А потом Маня вспомнила про шапку.
— Ба, ты можешь и Нарке такую шапку связать?
— Какую? — встрепенулась Ба.
— Такую, как у меня, красную с помпоном. Мы сегодня шли по улице, и все оборачивались на меня, а одна тетечка велела тебе передать, что это прелесть, прелесть, — подражая тону тетечки, рассказала Маня.
— А вы случайно не запомнили, как эту тетечку зовут? Ну, хотя бы приблизительно? — У Ба загорелись глаза.
— Неа. А что?
— Неважно. Если еще кто-то спросит тебя о шапке, говори, что ее связала тетя Фая.
— А почему? — удивилась Маня.
— А потому. Чтобы потом не приходили и не просили им тоже связать такие шапки, ясно? Видишь, ты уже для Нарки просишь. А потом еще другие придут. И что мне делать? Всему городу шапки вязать?
— А Нарке свяжешь?
— Пусть Нарка у своей мамы спросит. Если Надя согласится, то и Нарке свяжу.
Мы с Манькой вылезли из-за стола.
— Спасибо, Ба, — чмокнула я в щечку Манину бабушку. — А можно Манька меня до дому проводит?
— Можно, только быстро, а то уроки еще делать.
— Я мигом, одна нога здесь, другая там, — заверила ее Манюня и схватилась за скрипку.
— Ты зачем скрипку берешь? — удивилась Ба.
— Чтобы вперед себя выставить.
У Ба глаза полезли на лоб.
— То есть как это?
— Ну, а если Тетьнадя ругаться будет? Вдруг Каринка уже успела что-то учинить, и у Тетьнади плохое настроение? Она рассердится, захочет побить Нарку, а я ее скрипкой прикрою.
Манька всучила Ба футляр, деловито нахлобучила шапку, взбила помпон и отобрала скрипку обратно.
— Пошли, Нарка.
Ба наконец очнулась и выдрала у внучки несчастный инструмент.
— Я позвоню Наде и предупрежу, что вы записались на танцы. И ругать она вас не станет. Обещаю.
— Ура, — обрадовались мы, — спасибо тебе, Ба, ты мировая бабушка!
Это бесконечное счастье — гулять по городу с подругой. Кругом еще зима и холодно, но снега осталось совсем чуть, только на верхушках холмов да за полуразрушенным сараем старьевщика дяди Славика. За этим сараем остановилось время — там дольше всех лежит снег и в самую жару цветут фиалки. Скоро закончится зима, и настанет сумасшедший март. А следом придет апрель.
Апрель — удивительный месяц. В апреле много радости и печали. В апреле день рождения Ба. В апреле Пасха, мы поедем в гости к бабуле на освященные куличи, обязательно возьмем с собой отварной форели, ведь Христос был рыбаком, и на столе, кроме всего прочего, должна быть рыба. Выезжать придется очень рано, с робкими рассветными лучами, потому что первым делом нужно навестить могилу деда на старом армянском кладбище Кировабада. И я снова окажусь напротив частокола из белых крестов. Вот и я, деда, скажу, вот и я. И зажгу свечу в изголовье. Дед умер четырнадцатого января. Я родилась четырнадцатого января.
В апреле случится день, называемый в народе «убило старухиных козлят». Однажды погожим апрельским утром упрямая старуха не послушалась попа и вывела козлят пастись на луг. А потом грянула колючая метель и погубила всех. Когда в солнечный и безмятежный день налетает ледяная буря, вытаптывает робкое весеннее цветение и, вдоволь наглумившись, трусливо отступает, оставляя за собой руины, люди друг другу говорят — сегодня убило старухиных козлят.
В апреле наступает грустный двадцать четвертый день. В этот день папа ходит мрачнее тучи, а по радио передают симфоническую музыку. Мы тихо шушукаемся по углам и делаем скорбное выражение лица, а вечером обязательно навещаем дедушку. Приходит мсье Карапет, они на пару с дедушкой вспоминают и рассказывают, а мы, затаив дыхание, слушаем и запоминаем, слушаем и запоминаем. Мы уже большие, мы многое знаем.
Потом будет май, а там и до лета рукой подать. В этом году родители обещали отправить нас в пионерский лагерь, и радости нашей нет предела. Откуда нам знать, что с первого же дня мы станем обрывать телефоны с просьбой незамедлительно забрать нас домой, а однажды, отчаявшись, предпримем попытку бегства? Нас поймают в километре от лагеря и отругают на вечерней линейке, перед всеми отрядами, под пустым флагштоком.
А до поездки в пионерлагерь случится наш гопак на сцене ДК, и на протяжении всего танца зал будет оборачиваться к жене дяди Григора тете Вере и сочувственно качать головой. А украинка тетя Вера будет часто моргать и утирать выступивший над губой пот согнутым пальцем.
Вообще с самого начала все с нашим выступлением пошло не так. Сначала дом культуры не выделил нам помещения для репетиций, и пришлось учиться танцевать в спортивном зале Маниной школы. В первый день занятий тетя Ано выстроила нас по ранжиру и сильно расстроилась, потому что перепад в росте составлял почти полметра, и в таком виде танцевать мы никак не могли. Но других желающих записаться в кружок не находилось, время поджимало, и мы стали репетировать в таком аляповатом составе.
Потом тетя Ано огорошила нас просьбой называть себя Анной Генриховной.
— А я думала, вас зовут Шейкривой, — развела руками восьмилетняя Мариам, и всем стало ужасно стыдно за нее. Но тетя Ано сделала вид, что ничего не слышала, и мы вздохнули с облегчением.
— Наринэ, девочка, — выговаривала по ходу занятий Анна Генриховна, — танец — это не нагибаться как Буратино и не чертить ногой по полу циркулем, надо быть легкой и грациозной, понятно?
— Понятно, — сопела я и с отчаянием утопающего загребала руками воздух.
— Мария, — вздыхала Анна Генриховна, — где у тебя талия? Убери живот! Глубоко вдохни и не выдыхай. А теперь покрути попой!
Манюня надувала щеки и вела круглым пузом вперед и назад.
— Раз-и, два-и, раз-и, два-и, — задавала нам темп Анна Генриховна, хлопала в ладоши, показывала по сто раз одно и то же движение и, расстроенная, качала головой — опозоримся!
С платьями тоже вышла история. Мы купили подходящую ткань и дружным коллективом сходили в ателье, где с нас сняли мерки. Но так как костюмы заказали не только мы, но и остальные коллективы нашего района (не во всех селах были ателье), то платья с фартучками мы получили чуть ли не накануне выступления.
— Ничего страшного, — успокоила отчаявшуюся Анну Генриховну мама девочки Мариам, вызвавшаяся помогать нам с костюмами, — мы нарисуем карандашом на фартучках узоры, а мамы раскрасят их гуашью.
— Это выход! — обрадовалась Анна Генриховна, и, пока мы водили по залу хороводы, отдаленно напоминающие разудалый танец гопак, они на пару с мамой Мариам разрисовали фартучки незатейливым узором.
— Девочки, запоминаем, — выкрикивала Анна Генриховна, — волны нужно раскрасить красным, кружочки — синим, а сверху пустить желтую полосу. Не перепутаете?
— Нет, — хором заверили девочки.
Потом мы допоздна мастерили головные уборы, и они у нас получились страсть какие красивые — красные ободки, украшенные белыми, желтыми и синими лентами.
— Ленты будут отвлекать народ от нашего нестройного танца, — вздыхала Анна Генриховна.
— Опозоримся — и ладно! — утешила ее мама Мариам.
Мы, конечно, не совсем опозорились, но станцевали из рук вон плохо — постоянно сбивались с шага, налетали друг на друга и путались в лентах от головных уборов. Но героями концерта все-таки стали не мы, а совсем другие девочки.
«Порвал» танцпол ансамбль из села Навур, исполнивший таинственную композицию «Северный шаман». Товарищи из Навура проявили недюжинную смекалку загнанных в угол людей, в частности, за неимением меха и другого полезного реквизита по всему селу в спешном порядке собрали все дубленки и повыдергивали перья из курей.
Во время выступления на глазах у обалдевшей публики из реквизированных дубленок соорудили в центре сцены некое подобие юрты. За юртой, притопывая и прихлопывая, изображали горловое пение пять девочек, разодетых в новогодние костюмы лисичек, волков и зайчиков. Для пущей убедительности костюмы зверей там и сям были инкрустированы куриными перьями.
Вокруг юрты, таинственно вращая глазами, кружились три девочки, наряженные в амбарные замки, подковы и другую крупную бижутерию. На ногах у девочек были сикось-накось сшитые «валенки» из грубой мешковины, перевязанные крест-накрест бечевкой. Мешковина, видимо, олицетворяла собой олений мех.
А по краю сцены метался шаман. На голове его красовалась настоящая папаха из овчины, которую неунывающие навурцы замаскировали куриными перьями под шаманский головной убор. На плечах весьма убедительно развевался плед в шотландскую клетку. Шаман подбегал то к одному, то к другому краю сцены, прикладывал ладонь к глазам и призывно выкрикивал в публику: «Эх-йа!!!»
«Эх-йа», — подхватывало сзади лесное зверье из группы поддержки.
«Эх-йа», — откликались девочки в валенках из мешковины и, вращая глазами, выделывали па, от которых кровь застывала в жилах.
На наше счастье, в зале не оказалось ни одного представителя народов Крайнего Севера. Иначе всесоюзного скандала мы бы не избежали.
ГЛАВА 8
Манюня празднует восьмое марта, или Как сделать женский праздник незабываемым
Каждая женщина мечтает о романтике. Ну, там, о принце на белом коне, об алых лепестках роз, застилающих окрестный антураж, о бесконечных комплиментах, которые сыплются, как из рога изобилия. Уж так оно природой заведено, что женщины — охочие до романтики существа. Их хлебом не корми, дай только романтикой насладиться.
Каждый мужчина мечтает о том, чтобы его оставили в покое. Чтобы не требовали скакать на белом коне, наводнять квартиру лепестками роз и сыпать комплиментами.
Вот не знаю, каким местом думала природа, когда создавала этих мужчин. Вот прямо вся в тревожных размышлениях!
А еще знаете чивой? Каждая мама, оказывается, женщина. К этому приходишь не сразу, но приходишь. А каждый папа, оказывается, мужчина. Вот такие удивительные открытия тебя ждут на первом десятке богатой событиями твоей жизни.
Так уж получилось, что мама с папой являли собой классический образец женщины и мужчины. Мама круглые сутки мечтала о романтике, а папа… А папа, как истинный представитель сильного пола, в искусстве делать комплименты мог дать фору только саперной лопатке. Или любому другому брутальному инструменту, предназначение которого — колоть и рубить.
Про таких мужчин у нас говорят — он нежен, как топор. С одобрением говорят!
Мама, как истинная горожанка, более того — единственная дочь в семье, выросла в атмосфере бесконечного обожания и комплименты считала чем-то совершенно естественным. Поэтому попыток склонить мужа к изящной словесности не бросала.
— Ты можешь на людях меня Наденькой называть? — взывала к базальтовому сердцу супруга она. — Что это за обращение такое — жена?
У папы делалось такое лицо, словно ему предложили что-то из ряда вон выходящее. Выйти из дома на каблуках, например. Или накрутить волосы на бигуди.
— Ты с ума сошла, женщина? Какая такая Наденька? Как ты себе это представляешь? Я стою среди мужиков — тут, значит, Роберт, тут Лева, тут Миша, тут Давид — и называю тебя Наденькой?
— Почему нет? Давид же называет свою жену Асенькой?
— Вот и выходила бы замуж за Давида, ясно? А я не могу называть тебя Наденькой! Дома, — здесь папа переходил на громкий шепот, — еще куда ни шло! Но на людях?! Не бывать этому!
— Бердский ишак!
— Носовой волос!
«Бах-бабах!» — и каждый, в сердцах хлопнув дверью, закрывался в разных комнатах квартиры. Вот и весь разговор.
— Тетя Роза, ну что он за человек такой, — жаловалась как-то зимним вечером мама, — ни тебе комплиментов, ни полета фантазии. Говорю я ему — скажи мне что-нибудь хорошее. Он мне в ответ — хорошая моя. Говорю — нежное скажи. Он мне в ответ — нежная моя!
— Хахахааа!!! — покатилась Ба. — Надя, ты много требуешь от мужчин! Поберегла бы их единственную извилину!
— Доброе слово и кошке приятно! — не унималась мама.
— Добрая моя! — перешла на ультразвук Ба.
Мама какое-то время хмурилась, но потом махнула рукой и тоже рассмеялась — ну очень сложно держать строгое лицо, когда рядом, всплескивая руками, шумно выдыхая и срываясь в тоненький визг, корчится в приступе смеха Роза Иосифовна.
— Если это для тебя так важно, — отсмеявшись, выдохнула Ба, — то, так и быть, я Юрику дипломатично намекну. Меня-то он точно послушается!
У мамы вытянулось лицо. Уж что-что, а дипломатично намекать Ба умела, это дааа! Она дипломатично намекнет, а потом весь город обсуждает ее громоподобные дипломатичные намеки.
Угрозу свою Ба привела в действие буквально через неделю, когда мы с Каринкой пошли после школы проведать Маньку. Она немного приболела и с понедельника пропускала уроки. По дороге заглянули на базар, хотелось купить каких-нибудь гостинцев нашей хворающей подруге. За пятнадцать бешеных копеек, которые мы наскребли в карманах, можно было разжиться полутора стаканами жареных семечек. Или одним большим пирожком с картошкой. Или пучком ранней петрушки, и тогда остались бы целых пять копеек сдачи.
— Если брать пучок петрушки, то на сдачу можно взять полстаканчика семечек, — деловито шмыгнула носом Каринка.
Я замялась. Ну где это видано — приходить к больному с пучком зелени?
— Может, все-таки пирожок взять?
— И полстаканчика семечек! — рубанула воздух рукой сестра.
— Дались тебе эти полстаканчика семечек! Ба потом ругаться будет, что мы снова всякую дрянь покупаем!
И мы, сдержанно переругиваясь, пошли вдоль ряда зеленщиков. Каринка говорила, что наше дело принести семечки, а Ба пусть их выкидывает, если они ей не нравятся, а я ей возражала, что лучше взять что-то толковое, а не семечки, за которые Ба будет рутаться. Что-то толковое обнаружилось в самом конце ряда. Среди больших пучков буйнопахнущего зеленого лука стояла красная эмалированная миска. Из-за невысокого ее бортика робко выглядывали голубовато-белые букетики подснежников.
— Вот, — одними губами выдохнула я.
Каринка какое-то время недоверчиво разглядывала цветы. Потом кивнула:
— Вообще-то можно. И Мане понравится. Только, чур, покупать буду я!
— Да пожалуйста, мне не жалко, — пожала я плечом.
— Щаз торговаться пойду, — шепнула уголком рта сестра, пригладила всклокоченную шапку, одернула куртку, зачем-то встряхнула портфель. Портфель не остался в долгу и издал скрежет внезапно проснувшегося от доисторического сна трактора «Коммунар».
— А чего это у тебя там? — покрылась мурашками я.
— Так, по мелочи. В актовом зале затеяли ремонт, завезли три ящика гвоздей. Вот мы с Изольдой и стырили по чуть-чуть. Там в ящиках много осталось, ты не волнуйся.
— Зачем тебе гвозди?
— Ну мало ли! И вообще не мешай мне, — рассердилась сестра и, подвинув меня рукой, пошла вразвалочку к прилавку. — Здрасссьти, почем букет?
— Двадцать копеек, — словоохотливо откликнулась пучеглазая и круглощекая торговка. — Подснежники совсем свежие, стоять будут долго, а пахнут как! — И, выбрав самый пышный букетик, она ткнула им в нос сестры.
Каринка чихнула и поморщилась.
— Луком пахнут!
— Ну да, но ты не волнуйся, девочка, на воздухе запах лука быстро выветрится.
Сестра порылась в карманах куртки, достала три монетки по пять копеек и положила на прилавок:
— Берем за пятнадцать копеек один букет. Больше у нас все равно денег нет, — и, чуть подумав, добавила: — и не будет.
— Это почему не будет? — всплеснула руками торговка.
— Ну, — вздохнула Каринка, — мы экономить не умеем. Это раз.
— Да, — пискнула я, — сегодня из последних сил пятнадцать копеек сэкономили, и это потому, что Маня болеет.
— И потом, у нас семья большая. Четыре девочки, мама и папа. И все кушать хотят. А зарплата сами знаете какая, — продолжила Каринка.
— Какая? — полюбопытствовала торговка.
— Ну не очень. Маленькая она. И у папы, и у мамы. Вон, папа вообще говорит, что скоро с ума сойдет от нас. Потому что все деньги уходят в унитаз. И больше ни-ку-да!
Торговка хрюкнула, сдернула с головы платок, зарылась в него лицом и задергалась плечами.
— Плачет, что ли? — встрепенулась я.