Однако в течение одного столетия философия как рациональная система (система, базирующаяся на оке разума), в свою очередь, оказалась истреблена, причем истреблена новым научным эмпиризмом. В этот момент все человеческое знание было сведено исключительно к оку плоти. Прощай, око созерцания; прощай, око разума: у людей оказалась достаточно низкая самооценка, чтобы ограничить себя в способах обретения достоверного познания лишь оком плоти – тем оком, которое мы разделяем с животными. Познание стало, в корне своем и в своем приложении, по сути, подчеловеческим предприятием.
Новая наукаПоймите, это гнетущее ограничение человеческого знания не было ошибкой науки. Эмпирико-аналитическая наука является попросту упорядоченной совокупностью верифицируемого знания, базирующегося на оке плоти. Утверждение, что нам, мол, необходимо избегать этого знания или же не опираться на него, равнозначно утверждению, что нам не стоит иметь плоти. Произошло нечто иное (почти зловещее), что превратило науку в сциентизм. Именно на это мы и обратим внимание.
Однако сначала давайте рассмотрим становление самой науки. С исторической точки зрения в своем повествовании мы приближаемся к 1600 году н. э. До этого времени над человеческим знанием доминировала Церковь – при помощи догмы, смешивавшей и сводящей воедино очи созерцания, рассудка и ощущений. Если Библия говорит, что Земля была создана за шесть дней, значит – так оно и есть; если в догме утверждается, что предмет, весящий в десять раз больше, чем другой предмет, падает на землю в десять раз быстрее, значит – так оно и есть. В этом состоянии путаницы никто и не обеспокоился тем, чтобы тщательно на практике поупражнять око плоти и просто понаблюдать за миром природы. На самом ли деле более тяжелый предмет падает быстрее, чем легкий, как утверждает Церковь? Почему бы нам не проверить это утверждение?
Если цивилизованные мужчины и женщины живут на земле в течение, скажем, уже десяти тысяч лет, тогда можно сказать, что потребовалось десять тысяч лет, дабы кто-то помыслил эту простую идею и действительно воплотил ее на практике. И затем, в районе 1600 года, некто по имени Галилео Галилей поднялся на Пизанскую башню и сбросил вниз два объекта (один тяжелый, один легкий), и они упали на землю одновременно. И мир навсегда, повторюсь – навсегда изменился.
Научный метод был изобретен независимо друг от друга и одновременно Галилеем и Кеплером на рубеже XVII века. Не будет искажением, если мы скажем, что они просто использовали око плоти, дабы взглянуть на мир плоти, ведь именно это и произошло. «До времени Кеплера и Галилея, – пишет Л. Л. Уайт, – единственными развитыми системами мысли были религиозные [око созерцания] или философские [око рассудка] упорядочивания субъективного опыта, тогда как объективные наблюдения за процессами природы, хотя и собирались, оставались сравнительно неупорядочены. Средневековый рационализм был субъективен; все еще не существовало рациональной философии природы [не было эмпирико-аналитической мысли] подходящей сложности или точности».[23]
Кеплер и Галилей, на самом деле, сделали нечто намного более гениальное, нежели простое использование ока плоти тщательным и выверенным образом. Многие до них скрупулезно и длительно наблюдали за природой (например, Аристотель), но никто до этого не изобрел научного метода. Пожалуйста, хорошенько отметьте этот момент, ведь данный факт, судя по всему, ускользает от большинства исследователей: если термин «научный метод» вообще хоть как-то соотносится с историческими событиями и персоналиями, то можно сказать, что он был изобретен и практиковался Кеплером и Галилеем.
Ведь Кеплер и Галилей использовали око плоти не просто для того, чтобы наблюдать за природой, а для того, чтобы наблюдать за природой совершенно конкретным образом; этот «конкретный образ» как раз и составлял суть нового открытия. Это был научный метод, современная наука, настоящая эмпирическая наука. Сегодня популярны изречения, дескать, наука означает всего лишь «знание» или что она есть, в основе своей, «хорошее наблюдение», но это не так. Как отмечает Уайт: «В течение двух тысячелетий человек занимался наблюдениями, сопоставлениями наблюдений и попытками классифицировать свои наблюдения, однако до сих пор ни одна система мысли о природе не предлагала никакого метода, который можно было бы систематически использовать для осуществления процесса научного открытия…»[24] Наука представляла собой не просто хорошее наблюдение, ибо таковым человечество занималось тысячелетия; она являлась определенным типом наблюдения.
Но прежде, чем я опишу суть данного конкретного типа наблюдения, позвольте мне очертить несколько его дополнительных характеристик. Перво-наперво новый научный метод был эмпирическим и экспериментальным. Допустим, перед нами стоит вопрос: «Падает ли предмет, который в два раза тяжелее другого предмета, в два раза быстрее?». Средневековый рационалист мыслил бы следующим образом: «Во всех смыслах мы знаем, что, когда измерение природного объекта увеличивается по одной шкале физических величин, оно также пропорционально увеличивается и по всем остальным. Например, полено, которое в два раза длиннее, весит в два раза больше. Вес – это физическая величина, таковой же является и скорость. Следовательно, любой предмет, который в два раза тяжелее, чем другой, должен падать в два раза быстрее». Галилей же, со своей стороны, просто пошел на улицу и проверил это на практике.
Обратите внимание, что логика рационалиста была верна. Начав с исходных посылок, он корректно вывел ряд заключений дедуктивным путем. Проблема же состояла в том, что исходные посылки были неверны. Дедукция является надежным методом познания, если ваши исходные посылки столь же надежны. Одни исходные посылки и вправду самоочевидны и истинны; однако, как показывает нам история философии, другие самоочевидны и ложны. Галилею и Кеплеру нужен был способ, посредством которого они могли бы в отношении чувственного мира принять решение, является ли исходная посылка истинной или ложной. Не рациональный способ (ибо такового нет), а чувственно-сенсорный способ, то есть эмпирический способ. И таким способом, говоря короче, оказался эмпирический эксперимент: создайте ситуацию, в которой все переменные постоянны, за исключением одной; проведите эксперимент несколько раз, в каждом подходе изменяя одну переменную, и далее посмотрите на полученные результаты.
Для Галилея это значило, что нужно было собрать несколько предметов – все одинакового размера, сбросить их с одинаковой высоты и одновременно. Но вес у них должен быть разный. Если предметы падают с разной скоростью, тогда вес предметов, скорее всего, и является причиной этого. Если же они падают с одной скоростью (точнее, ускорением), тогда вес неважен. Но оказалось, что все они падают с одной скоростью; следовательно, утверждение «более тяжелые предметы падают быстрее» было опровергнуто. Все предметы (в вакууме) падают с одним и тем же ускорением, – и вот получаем исходную посылку, с которой теперь можно работать при помощи дедуктивной логики.
Научное доказательство является эмпирическим и индуктивным; оно не рационально и не дедуктивно (хотя очевидно, что наука использует логику и дедуктивный метод, дело лишь в том, что она подчиняет их эмпирической индукции). Индукция – в систематическом виде предложенная Фрэнсисом Бэконом – представляет собой формулирование общих закономерностей на основе ряда частных случаев (в отличие от дедукции).
Например, после того как Галилей проведет эксперимент с металлическими предметами, он может попытаться повторить его с деревянными, затем с глиняными, затем с бумажными и т. д., дабы посмотреть, получит ли он те же результаты. Таков индуктивный метод: предложенное утверждение проверяется во всевозможных новых условиях; если оно не опровергается в этих условиях, то до этой степени оно считается подтвержденным. Само утверждение обычно называется гипотезой. Еще не опровергнутая гипотеза (то есть не имеющая какие-то ослабляющие ее условия) обычно называется теорией. Теория, которая выглядит так, что она, возможно, никогда не будет опровергнута (быть может, дополнена, но не опровергнута фундаментальным образом в своей собственной сфере) обычно называется законом. Галилей открыл два закона земного движения; Кеплер открыл три закона планетарного движения; а гений по имени Ньютон объединил законы небес с законами земли и показал, что яблоко падает на землю (Галилей) по той же причине, по какой планеты кружатся вокруг Солнца (Кеплер) – а именно ввиду всемирного тяготения (гравитации).
Смысл же в том, что классический научный метод был эмпирическим и индуктивным, а не рациональным и дедуктивным. То, что сделали Бэкон, Кеплер и Галилей, заключалось просто в обещании связать око рассудка с оком плоти в тех случаях, когда рассматриваемое утверждение касается сферы плоти. Сколь бы странно это ни звучало сегодня, тогда это было гениальным ходом: позвольте оку плоти самому проверять факты в мире плоти, дабы, тем самым, избегать допущения категориальных ошибок смешивания плоти с рассудком и созерцанием. Я собираюсь выдвинуть утверждение, что данное открытие не только оказалось большим достижением для науки, но еще и в потенциале может сослужить хорошую службу религии, потому что оно очищает религию от ее несущественных и псевдонаучных аспектов, которые заразили все без исключения крупные мировые религии.
Но в отношении Галилея и Кеплера можно выделить еще одну особенность, более того – наиболее важную мысль, ведущую нас в самую суть их открытия. Мы видели, что одни их предшественники тщательно использовали око плоти, а другие – в грубом смысле – прибегали к чему-то вроде индуктивного метода, пытаясь проверить свои теории в различных условиях. Но Галилей и Кеплер наткнулись на настоящий и сущностный секрет эмпирико-индуктивного доказательства: в научном эксперименте ученый желает увидеть, происходит ли какое-то определенное событие; если оно происходит, это значит, что нечто претерпело изменения. В физическом мире изменение обязательно включает в себя нечто вроде движения в пространстве-времени; движения, которое можно измерить. И напротив, если событие нельзя измерить, оно не может быть предметом эмпирико-научного эксперимента, и, в пределах данной формы научного познания, его не существует.
Таким образом, будет лишь небольшим преувеличением, если мы скажем, что эмпирико-аналитическая наука есть измерение. Измерение – и буквально одно лишь измерение – порождает данные научных экспериментов. Галилей проводил измерения. Кеплер проводил измерения. Ньютон проводил измерения. Вот в чем состоял истинный гений Кеплера и Галилея. Причина, по которой современная наука не была открыта до Кеплера и Галилея, заключалась в том, что до них никто на самом деле не занимался измерением. «Здесь мы подошли к моменту огромной значимости, – пишет Л. Л. Уайт. – Примерно в 1600 году Кеплер и Галилей одновременно и независимо друг от друга сформулировали принцип, согласно которому законы природы необходимо открывать при помощи измерения, и применили его к своей собственной работе. Тогда как Аристотель занимался классификацией, Кеплер и Галилей стремились проводить измерения».[25] Уайт изо всех сил старается подчеркнуть: «Процесс измерения был единственным с объективной точки зрения надежным подходом к структуре природы, а числа, полученные с его помощью, были ключом к постижению порядка природы. Таким образом, на рубеже XVII века человечество получило в распоряжение систематический метод исследования тех аспектов природы, которые были доступны для измерения. Последующие же столетия можно было бы назвать и эпохой количественных измерений. Никогда доселе подобная методика не была доступна…»[26]
Уайтхед был столь же уверен в этом. «Аристотель, – писал он, – как правило, вводил в заблуждение физиков, ибо в действительности его доктрины предлагали физикам классифицировать природу, тогда как они должны были предлагать ее измерять». Ибо, как продолжает Уайтхед, «если бы только ученые мужи занялись измерением, а не классифицированием, то сколько всего бы они узнали!»[27] Уайтхед резюмирует суть нового эмпирико-аналитического метода: «Поиск измеряемых компонентов среди наблюдаемых вами явлений, а затем поиск соотношений между измеренными физическими величинами». Это, по его словам, и есть «правило науки».[28]
Я не буду подробно на этом останавливаться, но примите это за некую данность, что «мера науки – это количество: с пространством, размером и мощью сил можно встретиться при помощи чисел… Число есть число, и числа суть язык науки».[29] Психология считается эмпирической наукой, только если она предлагает измеряемые паттерны, вот почему бихевиоризм считается эмпирической наукой, а психоанализ – нет. (Заметьте, что я не утверждаю, что бихевиоризм, как следствие, достоверен, а психоанализ – недостоверен: это два разных набора данных, собираемых при помощи двух разных очей познания, оба из которых достоверны; одно из них является эмпирическим, а другое – ментально-феноменологическое.) Даже психоанализ осознал это с самого начала. По выражению одной из основоположниц психоанализа Мелани Кляйн:
Следует помнить, что данные, которые может представить аналитик, в значительной степени отличаются от данных, требуемых в естественных науках, ибо психоанализ по своей природе отличен. На мой взгляд, попытки предоставить сопоставимые и точные данные в результате приводят к псевдонаучному подходу, ибо процессы бессознательного ума и реакции психоаналитика на таковые нельзя подвергнуть процессу измерения…[30]
Если обобщить, то мы получаем следующую картину: гениальный и непреходящий вклад Галилея и Кеплера в познание состоял в том, что они показали в отношении физического, или сенсомоторного, мира, что око рассудка можно и необходимо связать с оком плоти и обосновать в нем путем индуктивного эксперимента, сутью которого является воспроизводимое измерение (число). Позвольте оку плоти говорить за око плоти, – и эмпирическая наука была изобретена с этой целью.
Кант и то, что было после негоЭталоном плотской истины является эмпирический факт; эталоном ментальной истины является философское и психологическое понимание; эталоном созерцательной истины является духовная мудрость. Мы видели, что до эпохи современности мужчины и женщины в достаточной степени не дифференцировали, или различали, очи плоти, рассудка и созерцания, а посему, как правило, смешивали их. Религии пытались быть научными, философия пыталась быть религиозной, а наука пыталась быть философской – и все они, в этом смысле, были неправы. Они были повинны в совершении категориальных ошибок.
Таким образом, Галилей и Кеплер, очертив истинную природу эмпирико-научной истины, в действительности сослужили огромную службу религии и философии. Они, на самом деле, отделили око плоти от путаного слияния с очами разума и созерцания. Наука, верно и честно исполняя свой долг, могла бы освободить и философию, и религию от попыток быть псевдонауками. Монаху Косме не понадобилось бы тратить свое время на попытки выяснить форму земли: наука геология может этим заниматься, освободив Косму для занятия созерцанием. Показывая нам, какая истина содержится в мире, раскрываемом оком плоти, она в итоге, по принципу исключения, помогает нам вновь открыть как око разума, так и око созерцания.
Итак, то, что Галилей и Кеплер сделали для ока плоти (в сопоставлении с религией), Кант совершил для ока рассудка. Иными словами, так же, как Галилей и Кеплер помогли очистить религию от ее несущественного «научного» мусора, Кант помог очистить ее от излишнего рационализаторства. И этому суждено было иметь экстраординарные, правда совершенно непонятые, последствия.
До Канта философы не только пытались дедуктивно вывести научные факты (что, как мы видели, было невозможно), они также пытались дедуктивно вывести созерцательные, или духовные, истины, что было столь же невозможно, но при этом еще и в два раза опаснее. И секулярные, и религиозные философы делали всевозможные рациональные утверждения, которые, как они заявляли, отражали предельные реалии и предельные истины. Так, Фома Аквинский выдвигал рациональные «доказательства» существования Бога; тем же занимался и Декарт – а также Аристотель, Ансельм Кентерберийский и прочие. Их распространенной ошибкой было то, что они пытались доказать при помощи ока рассудка то, что можно увидеть лишь посредством ока созерцания. И кому-то, рано или поздно, предстояло это обнаружить.