ума сведешь своими вопросами! — воскликнул Дьявол, поражаясь Манькиному костному мышлению. — Люди так мало мыслят объективно! Я — властелин Ада, причем, единоправный властелин. Каждый во вселенной знает, что попасть в Ад — это обречь себя на вечную муку или оправиться во Тьму внешнюю. Каждый знает, что вырваться из Ада, только если пройти все круги Ада — и праведники ужасаются судьбе грешников. Есть такое выражение, когда нельзя ухватиться за счастье никак — Ад кромешный! Разве стал бы я мучить подданных, если бы хоть чуточку любил зло? Просто, когда про кого говорят, что он имеет принадлежность к Дьяволу, все считают, что за деяния я буду гладить его в Аду по головке! Да нет же! — всплеснул Дьявол руками. — Нет! Я объяснять буду, почему никакой Бог не бежит облегчить его участь. Люди изображают меня чудовищем — и правильно изображают! Если я создал Ад — значит, я получаю от этого удовольствие! Но ведь нигде не сказано, что туда попадет законопослушный гражданин! И опять же, все знают: что незнание закона не снимает ответственности — но найди мне человека, который пытался бы закон проткнуть умом?! Какая мне разница, как человек пытается трактовать закон?! Не надо его подгонять под себя, он уже под меня подогнан, я трактую закон, я его исполняю! Все люди уверены, что если он Бог, то закон на его стороне — как бы не так! Ты сначала запредельно прочитать его сумей!
Манька задумалась, еще больше запутавшись.
Правильно выходило, что Дьявол не злой совсем и злой одновременно.
— А почему же нечисть так долго живет? — спросила она. — В то время как души нечисти горят в Аду?
— Не думай об этом, Манька, мы не имеем права обсуждать деяния Бытия, — ушел Дьявол от ответа. — В Небытие, наверное, все было бы по-другому. Бог так решил, что если объект заведомо уходит в Небытие, то он должен получить хоть что-то от жизни. Сколько успеет взять. Мне спокойнее. Уж если на то пошло, я, как нечисть, могу только брать или подсказывать, где плохо лежит.
Манька опять не верила Дьяволу, на него это было не похоже, и не знала, то ли он ее за нос водит, подшучивая, то ли правду говорит.
— У меня же ты ничего не отбираешь, — произнесла она, успокаивая больше себя, чем Дьявола.
— Ну, почему же? — мудро заметил Дьявол. — Твое время, часть твоей молодости, то, что могла бы получить за это время… Ты тут с нечистью воюешь, а там жизнь кипит!
Манька облегченно вздохнула и проворчала:
— Невелика мзда! Что бы я могла там получить — пинки под зад? А тут, — она обвела взглядом место, где они остановилась, — приобрела такой опыт борьбы с нечистью, никакому человеку в страшных снах не добыть. Но есть же люди, которые добрые и злые одновременно? — спросила Манька, закапывая последние головы. — Как они-то после доброты своей?
С избой закончили, баню решено было проверять на следующий день. Боль от укусов и ударов взбесившихся и опьяневших мертвецов постепенно проходила, Манька стала похожа на человека.
— Ну, давай начнем с того: возлюби Бога всем разумением твоим и не сотвори кумира! Отсюда следует, что учить Закону могу только я, остальные — преступники. Ткни пальцем в доброго человека, который искал бы миллион алых роз, чтобы подарить мне!
Да, он добр, любит папу, маму, тетю и дядю.
А мне-то что от этого? Я могу биться головой о его голову и кричать, и топать ногами… — человек пройдет мимо. А если человек прошел мимо Бога и не заметил?..
Крепись друг!
Разменял Бога на всех, кто рядом — любил их так, как хотел, чтоб любили тебя. Замечательно. Попробуй взять у них жизнь вечную. И поймешь, как был глуп, потому что на твоей могиле они делят имущество и ищут завещание, если у тебя что-то было. Да, ты доказал мне, что с кем-то ладил, но я обходил ваше собрание стороной — я не раскрывал секрет никому из твоих друзей. Если я не спрашивал твоего совета, что мне делать с другими людьми, почему думаешь, что буду спрашивать о тебе?
Тебе говорили о Боге, и ты слушал — но, может быть, тебе показали его?
Или Бог говорил с ними лично?
И вот так, Манька, по всем пунктам Закона: обратится человек — и нет в нем праведности. Жил как умел, а не как праведник. Спасти человека может только земля, если земля попросит за него. Это и есть моя слабость, потому что земля — мой удел, а все остальное продукт второстепенный. Я часто спрашиваю землю: «Как он, любил тебя, или ненавидишь ты его?» И все чаще она мне отвечает: «Ненавижу, Господин Мой, как он ненавидит!» Я, земля человека и земля ближнего — это и есть три свидетеля, при которых состоится Суд над человеком.
И покойники на могилах не просто так сидят, это их земля дожидается второго свидетеля.
Своими обожженными руками, Манька, ты вернула земле тепло жизни, — Дьявол взял Манькины руки и легонько подул на них, и Манька увидела, как быстро сошла краснота и рубцы. — Сада-Утопии моего ты недостойная, ума тебе не хватает, но понимаю, был бы ум, не соблазнилась бы Адом.
Вот и решил, чем шутки шутить, помогу человеку разобраться в себе. Хоть один мученик не будет одиозно восклицать: «За что, Господи, помнится, любые идеи рассматривал Твоим Именем?!» А я одно достаю, второе, и слышу: «Не знал, воистину не ведал!» А я ему: «Так надо было смущать посредников вопросами!» Они говорят: «Мы смущали!» А я им опять: «Места надо знать — умные! Ведь Посредник Посреднику не достает умных мыслей, каждый своими мозгами додумывается до своего посредничества! Разорваться мне, что ли, на них на всех, чтобы голова у них болела о вашем бессмертном существовании?!» — вот такой вот разговор!
Так что в Аду у меня не только ужасы, но и сопли с сахаром. Смеха мне достает.
Дьявол поправил Манькину постель и покрыл ее сверху своим плащом, и под плащом Маньке сразу стало так удивительно спокойно, как будто мир остался за невидимой преградой, которую не дано пересечь никому, кроме самой Маньки. Покойники, от которых стыла кровь, куда-то сразу испарились из головы, будто не доставала она их из избы. Она первую ночь спала в старшей избе на настоящей постели, вырезанной из дерева самоделкиным инструментом по велению изб — без единого гвоздя.
И не только новая кровать порадовала ее…
Манькино железо изба невзлюбила сразу — как только поняла, откуда оно взялось.
И когда Манька садилась с Дьяволом за стол, железный каравай приходилось откладывать, чтобы не слушать возмущенные причитания, выраженные скрипом половиц. Последнее время, когда Дьявол выкладывал железный каравай на стол, добавился скрип по стеклу, от которого сразу ныли зубы, и нервы не выдерживали. Котомка с железом все время куда-то пропадала — они обнаруживали ее в самых неожиданных местах: то в подвале, заваленную всяким хламом, то на чердаке, то один раз на крыше. Одно хорошо, что пока изба прятала железо, Манька не обнаруживала его на себе, как когда она его оставляла по забывчивости или нарочно. Угождая избе, отказалась она от него без зазрения совести. От второго каравая осталась половина, и, пожалуй, на половину были изношены посох и обутки. Получалось, что от трех комплектов железа осталось лишь полтора. Манька радовалась, так быстро сносилось железо, о котором думала, что жить с ним до конца дней своих. И, не загружаясь нравоучениями Дьявола, наслаждалась вольной безжелезной жизнью, ступая по земле босыми ногами, легкой рукой собирая ягоды в лукошко, с аппетитом уплетая все, что изба готовила. Без покойников и прочей нечисти изба пахла смолянистым запахом свежей древесины, через открытые настежь окна ветерок приносил пряный аромат полевых трав и сладковатое благоухание ночных цветов-медоносов.
До полнолуния оставалось три-четыре дня, но Маньку это уже не волновало.
— Спи, завтра избу-баню проверю сам, потом надо к битве готовиться, а потом будем в осаде сидеть. Если не отобьемся, надеюсь, что у изб ноги длинные, будем бегать от оборотней! Царство-государство большое, есть, где схорониться…
И впервые за последние три недели Манька рассмеялась, представив, что бегут они от стаи оборотней в избушке, прямо как флагманы на корабле, бежавшие с поля битвы …
— Побежали бы! — улыбнулась Манька. — А то сядут, как две клуши на насесте…
Жил в Маньке страх, но так далеко, что не достигал сознания: выползал из чрева и подкрадывался к сердцу, но голос разума заглушал сердечные волны, отбрасывая назад в чрево. Был у Маньки Дьявол, Господь всей нечисти, который решил собрать свою жатву для страшного суда ее руками. Немалая отмерена была ей жизнь: милосерд к ней Дьявол, но не была она бессмертной, и не знал Дьявол жалости, когда приходило ей время.
И умереть было не страшно, потому что там, наверное, тоже был Дьявол.