Ум амбициозен — он жаждет денег, власти, престижа. И вот однажды, когда он становится по горло сыт этой экстравертной деятельностью, он начинает жаждать просветления, освобождения, нирваны, бога. Но это все та же старая амбиция, изменился только предмет желаний. Раньше предмет желаний находился вне вас, теперь же он оказался внутри. Но ваше отношение, сам подход к проблеме не изменился — вы остаетесь все той же личностью, продолжаете идти все той же дорогой, занимаетесь все той же рутиной.
«День, когда я стал просветленным», означает попросту тот день, когда я понял, что нечего достигать, некуда идти, ничего не надо делать. Мы уже божественны, уже совершенны — такие, какие мы есть. Никаких улучшений не требуется, совершенно никаких. Бог никогда никого не создает несовершенным. Даже если вы и встретите несовершенного человека, вы поймете, что само его несовершенство совершенно. Бог никогда не создает ничего несовершенного.
Я слышал историю о том, как дзэнский мастер Бокудзю поведал ученикам истину о том, что все совершенно. Тогда со своего места поднялся человек — дряхлый горбун — и спросил:
— А как насчет меня? Я — горбун. Что вы скажете обо мне?
Бокудзю ответил:
— Никогда в своей жизни я не видел еще, чтобы горбун был таким совершенным.
Когда я говорю о «том дне, когда я достиг просветления», я прибегаю к неправильному языку, поскольку другого языка нет; мы сами создали такой язык. Наш словарь состоит из таких слов, как «достижение», «цели», «улучшение», «эволюция», «прогресс». Наши языки создавались не просветленными. И они не смогли бы их создать при всем желании, потому что просветление живет в тишине. Как передать тишину с помощью слов? Что бы вы ни делали, слова обязательно отберут что-то у тишины.
Лао-Цзы говорит: «В тот момент, когда истину утверждают, она становится ложью». Истину сообщить невозможно. Но нам приходится пользоваться языком, другого выхода нет. Поэтому нам все время приходится прибегать к языку, зная, что он не может быть адекватен опыту. Поэтому я говорю о «том дне, когда я достиг просветления». Просветление не было достижением, и оно не было моим.
(В эту секунду отключилось электричество: погас свет, звук исчез.)
Да, именно так это и происходит! Вдруг ни с того ни с сего становится темно, потом внезапно появляется свет, и ты не можешь с этим ничего поделать. Ты можешь только наблюдать.
В тот день я смеялся над своими смешными и глупыми усилиями добиться просветления. Я продолжал смеяться в тот день над собою и над всем человечеством, потому что каждый старается что-то улучшить, каждый старается чего-то добиться, каждый старается чего-то достичь.
Со мной это произошло, когда я был полностью расслаблен, — это всегда происходит в подобном состоянии. Я перепробовал все средства. И затем, увидев тщетность своих усилий, я отказался… я отказался от всей этой затеи и полностью о ней забыл. На протяжении семи дней я жил совершенно обычной жизнью.
Люди, с которыми я тогда жил, были очень удивлены, потому что они впервые видели меня живущим обычной жизнью. Ведь раньше моя жизнь была подчинена строжайшей дисциплине.
Я прожил в той семье два года, и они знали, что обычно я встаю в три часа утра, затем отправляюсь на долгую прогулку или пробежку длиной от четырех до пяти миль, а затем купаюсь в реке. Все шло точно по распорядку. Даже если у меня была температура или насморк, это не имело никакого значения: все происходило по-прежнему.
Они знали, что я сидел в медитации часами. Вплоть до того дня я отказывал себе во многих продуктах. Я не пил ни чая, ни кофе и придерживался строгих правил в отношении еды. Ровно в девять часов я ложился спать. Даже если у меня были гости, я просто говорил: «До свиданья» и шел спать. Члены семьи, в которой я жил, говорили гостю: «Теперь вы можете уходить. Он пошел спать». Я не тратил времени даже на то, чтобы сказать: «Сейчас мне пора идти спать».
Когда я расслабился на семь дней, когда я бросил затею с дисциплиной, когда я в первый раз утром выпил чашку чая и проснулся в девять часов утра, семья была озадачена. Они сказали: «Что произошло? Вы пали?» Они считали меня великим йогом.
С той поры у меня сохранилась фотография. У меня был один-единственный кусок материи и все. Днем я прикрывал им тело, а ночью он служил мне в качестве одеяла. Я спал на бамбуковой циновке. Вот и все удобства — это одеяло и бамбуковая циновка. Другого имущества у меня не было.
Когда я проснулся в девять часов утра, они были озадачены. Они сказали: «Что-то не так. Вы, наверное, больны? Вы серьезно больны?»
Я ответил: «Нет, я не болен. Много лет я был болен, а теперь я совершенно здоров. Теперь я буду просыпаться лишь тогда, когда сон покинет меня, и засыпать, когда почувствую сонливость. Я больше не собираюсь оставаться рабом часов. Я буду есть все, что пожелает мое тело, и пить, что захочу».
Они не могли поверить своим ушам. Они спросили: «И даже пиво?» Я сказал: «Несите!»
В тот день я первый раз попробовал пиво. Они не могли поверить своим глазам. Они сказали: «Вы совершенно опустились. Вы утратили всю свою духовность. Что вы вытворяете?»
Я сказал: «С меня довольно». На семь дней я позабыл о дисциплине и с тех пор больше о ней не вспоминал.
Это произошло на седьмой день — это случилось внезапно. Все вокруг вдруг осветилось, я ничего не делал Я просто сидел под деревом и отдыхал, наслаждался отдыхом. Когда я засмеялся, мой смех услышал садовник. Он всегда считал меня немного чокнутым, но никогда еще не слышал, чтобы я так смеялся. Он подбежал ко мне и спросил: «В чем дело?»
Я ответил: «Не волнуйтесь. Вы же знаете, что я сумасшедший. И теперь я окончательно сошел с ума! Я смеюсь над собой. Не обижайтесь. Идите лучше спать».
Ты спрашиваешь: «Что ты сделал сразу после того, как стал просветленным?»
Я рассмеялся. И с тех пор я не прекращаю смеяться. Я не могу смеяться в вашем присутствии, когда рассказываю анекдоты, потому что это делает их менее смешными, но я смеюсь через вас.
Марио заваливается в любимый бар и заказывает тройной виски.
— Что с тобой случилось? — спрашивает у него бармен.
— Да я с ума схожу от злости! — говорит Марио. — Все это началось вчера поздно вечером. Мы засиделись допоздна, и моя секретарша попросила подвезти ее домой. И когда я включил зажигание, ключ сломался у меня в руке!
— Да, я б на твоем месте точно сошел с ума, — говорит бармен.
— Да нет, дело совсем не в этом, — говорит Марио. — Мы просто взяли такси, поехали к ней домой, она состряпала ужин, и мы немного поели. Затем она спросила, не хочу ли я немного прилечь.
— А дальше? — увлеченно спросил бармен.
— Так вот, — продолжил Марио, — когда я стал расстегивать брюки, чертову молнию заело, и я никак не мог их снять!
— Ой! Я бы просто свихнулся! — воскликнул бармен.
— Нет… Не это свело меня с ума Вскоре мы все-таки занялись сексом, и все у нас шло просто замечательно, как вдруг я услышал, что в замке поворачивается ключ. «Быстрей, — сказала она, — это, наверное, мой муж. Прячься!»
— Ну и дела! — говорит бармен.
— Да нет, — говорит Марио. — Не это свело меня с ума Мне пришлось быстро спрятаться. В шкаф и под кровать залезть было нельзя, это было бы слишком просто, поэтому я вылез в окно и повис, зацепившись пальцами за подоконник.
— И что потом? — спросил бармен.
— Ну вот, врывается муж и начинает орать: «Где прячется этот сукин сын?» Не дожидаясь ответа, он начинает заглядывать в шкаф, под кровать, затем смотрит в окно и видит, что я вишу там голый и цепляюсь пальцами за подоконник.
— И дальше? — говорит бармен.
— Ну он бежит к шкафу, берет железную клюшку для гольфа, с ухмылкой на лице вскакивает на подоконник и начинает лупить меня по пальцам, и бьет по очереди по каждому пальцу.
— Боже мой! Неудивительно, что ты злой как собака! — говорит бармен.
— Да нет же! И как собака я злой не из-за этого! — говорит Марио. — Только когда он добрался до последнего пальца, я посмотрел вниз и понял, что до земли полметра!
Достаточно на сегодня.
Глава 10
Старые привычки умирают с трудом
Я полагаю также, что ты понял, насколько обсуждение частностей более пространно, чем обсуждение всеобщности. Ибо, чем более стремимся мы к высшему, тем более кратко мы говорим о вещах интеллектуального порядка; даже когда вступаем мы в тот мрак, что превосходит понимание, найдем мы не краткость речи, но совершенное безмолвие и незнание.
Поэтому речь наша переходит от общего к частному и по мере этого снижения возрастает соразмерно многообразию вещей. Но в том, что касается истины, поднимается она от частного к общему, слова при этом уходят по мере ее восхождения; а при полном восхождении ее все становится безмолвным внутри, полностью единым с тем, что невыразимо словами.
Потому и говорим мы, что превосходный создатель всего сущего не лишен ни бытия, ни жизни, ни рассудка, ни ума и все же не обладает ни телом, ни формой, ни образом, ни качеством, ни количеством, ни объемом; он нигде не пребывает, он невидим, он неосязаем, он не ощущает и неощутим, он не приходит ни в смущение, ни в душевное волнение, он не подвластен житейским страстям; а также не лишен он могущества, не подвержен влиянию случайностей; его свет не иссякает, не изменяется, не портится, не разделяется, не пропадает, не утекает; а сам он не есть нечто ощутимое и таковым не обладает.
Английский лорд играет в гольф со своей женой леди Эвелин, которая потеряла глаз в результате несчастного случая. Во время игры лорд попадает мячом в здоровый глаз леди Эвелин, и она перестает видеть на оба глаза.
Помедлив секунду, он говорит:
— Прости, дорогая… спокойной ночи, дорогая!
Швейцарский гид ведет группу туристов на экскурсию в горы. Они преодолевают довольно сложный подъем Перед тем как добраться до вершины горы, они проходят мимо бездонной пропасти. И тут гид обращается ко всей группе:
— Я рекомендую вам не смотреть вниз, чтобы не закружилась голова. — Пауза. — Но если кто-нибудь из вас случайно поскользнется и упадет, не забудьте посмотреть направо — вашему взору откроется захватывающая панорама!
Всадник потерялся в пустыне. Его замучила жажда, он устал. И вот он скачет, скачет и вдруг видит еще одного всадника. Он с радостью приветствует его дружеским «хелло».
— Хелло, — отвечает всадник.
— Я — англичанин, — говорит первый всадник.
— Я тоже, — отвечает тот.
— Я закончил Оксфорд, — с гордостью продолжает первый.
— А я — Кембридж, — отвечает тот.
— Тогда извините!
Очень трудно отказаться от старых привычек, видимо, в этом и заключалась проблема Дионисия. Его обучали теологии; и он говорит языком теологии, хотя сам он по большей части не теолог, он — мистик. Естественно, что, когда он начинает выражать свои мысли, в его речи проявляются все особенности его обучения и воспитания. Поэтому, пожалуйста, простите ему его выражения. Его изречения не так ясны, как изречения Упанишад, поскольку Упанишады — это песня сумасшедших поэтов, а не теологов. Поэтому она полна такой прелести.
Нам повезло, нам очень повезло, что Иисус никогда не обучался у раввинов. Иначе мы бы лишились необычайной поэтики и изящества Нового Завета, особенно Заповедей блаженства: «Блаженны кроткие, ибо их есть Царство Небесное. Блаженны нищие духом, ибо их есть Царство Небесное. Блаженны самые последние, ибо первыми нарекутся в Царстве Небесном».
Эти слова не похожи на речь раввина; это слова простого человека, не слишком четко выражающего свои мысли, не слишком искусного в полемике. Он просто делает утверждения, не сопровождая их доводами, не аргументируя. Это возгласы радости. Они похожи на крики маленьких детей, которые бегают и играют безо всякой причины, просто от переполняющей их энергии. Это невинные высказывания.
Очень легко увидеть различия между Иисусом и Дионисием, между Лао-Цзы и Дионисием, между Дионисием и Заратустрой. Жаль, что такому великому человеку пришлось пройти курс обучения у теологов. Это произошло случайно. Но его обучение на него влияет: очень трудно избавиться от старых привычек. Его слова обладают огромной ценностью, но способ изложения принадлежит самому обычному теологу.
Просто послушайте, что он говорит:
Я полагаю также, что ты понял, насколько обсуждение частностей более пространно, чем обсуждение всеобщности.
Лао-Цзы не говорил о частностях и всеобщности; не упоминали о них ни Будда, ни Иисус, ни Кабир, ни Фарид. Это философская проблема; она в определенной мере значима для мира философии, но полностью бессмысленна, если речь идет о мистическом опыте. Но Дионисий не может найти иного способа выражения, проявите к нему немного терпения. Имеет значение то, что он говорит, но не то, как он говорит. Вам придется самим искать бриллианты, скрытые в его речи.
Под «частностями» имеются в виду проявления существования. Люди, животные, птицы, деревья, реки. Среди людей встречаются люди с черной, белой, желтой и красной кожей. И далее, если мы возьмем людей с белым цветом кожи, они делятся на мужчин и женщин, детей и стариков. И если вы дальше станете продвигаться в сторону частного, то выйдете на атомарный уровень. В конце концов вы придете к неделимой единице, которая не допускает дальнейшего разложения на составляющие.
Именно неделимость была первоначальным значением слова «атом». Впоследствии обнаружилось, что даже атом можно расщепить, однако старое название сохранилось. Теперь атом делят на электроны, позитроны и нейтроны; теперь их считают неделимыми частицами. Но кто знает? Рано или поздно кому-то удастся расщепить и электрон. Возможно, существуют мужские и женские электроны, это вполне вероятно. Есть положительные и отрицательные электроны, и они притягиваются друг к другу. Их можно назвать «инь» и «ян», Шивой и Шакти, женщиной и мужчиной — все зависит от выбора выражения. Слова «нейтрон», «позитрон» принадлежат научному лексикону, но когда-нибудь кто-нибудь обязательно их разделит.
Наука продолжает идти по направлению к частному, поэтому она никогда не сможет осмыслить бога: ведь бог — это нечто предельно всеобщее. Бог означает целое, органическое целое, а наука имеет дело с частями, с деталями, с мельчайшими частицами. Как видите, наука и религия идут в противоположных направлениях. Наука идет от общего к частному, религия же идет от частного к общему. Поэтому они не могут прийти к согласию, для них это практически невозможно. Они не смогут найти той общей почвы, которая позволила бы им это.
Наука обязана верить в анализ, поскольку анализ — это метод, позволяющий прийти к частному, а религия верит в синтез, поскольку он служит лестницей, ведущей к целому, к всеобщему.
Зигмунд Фрейд назвал свое направление в психологии «психоанализом», и он правильно его назвал, поскольку все его усилия были направлены на то, чтобы сделать психологию наукой. А она могла стать наукой лишь в том случае, если бы стала аналитической. Он прекрасно отдавал себе в этом отчет.
Ассаджиоли называет свою психологию «психосинтезом». Он выбрал правильное направление, стремясь превратить психологию в религию, но ему недостает проницательности Фрейда. Ценность его синтеза на самом деле невелика. Зигмунд Фрейд действительно анализирует, а Ассаджиоли занимается лишь тем, что заново собирает то, что Зигмунд Фрейд до него разобрал.
Это похоже на человеческое тело, разделенное на части, на тело, рассеченное топором, которое вы пытаетесь восстановить, складывая вместе конечности, склеивая их. Вы думаете, что можете получить целого человека. Но вы ошибаетесь. В результате вы получите не живого человека, а только труп. Поэтому Ассаджиоли не производит впечатления, что он достиг чего-то большого: он получил только труп. Он пытается отменить работу Фрейда; однако он лишь складывает вместе все то, что Фрейд когда-то разделил. Но он не мистик, а без этого невозможно прийти к живому целому.