— Там земля ходуном ходит, провалиться можно.
— Надо на крышу слазить, посмотреть, что за огонь… Похоже дым из трубы идет?!
Манька принюхалась.
Изба жила своей обычной жизнью, и опять чего-то кашеварила, устав дожидаться ее и Дьявола. Может быть наутро, или сообразила, что спать не придется, и бойца надо подкрепить. Манька бы не удивилась, если бы протопилась и баня. Дров они себе наготовили на месяц. И вдруг она почувствовала, как изба слегка накренилась. Манька пошатнулась, и едва удержалась, успев схватиться за подоконник.
А Дьявол как будто не заметил…
Она уже хотела обратить его внимание на этот факт, но продолженный разговор оборотней отвлек ее, и спустя мгновение она передумала беспокоить Дьявола: избы, пожалуй, имели право устроить себя поудобнее, все же сидели в воде.
— Ночное небо, звезды, изба эта… костры. Красотища неописуемая! Пойду-ка, возьму холст, набросок сделаю. Люблю ночное время, но никогда не умею закончить картину, засыпаю и все тут! А на память не то…
— Отойди, куда ты лезть собрался среди ночи! Стена гладкая, как стекло, да и серебро ведь.
— Мне показалось, будто она пошевелилась…
— Кто?
— Да изба!
— Брось, с чего избе шевелиться? Хотя… я слышал, будто это избы Бабушки Яги, Матушки Ее Величества. Поговаривают, они живые… Отойти надо!
— Тут даже ухватиться не за что, никакого выступа нет.
— Тут надо вантузами! Это я сам придумал! Встаешь и прилипа-ешь, встаешь и прилипа-ешь!
— Еще что-нибудь придумаешь, скажи! Плагиатор! В кино вместе ходили.
И вдруг Манька услышала стук… Громкий.
Стучали не в дверь, а где-то в подвале. Оборотни тоже замолчали, услышав стук, отскочив от избы и хищно присматриваясь. Двое вытащили оружие, и начали обходить избу, но в реку не полезли, а долго смотрели на воду и по сторонам, пытаясь понять, откуда звук идет.
Манька вздрогнула, переглянувшись с Дьяволом.
Не обмолвившись ни словом, они метнулись в подвал, чуть ли не кубарем скатившись по лестнице. Стук шел из-под пола.
— Кто там? — Манька нагнулась и спросила тихим срывающимся голосом.
Раздался тихий и жалобный взволнованный полушепот:
— Вы меня впустить не собираетесь? На смертном одре я, сегодня ночью оборотни мной закушают! И я оставлю о себе на память мои светлые рожки, да прыткие копытца…
Дьявол отрицательно покачал головой, но Манька заметила, что он ухмыльнулся.
— Не доверяют! — констатировал хриплый голосок. — Вот ведь беда, Баба Яга принесла в ночь, царицу дочь, Абы кабы все на славу, если б не Манькина облава… Ты, Манька, брось, изба не снесла бы яичко, если бы у него было злое личико! Под себя… Я тут промок до нитки.
Дьявол склонился к половице и зло приветил гостя.
— Худая слава бежит, добрая в могиле лежит?! Каким ветром под избу задуло, паршивец? Перецеловался со всей нечистью, не мила она тебе что ли?
— Ты меня, Отец, сам спасал, нечисти бросал, подавиться мне хитро-мудрой матерностью твоею? Вот и отдавал, а кто как понял уже молодец, дело всему венец. Худо к Дьяволу, добро… в ту же сторону. Ты, Батюшка, посуди да рассуди: я не живой, не мертвый, меня ветер носит, кому горем, кому счастьем приносит…
— Богатенький стал в последнее время! — злорадно процедил Дьявол сквозь зубы. — Смотрел я, как обрастаешь лохмотьями! Из тебя, как из ведра, сыплется, а сам малюсеньким стал, не разглядишь под половицей!
Маньке было тревожно: с одной стороны Дьявол пришлого считал нечистью, с другой обращался к нему, как к старому знакомому: на лице его мелькнула радостная, едва сдерживаемая улыбка, которой встречают старого друга, и неприятного в их разговоре было мало.
— Да откроете вы, али нет? — взмолился пришлый. — Замучили своими сочинениями! Изба просядет маленько, и придавит! Я от смертушки ушел и на смертушку пришел? Мне тут дышать нечем!
— А вы кто? — Манька склонилась к половице и приложила ухо.
— А кто его знает?! По всем весям бегаю-летаю, память людскую собираю, птиц, зверей, леса охраняю, дремучую дрему веду за собой, если кто на свете… не жилец! Побудь, Манюшка, человеком, тут с боку колечко есть, дерни, дверца и откроется.
Дьявол кивнул головой, и Манька поняла, что он не против непрошенного гостя. С одной стороны она ему доверяла, но с другой мог и пошутить. На всякий случай она прихватила в одну руку кинжал Дьявола, в другую серебреную стрелу. Повернула колечко в стене, и в полу открылась потайная дверца, которую нельзя было заметить: половица открывалась полностью.
Оттуда вылез старый старичок с круглыми глазками под широкими сросшимися седыми бровями, с широким бесформенным носом-картофелиной, с седыми спутанными волосами и растрепанной бородой, в которой застряли репьи и сучки — видимо, бежал по лесу. В руке у него был кривой деревянный посох и холщевая пустая котомка. Одет он был в рваную в заплатах рубаху в горошек, в поношенный и замызганный полушубок, широкие холщовые штаны в такой же горошек, заправленные в портянки, подвязанные вязаным пояском с кисточками, в лаптях, сплетенных из лыка и подшитых берестой. Ростом он доходил ей аккурат до плеча.
Приметы современного времени ни мало подивили и посмешили: медные серьги в ушах, оловянные перстни по штуке на палец, увешанный медными и железными цепочками. Но было немного золотых украшений — маленькая пуговица на рубахе и, кажется, золотой зуб, который неестественно сверкнул, когда он улыбнулся во весь рот широченных припухлых губ.
Со старика на пол полилась струями вода.
Сразу бросилось в глаза, что недостаточно хорош для него Дьявол: он как-то искоса посматривал на него, сожалеючи хмурился и обижено выпячивал губу. Старые знакомые — и чего-то не поделили, догадалась Манька, не было между ними мира, но и вражды тоже не было.
— Ты, Манька, шибко медная! Убить надо, и поделом! — проворчал старичок, рассматривая стрелу в ее руке, снимая с себя одежду и отжимая ее. Даже семейные трусы, которые он снять постеснялся, были у старика в горошек.
Голос у него был приятный. Мягкий и не старый. Прозвучал таинственно, завораживая, будто поманил куда-то…
— Поговори мне еще! — перебил его Дьявол. — Тебя бы в баню: отмыть, шелуху отодрать и безопасным сделать, а то в одном глазу слеза, в другом ерунда, а в третьем… а третьего как не было, так и нет! Стреляешь все так же противно не метко?
— Да когда я стрелять-то умел! — изумился старичок. — Разве что по водицу сбегать! Но и тот хорош, кто воду поднес, коли рана ни в грош, водой лечись, кто хошь! Обидно мне, сам бы помотался по свету! — обижено укорил он Дьявола. — Но я ж не по лицу, я в морду бью!
— Ну да, конечно, ты бьешь, изменник развеселый! — усмехнулся Дьявол. — Последний раз, кому ты набил морду, был я! — обиженно напомнил он старику.
— Может, покормите меня? Что вспоминать старые обиды? Кто помянет, тому глаз вон! — старик повеселел, одеваясь. Он быстро осваивался, цепляясь глазом за все, что было в подвале, и каждый раз удовлетворенно кивал головой, скорее себе, чем кому-то.
— У тебя глаза: хоть бей, хоть не бей — откатились и обратно прикатились! Не стошнит от нашего ужина? — съязвил Дьявол.
— Не стошнит, — заверил старичок. — Сами подумайте, какая мне польза от ничего неделания? Я вам пригожусь еще, могу покормить, лосей, гусей, уток наловить. Поднести, чего надобно. По стоящему дельцу я соскучился. Стрелять не мастак, — признался он, изучающее присматриваясь теперь уже к Маньке. — Но ведь кто воду мутит, тот омутом крутит! А я омуты все как один изучаю, добро добром привечаю. Угощаю всех чин-чином. И злому нет от меня прохода, пну так, чтоб почином — летели… к Дьяволу, Батюшке Бытия, в костерок кипучий, где слезой горючей омывают меня!
— Ладно тебе, нормально разговаривать умеешь? Или последний умишко растерял за последние две тысячи лет? — спросил Дьявол.
— Умею, если не прогоните! — пообещал старичок.
— Вас как звать-то? — спросила Манька.
— Безопасный мировой судьец! — насмешливо скривился Дьявол. — В именительном падеже у него есть все, кроме ума. А как падеж начался и как на могильник попал, вряд ли вспомнит!
Старичок поклонился Маньке низехонько, не обратив на Дьявола внимание.
— По разному кличут, кто как. Но мне больше нравиться Гроб Гремуар Борзеевич, — представился старик с легким поклоном. — Можно проще, или мастер Гроб, или Борзеич. Скрывать не буду, первое имя настоящее, а второе истинное.
— А третье? — умно спросила Манька.
— А третье, Маня, мне не дано понять. Это тайна великая! Вот как узрю, так сразу пойму, откуда первые два взялись!
— Макулатур ты беззлобный, — засмеялся Дьявол. — Иди, поешь, а то оборотни завоют скоро! Все самое интересное из-за тебя пропустим!
Пока поднимались по ступеням, Манька никак не могла отойти от своей задумчивости, озадачившись природой имен.
— А что не так-то? Я подскажу! Я, Маня, шитый по черному белыми нитками. У меня на раз два три година годину меняет… — шмыгнув носом, проскрипел Борзеевич, уминая зелень деревянной ложкой. Ничуть не стесняясь, он достал пару рыбин из бочки, понадкусал у них хвосты, обвел стол, и стрелы, и избу завистливым взглядом. — Богато тут у вас, а я все по лесам, по горам, да пешим ходом! Эх, и почему я раньше тебя, Манька, не встретил? Был бы у Дьявола в чести, а теперь как бы с боку припек.
— А Манька от тебя не бегала из горницы в горницу! Ты же сам обманными своими штучками глаза застил! — холодно сказал Дьявол, и старичок весь ужался виновато, сидел, уже не выступая.
Маньке их разговор казался каким-то неестественным, не было у нее никогда встречи со стариком. И глаза он ей не застил: понарошку, что ли время тянут?
— Глаза у него в горошек, — пояснил Дьявол, — есть такой прием, вот как бы смотришь в книгу, а видишь фигу, когда там ума палата, да горы злата. И наоборот, смотришь, видишь гору злата и ума палату, а там мор, черт в глаз, да позор. Ненадежный он старик, но если с ним по дружбе, то многое может сделать: помочь, поберечь, постеречь… Я ему многим обязан, и много обязан, как бы, он мне, а вины передо мной у него, как звезд на млечном пути. Что ни срам, так от него!
Манька кивнула, ничего не ответив. Старик Борзеевич приближался к ним.
— Маленько перехватил вчера, сегодня приболел, не полечишь мне мозги? — попросил он, болезненно щупая свою голову. — Грамотно поднимали позитрон. Наслушался, накушался, и был изгнан вон…
— Отдай демона на заклание, тогда полечу! — пообещал Дьявол.
— Не рано ли уговаривать начинаешь? — оторопел старик.
— А ты подумай, — попросил Дьявол.
— Ой, какие, Маня, подсвечники у вас красивые, один дракон, второй дракон, третий… — вскрикнул старикашка, округлив и без того круглые глазенки. — А я как-то во дворец захаживал, там того же мастера произведение: девица красоты неописуемой, на голове кирпич, а на кирпиче тазик с цветами… — Он долгим взглядом посмотрел на удивленную Маньку и обернулся к Дьяволу. — И что? Как мне объяснить, что линии мастера имеют некоторую пространную природу и те же руки мастера легко лепят и Сатану, и Спасителя?
Дьявол хитро прищурился, но Манька уже догадалась, в какой дворец захаживал старик Борзеевич.
— Вы меня имеете в виду? И Благодетельницу? Только это на меня возложили кирпич и тазик с цветами…
Старик изменился в лице, только сейчас заметив, что на шее Маньки висит медальон: крест крестов и золотая монета. Взгляд его сразу стал завистливым, пальцы слегка задрожали, он поперхнулся и подавился. Откашлявшись, старик Борзеевич вышел из-за стола, приблизился к Маньке, слегка нагнувшись, обеими руками взял медальон и поднес его к глазам, поворачивая из стороны в сторону. Попробовал золото на зуб, и вдруг зуб обломился и оказался у него в ладони.
Старик Борзеевич долго пялился на зуб, будто не верил, что он выпал.
— Что, неймет? — поиздевался над ним Дьявол.
Старик ничего не ответил, сунул руки в карманы и весь обиженный с укоризной повернулся к Дьяволу. С минуту между ними происходил молчаливый разговор, будто стояли друг перед другом ростовщик и ободранный до нитки господин. Весь вид одного выражал торжествующее злорадство, второй пытался что-то сказать, но сказать ему было нечего, ибо он был обобран — и не скрывал ростовщик.
— Манька, — вдруг заорал старик Борзеевич с каким-то заливистым задором, от которого Манька оторопела. Она еще не насладилась завистью истинного знатока ценностей, обладателем которых была, ожидая более обходительное обращение, и вскрик показался не к месту… — Сейчас Луна выйдет! Полная! Пошли скорее смотреть, как люди в зверей оборачиваются!
Дьявол тоже заторопился, посмотрел куда-то сквозь стену, передернул затвор двери, и она проехала в сторону, выставляя в качестве щита зеркало. Потом он провалился сквозь стену, и Манька смекнула: то же самое он проделал в бане. Она бегом поднялась на чердак.
Старик с одобрительной улыбочкой уже смотрел на то, что творилось на поляне.
Снедаемая любопытством, нисколько не стесняясь, Манька бесцеремонно отпихнула старика, и высунулась в окно сама. Старик Борзеевич пролез под нею между ног, выставляя голову наружу. Манька недовольно поморщилась и уступила ему чуть места, отодвинувшись в сторону.
Огонь поленьев освещал поляну.
Но освещал ее не только огонь поленьев — полная луна вышла из-за леса и лила на землю свой призрачно-желтый свет. По всему небу рассыпались крупные мириады звезд, подмигивающие своим мерцанием.
Из палаток, что стояли на поляне, выползали люди, корчились на земле и, успокаиваясь, вставали на четвереньки. Тело их начинало меняться — оборотни на глазах приобретали вид совершенных животных. Зверь-оборотень чем-то напоминал волка, но гораздо крупнее — и все же что-то в нем оставалось человеческое, но то был не человек. Острые клыки зверя можно было разглядеть даже на таком расстоянии. Весь вид оборотней внушал и отвращение, и ужас, и восхищение гибкостью и пространственной координацией движений.
Не зря вампиры вселяли свое сознание в зверя.
Глаза их светились раскаленными углями, вбирая свет луны и окрашивая его в цвет крови.
Оборотни неторопливо прохаживались по поляне, поджидая, когда остальные пройдут превращение. Из леса выходили новые звери, и теперь их было столько, что Манька растерялась.
— Да-а, — с какой-то задумчивостью произнес Борзеевич, осматривая врага, — хорошо, что солнце на другой стороне светит так же солнечно, как светило днем. Им одну ночь на всех — ох, какая резня начинается! Помилуй меня, Дьявольское терпение! — помолился он, дотронувшись перстом до Манькиного креста, который чуть-чуть торчал из-за рубахи. — Смутно припоминаю, как с меня снимали последние портки, когда оно у него закончилось…
— Вы про мрачный период? — уточнила Манька, кусая губы.
В глазах ее застыл ужас. Четверо оборотней вышли на свет перед самой избой и завыли. И оборотни, выстроившись на опушке, завыли в ответ. Манька заметила, что рычание их было, скорее, подстегивающим, перед тем как предпринять что-то, они переглядывались между собой, не издавая ни звука.
Борзеевич кивнул. Манька заметила, что руки у него дрожат, сжимаясь в кулаки. Но на лице заиграла зловещая усмешка, будто он долго ждал этой минуты…
— Ну, мы что, воевать сюда пришли, или зверями любоваться? Давай, заряжай свой арбалетик, — он подтянул к себе охапку стрел, и подтолкнул к Маньке лук. — А то Дьявол меня все корит и корит, а у самого ни в одном глазе из девяти не пристреляно. Когда бы не попросил, все время криво прицел срабатывает! …
— А я это…я стрелять не умею! — отчаянно покраснев, призналась Манька.
— Учиться никогда не поздно, — философски заметил Борзеевич, но в голосе прозвучало сожаление. Он, очевидно, надеялся поглазеть на стрельбу мастера.
Старик вложил лук в Манькины руки, но не горизонтально, а перпендикулярно, с легким наклоном, покачал его и так и эдак, и Манька почувствовала, что лук лежит правильно. Так она могла контролировать угол наклона стрелы. Лук был легким, удобным. Забыв про оборотней, Манька перенимала опыт, присматриваясь к уверенным действиям Мастера Гроба.