В этом-то и состоял гений Канта. Сам он и вправду верил в Бога, в Трансцендентный Абсолют, в ноумен. И совершенно верным было его убеждение в том, что таковой имеет надэмпирическую и надчувственную природу. Но он показал, что всегда, когда мы пытаемся рассуждать об этой надэмпирической реальности, мы сталкиваемся с тем, что способны с равной убедительностью выдвигать доводы в пользу двух совершенно противоречащих друг другу взглядов. И это ясно показывает нам, что подобные рассуждения тщетны (или, в любом случае, не несут в себе и малой толики того веса, который столь щедро придавался им посредством титула «метафизика»). Но вот мы получили всех этих философов и богословов, выдающих на-гора рациональные утверждения о Боге (Будде или Дао) и о предельной реальности таким образом, будто бы они напрямую и фактически разговаривали с Реальностью как таковой, тогда как, и это столь убедительно продемонстрировал Кант, они высказывали один лишь вздор. Чистый разум попросту неспособен уловить трансцендентные реалии, а когда он пытается это сделать, то обнаруживает, что с равной убедительностью может быть выдвинута и совершенно противоположная точка зрения. (Это прозрение никоим образом не ограничивается Западом. Почти за полторы тысячи лет до Канта буддийский гений Нагарджуна – основатель школы буддизма мадхьямака – пришел буквально к тому же заключению. Заключению, которое отдавалось эхом и усиливалось в последующих поколениях практически всех основных школ западной философии и психологии: рассудок неспособен уловить сущности абсолютной реальности, а когда он пытается это сделать, то порождает лишь дуалистические и несовместимые утверждения.)
Одна из причин этого состоит в следующем (если позволите мне выразиться поэтическим языком): Абсолют, или Наивысшее, есть «совпадение противоположностей» (Николай Кузанский) или, как сформулировали это индуизм и буддизм, адвайта или адвайя, что означает «недвойственное» или «не-два», это факт, который нельзя описать при помощи логики. Невозможно, к примеру, описывать вещь, которая одновременно и является, и не является собою. Нельзя видеть одновременно, что дождь идет и что он не идет. Невозможно представить себе недвойственность, наивысшую реальность или точно рассуждать о ней. Если вы пытаетесь перевести недвойственную Реальность на язык двойственного рассудка, тогда вы создаете две противоположности там, где в действительности нет ни одной, а посему – каждую из этих противоположностей можно рационально обосновать с равной убедительностью. И это, если вернуться к Канту, показывает, почему рассудок порождает лишь парадокс, когда пытается уловить Бога, или Абсолют. Заниматься метафизическим умозрением (опираясь исключительно на око чистого разума) значит предаваться бессмысленной деятельности. Утверждение, что «Реальность – это абсолютный субъект», не является ложным, оно бессмысленно, лишено смысла, ни истинно, ни ложно, но пустотно, ибо с равной силой можно выдвигать и противоположное утверждение: «Реальность – это абсолютный объект». На Востоке, та же самая бессмыслица существовала («Реальность – это атман» против «Реальность – это анатман») вплоть до того момента, как она была демонтирована Нагарджуной точно таким же образом, как впоследствии сделал это и Кант.
Кант продемонстрировал, что, – как впоследствии сформулирует и Витгенштейн, – большинство метафизических проблем не ложны, они бессмысленны. Дело не в том, что ответ плох, а в том, что вопрос глуп сам по себе… он зиждется на категориальной ошибке: око чистого разума пытается узреть Рай. Заметьте, я не имею в виду, что Кант был просветлен (то есть, что его око созерцания было полностью открыто). Очевидно, это было не так. Замечательный способ понять позицию Канта – это изучить вышеупомянутого буддийского гения, Нагарджуну, ведь Нагарджуна применяет ту же самую критическую философию к рассудку, однако не для того лишь, чтобы показать ограничения рассудка, но еще и для того, чтобы продвинуться дальше и помочь открыть око созерцания (праджню), знающее Наивысшее напрямую, неконцептуально и неопосредованно. Кант, на самом деле, не знает о праджне, или созерцании, но поскольку он знает, что Бог запределен чувственному и рассудочному, то, следовательно, считает, что Бог навсегда скрыт от прямого сознавания. Вскоре Шопенгауэр отметит именно этот недостаток в воззрении Канта.
Но единственное, что я хочу подчеркнуть, это то, что Кант правильно показал, что око чистого разума не способно, по своей природе, узреть сферу духа. Философия, другими словами, неспособна достичь Бога – в лучшем случае, она может постулировать существование Бога с моральной (практической) точки зрения. Тем самым Кант снял с религии бремя необходимости рационализировать Бога так же, как Галилей и Кеплер освободили религию от необходимости попусту тратить время на возню с молекулами. Как выразился Макферсон:
Вероятно, философия позитивизма сослужила хорошую службу религии. Показав своим способом абсурдность того, что богословы пытались изрекать, позитивисты помогли указать на то, что религия принадлежит сфере неизрекаемого… Позитивисты, быть может, и являются врагами богословия, но зато они друзья религии.[31]
Таким образом, и научный факт, и рациональная философия – в дополнение к тому, что они представляют собой правильные и превосходные приложения соответствующих им очей плоти и рассудка, – потенциально оказали весьма благотворное влияние на религию в том, что они способны были помочь духовности очиститься от несущественных для нее вещей, прояснив ее роль в человеческом познании и озарении. Ведь то, чему мы учимся, объединив Галилея, Кеплера, Канта и Христа, состоит в том, что сенсомоторный интеллект не есть философское понимание, которое не есть духовная мудрость: ни то, ни другое, ни третье не может быть сведено к остальным, равно как нельзя и обойтись без какого-либо из них.
Но в течение всего лишь нескольких десятилетий после Канта око плоти, ослепленное светом Ньютона, сочло, что оно – и только лишь оно – достойно того, чтобы познавать. Эмпирическая наука, подгоняемая Огюстом Контом и иже с ним, превратилась в сциентизм. Она не просто говорила от имени ока плоти, но также стала говорить и от имени ока разума и ока созерцания. Поступая так, она попала в ловушку все тех же категориальных ошибок, которые сама же и открыла в догматическом богословии и за которые принудила религию заплатить дорогую цену. Сциентисты попытались вынудить эмпирическую науку (с ее оком плоти) работать на все три ока. Это и есть категориальная ошибка. И не наука, а весь мир жестоко за нее поплатился.
Новый сциентизмЭмпирико-аналитическая наука является одним из аспектов знания, которое необходимо получать в мире ока плоти (не все чувственное знание научно: например, можно вести речь об эстетическом влиянии). Разумеется, эмпирико-аналитическая наука и вправду использует око рассудка, и я считаю, что она даже прибегает и к оку созерцания для получения творческих прозрений. Но все это подчиняется оку плоти или обосновывается в получаемых им данных. И от бытия, таким образом, лишь одним аспектом низшего ока, попав в руки сциентистов, она стала заявлять о том, что у нее в распоряжении все три ока познания. Что же произошло?
Можно с разных сторон описать заблуждение сциентизма. Если вначале он говорил: «То, что нельзя увидеть оком плоти, нельзя эмпирически верифицировать», – то затем он стал утверждать: «То, что нельзя увидеть оком плоти, не существует». Сначала он говорил: «Есть прекрасный метод для получения знания в сфере пяти органов чувств», – а затем стал заявлять: «Таким образом, знание, полученное посредством разума и созерцания, недостоверно». Смит описывает это следующим образом: «К науке не может быть никаких претензий. А вот сциентизм – уже другое дело. Тогда как наука позитивна и удовлетворяется описанием того, что открывает, сциентизм негативен. Он выходит за пределы действительных открытий науки и отрицает то, что иные подходы к познанию достоверны и иные истины верны».[32] Или, если ближе к самой сути: «Триумфы современной науки ударили в голову человеку так же, как ром – в голову пьяницы, приведя к ослаблению логики. Он начал считать, что то, что открывает наука, каким-то образом подвергает сомнению то, что она не открывает, и что успех, которого она достигает в своей собственной сфере, каким-то образом ставит под вопрос реальность тех сфер, которые недоступны ее инструментам познания».[33]
Не забывайте, что необычайная важность Кеплера и Галилея заключалась в открытии метода, который раз и навсегда позволил установить истинностное значение чувственно-эмпирических утверждений. «Падает ли тяжелый предмет быстрее, чем легкий?» – об этом вопросе не надо размышлять при помощи lumen interius, или внутреннего света, рассудка, он не должен созерцаться lumen superius, или высшим светом созерцания: его надлежит проверить при помощи ока плоти. До сего времени просто не было общепринятого метода разрешения подобных споров, не было метода, посредством которого можно было эмпирически показать, что идеи оппонента неверны. Однако теперь, благодаря Галилею и Кеплеру, появилось средство, при помощи которого можно разрешать эмпирические диспуты: можно было показать, истинны ли или ложны утверждения, причем показать таким образом, что все здравомыслящие мужчины и женщины могли бы это единогласно признать.
И, вооружившись данным инструментом, наука своим влиянием начала заземлять богословов и философов (Бог – это не доступное проверке утверждение, а основа всех утверждений, а посему Бог не может пройти научного теста). Была получена возможность проверки данных, и философы, религиозные деятели, богословы, мистики и поэты тысячами терпели в ней фиаско. На самом деле им следовало бы изначально отказаться проходить такую проверку: они должны были осознать, что трансцендентные ценности не являются эмпирическими фактами, открываемыми оку плоти, это созерцательные и несловесные озарения, открываемые lumen superius, светом высшим, в пещере Сердца. Произошло то, что они просто начали длительную серию необоснованных попыток придумать способы, которыми можно было бы доказать, что Бог является таким же предметом, как камень, или же таким же утверждением, как F = ma. Работа Галилея и Кеплера кульминировала в великом труде Ньютона «Математические начала натуральной философии», который во многом (по сей день) представляет собой вершину эмпирико-научного метода. «Математические начала» наполнены «упрямыми и несводимыми фактами», а также такими логическими законами, которые подчиняются этим фактам. Это было колоссальное достижение для ока плоти.
Влияние, которое Ньютон естественным образом оказал на философию, было огромно. Философы, попросту говоря, хотели присоединиться к чему-то хорошему. После разрушительных лет бесконтрольного рационализма и незадействованного созерцания философы просто присягнули на верность оку плоти и его величайшему стороннику – Исааку Ньютону. Даже Кант, несмотря на всю его гениальность, стал жертвой этой ньютоновской религии. Прекрасно известно, что Кант хотел бы быть физиком, если бы не был философом, и его критическая философия, в дополнение к той важности, которую она имеет в плане очерчивания сферы чистого разума, еще и заражена физикализмом. Жильсон столь верно подмечает: «Кант переходил не от математики к философии, а от математики к физике. Сам же Кант сразу заключил: „Истинный метод метафизики, в фундаментальном смысле, тот же, что и метод, предложенный Ньютоном в естественных науках и принесший столь плодотворные результаты“…». Одним предложением Жильсон подытоживает, что Кантова «„Критика чистого разума“ является мастерским описанием того, какой должна быть структура человеческого разума, дабы объяснить существование ньютоновской концепции Природы».[34]
Другими словами, стало происходить следующее: все три ока познания были сведены к низшему из них: все они моделировались по образу и подобию Ньютонова ока плоти и схлопывались в него. С одной стороны, философы завидовали успеху Ньютона: Адам мог дать звездам имена, Пифагор мог их посчитать, но Ньютон смог сказать вам, сколько они весят с точностью до килограмма. С другой стороны, чем больше развивалась наука и чем больше индивидуумы тренировали око плоти, тем менее значимыми казались очи разума и созерцания. Наука рассматривала мир преимущественно как нечто количественное и объективное, и это практически не оставляло места для созерцательных и даже собственно умственных задействований. Как выразился Уайт, эмпирико-научный взгляд на природу, поскольку он был количественным и объективным, «уводил внимание от упорядочивающих аспектов личности, познаваемых субъективно [то есть посредством lumen interius, или ока разума], и это способствовало снижению доверия к силам субъективного разума… Вместо субъекта как чего-то доминантного по отношению к объекту, теперь объект начал доминировать над субъектом, хотя в новой картине объективной природы не было какого-либо элемента, что соответствовал бы конструктивным ментальным процессам субъекта».[35] Говоря простым языком, око разума закрылось, как перед ним – око созерцания. Сциентизм спасал человечество не только от Бога, но и от обязанности мыслить.
Таким образом, на самом деле, единственным критерием истины стал эмпирический критерий – иначе говоря, сенсомоторная проверка при помощи ока плоти (или его продолжений), обычно опирающаяся на измерение. Принцип эмпирической верификации стал применяться не только к оку плоти, что было правильным ходом, но еще и к очам разума и созерцания, что было, по выражению самого Уильяма Джеймса, чистым вздором. Можно выразиться словами Томаса Макферсона: «Поскольку опирающиеся на наблюдение утверждения ученых эмпирически верифицируемы, проверкой для чувственной сферы становится „восприимчивость к верификации посредством сенсорно-чувственного опыта“, и если что-то не проверяемо таким образом, то это нонсенс». Поймите раз и навсегда, что это не означает нечто верифицируемое непосредственным опытом вообще, а именно – чувственным опытом. То есть – эмпирически верифицируемое. Философы науки не разрешают прибегать к прямым переживаниям мистика/медитирующего, потому что они недоступны восприятию со стороны пяти органов чувств, сколь бы прямым ни называли сей опыт сами мистики. (К этому моменту мы еще вернемся.)
Тем временем мы просто отметим, что «неплотское» стало означать «нереальное» и что на базе этого возникло целое новое поколение философов науки. «Все, кто на практике или в теории не принимал их во внимание, осуждались со страстной беспощадностью»[36], – пишет Уайтхед. И все же основной момент кроется в следующем: «Со стороны ученых данная позиция была чистым блефом, если вообще можно считать, что они [на самом деле] верили в собственные заявления».[37] Наука становилась сциентизмом, также известным как позитивизм, также известным как научный материализм – таков был блеф части, пытавшейся надуть целое. «Вследствие этого, – подытоживает Уайтхед, – современная философия была превращена в руины».[38]
Она была превращена в руины потому, что она была редуцирована (или сведена к чему-то иному и меньшему), как то произошло с духовностью до нее. Довольно плохо, само по себе, что закрылось око созерцания, но ведь еще закрыто было и око подобающего философского умозрения, синтеза и критицизма. Уайтхед абсолютно однозначен в этом отношении. Столь же однозначен и Дж. Дж. Ван дер Леув: «Взаимная неприязнь философии и науки столь же вредна, сколь и необоснованна, но мы всегда должны быть внимательны, чтобы не задавать одной вопрос, который является вотчиной другой [совершая категориальную ошибку]. Научный ответ на философский вопрос неотъемлемо будет неудовлетворителен и направлен мимо цели; так же и философское решение научного вопроса будет лишено всякого смысла и, с научной точки зрения, бесполезно. Мы ценим и философию, и науку, понимая, что у них есть соответствующие сферы знания, и координируя их ради их же наивысшего блага, никогда при этом не смешивая друг с другом задачи каждой из них».[39]