«Так вот она – эта река, которая впоследствии станет исторической!» – подумал я.
Песчаные берега Сана, покрытые кое-где мелким кустарником, были отлоги. Местность по сторонам от шоссе и самое шоссе были изрыты глубокими воронками. Прежний деревянный мост был сожжен австрийцами при отступлении. Полуобгоревшие толстые сваи еще торчали из воды.
Наши войска провели понтонный мост. Австрийцы хорошо учитывали значение этого моста, так как это был единственный путь сообщения между тылом и двумя полками нашей дивизии, геройски державшимися на другом берегу Сана. Поэтому они не жалели снарядов, стремясь своим огнем разрушить мост. Иногда попадавшие снаряды причиняли ему большие повреждения, но за ночь наши саперы снова исправляли его. Когда я перешел через мост и очутился на том берегу Сана, во мне проснулся инстинкт самосохранения. Это неприятное чувство живет в каждом человеке, как и всякое другое чувство. О существовании его даже не подозреваешь до тех пор, пока не грозит никакой опасности. И трудно поверить, чтобы существовали люди, которые были бы не только внешне, но и внутренне абсолютно спокойны перед лицом смерти, так как это было бы противно законам природы, наделившей всякое живое существо, в том числе и человека, инстинктом самосохранения. Вся разница только в том, что один человек может легко побороть в себе это чувство, а другой, более слабый, не в состоянии этого сделать.
Хотя реальной опасности около меня и не было, то есть не рвались снаряды, даже не свистнула ни одна пуля, так как до позиции было еще версты две, но все мое существо, каждая клеточка моего организма были точно наэлектризованы, нервы натянулись как струны… От этой тихой сонной реки, столь поэтичной при другой обстановке, от этих оголенных полей, тускло освещаемых холодным светом молодого месяца, на меня пахнуло дыханием смерти…
Смерть! Она притаилась за этими перелесками, где щелкают ружейные выстрелы, и смотрит во тьме своими кошачьими зелеными глазами… Бесчисленные жертвы обезумевших в порыве ненависти людей пали уж под ее безжалостной косой!.. Смерть! Я ступил на твою покрытую трупами окровавленную ниву… Я иду навстречу тебе с обнаженной грудью, с единственным, но крепким оружием – с непоколебимой верой в Провидение…
На минуту остановившись, я снял шапку и, взглянув на небо, на котором мелькали чуть заметные звездочки, набожно перекрестился и прошептал: «Господи! Сотвори свою святую волю!..»
Затем я бодро пошел вперед.
Едва я сделал несколько десятков шагов от места, как впереди, подобно гигантским огненным углам, обращенным вершиной к земле, блеснули, как молнии, вспышки, и мгновенно за ними раздались громы: «Вжи-и-и-ж-ж-жу-у-у…» – с воем пронеслись над моей головой снаряды. Сердце у меня сильнее забилось. Я быстро обернулся, чтобы посмотреть, где разорвутся.
«Бух-бу-бу-бух…» – загремели разрывы. Два снаряда разорвались на том берегу около шоссе, а два другие попали в реку вблизи от моста и высоко подняли столбы воды.
Австрийцы открыли огонь по мосту, так как они знали, что с наступлением темноты через мост нашим войскам будут подвозить продовольствие и боевые припасы. Не успели разорваться эти четыре снаряда, как снова блеснули углы и раздались громовые раскаты. На мгновение вверху послышался резкий шум, и вслед за ним несколько разрывов гулко огласили тихий вечерний воздух. Наша артиллерия не заставила себя долго ждать. Позади той деревни, через которую я только что проходил, быстро блеснули яркие вспышки, и четыре мощных удара один за другим раздались в ответ. В других местах фронта временами тоже мелькали вспышки, высоко отражаясь в небе, как далекие зарницы.
Началось обычное на Сане артиллерийское состязание, производившее ту самую несмолкаемую орудийную канонаду, которая, разносясь на многие десятки верст вокруг, приводила в ужас мирных жителей.
Я шел по шоссе, с замиранием сердца прислушиваясь к этой адской музыке, от которой стонала земля, и я сам себе казался таким маленьким и ничтожным. Нечто подобное, вероятно, должен чувствовать человек, очутившийся под колесами мчащегося грохочущего поезда.
На ровных полях, расстилавшихся по сторонам от шоссе, сквозь вечерние сумерки, посеребренные луной, можно было различить ряды мелких одиночных окопчиков – это следы наступления наших войск при переходе через Сан. В разных местах виднелись наспех сколоченные кресты из жердей. Около шоссе зияли черные широкие воронки от снарядов.
По мере того как я подходил к позиции, ружейные выстрелы австрийцев делались резче и благодаря эху слышались двойными «та-ку-ум… та-та-ку-кум-та-кум».
Теперь уже я мог расслышать и с нашей стороны ружейные выстрелы. Но они были глухие и шипящие, так как выстрел одновременно смешивался с шумом летящей пули: «Пуш-ш… пу-пуш-ш-пуш-пуш-ш». Ракеты быстро взвивались кверху в виде маленького тусклого огонька, а опускались на землю плавно в виде яркой звездочки. Местность далеко освещалась этим фосфорическим, зеленоватым светом.
Навстречу мне попадались возвращавшиеся с позиции походные кухни. Я остановил одну из них и спросил, какого батальона кухня.
– Четвертой роты первого батальона, ваше благородие, – бойко ответил мне солдат, с любопытством разглядывая меня.
– Ага, вот кстати, – улыбнулся я. – Я ваш новый командир. А скажи, братец мой, где находится командир батальона?
– Недалече, ваше благородие, пройдите по соше, и тут их землянка будет, аккурат насупротив креста…
– Спасибо. Ну, поезжай, смотри же, чтоб у меня пища хорошая была, – строго прибавил я.
– У нас завсегда, ваше благородие, пища самая, можно сказать, хорошая, – ответил солдатик, вероятно кашевар, и кухня поехала дальше.
Пройдя еще с полверсты, я действительно увидел большой деревянный крест, один из тех, которые так часто встречаются в Галиции. В этом месте шоссейная насыпь оказалась довольно высока, и в ней была вырыта на скорую руку землянка с маленьким окошечком и низенькой дверцей. Сквозь завешенное оконце прорывалась узенькая полоска света.
Я приоткрыл дверь и спросил разрешения войти.
– Входи! – раздался зычный, немного грубый голос.
Я вошел в землянку и, взяв под козырек, представился капитану Шмелеву.
– Очень приятно, – пробасил он. – Будем вместе бить австрийцев. Не угодно ли рюмочку коньяку? Да чего вы стоите? Садитесь, пожалуйста, у нас тут эти китайские церемонии ни к чему. У нас просто… Хоть и мало осталось нашего брата, но живем дружно… Ну, будем здоровы!.. – прибавил он, и мы чокнулись.
Капитана Шмелева я знал мало, так как во время похода он был в 3-м батальоне командиром 12-й роты, а я был в 1-м батальоне. От многих офицеров я слышал о нем хорошие отзывы. На службе он был строг и требователен, но вне службы он не признавал никаких чинов и со всеми офицерами был одинаково приветлив и дружен. В бою, как говорили, он был незаменим. В самые опасные минуты он сохранял присутствие духа и своим примером поддерживал бодрый дух у солдат, которые любили его и в то же время боялись. Но у него было два недостатка. Он очень любил выпить и затем ругался как сапожник. Про солдат я уже не говорю, но даже и офицеров он частенько под пьяную руку угощал матерным словечком. Однако никто никогда на него за это не обижался, так как знали его привычку ругаться. Наружность у капитана Шмелева была приблизительно такова: он был среднего роста, на красном от частых попоек лице с узенькими серыми глазками оттопыривались седые, пожелтевшие от табачного дыма усы, соприкасавшиеся с клиновидной, кое-как подстриженной, с сильной проседью бородкой, седые волосы на голове торчали коротеньким ежиком. Словом, и по наружному виду, и по своим внутренним качествам капитан Шмелев представлял собой тип настоящего старого армейского офицера.
Землянка, в которой жил капитан Шмелев, была маленькая. В ней едва могли поместиться три человека. Около одной стены стояла деревянная кровать с соломой вместо тюфяка. Маленький столик и стул, взятые, вероятно, из какой-нибудь ближайшей халупы, и деревянная скамейка составляли всю обстановку землянки.
На столе горела свеча, воткнутая в бутылку, и лежала телефонная трубка. Рядом с землянкой капитана Шмелева находилась землянка телефонистов и вестовых.
Капитан Шмелев рад был моему приходу, с одной стороны, потому что у него в батальоне будет теперь одним офицером больше, а с другой – потому что представлялся удобный случай выпить лишнюю рюмку коньяку.
– Сам не люблю этим делом заниматься, а вот в компании не прочь… – проговорил он, указывая жестом на опустевшую бутылку и глядя на меня посоловевшими глазами. – У вас в роте осталось всего человек восемьдесят солдат, но ребята все хорошие, – продолжал он. – Сегодня швабское отродье (австрийцы) лезли целый день как саранча, особенно на вашу роту, так как она прикрывает шоссе, но ничего, молодцы, отбились… И прапорщик ваш Муратов молодчина… Он недавно приехал только, но уже обстрелялся… Вы уже хотите идти? – проговорил он, заметив, что я взялся за фуражку. – Подождите, вас проведет вестовой, а то тут есть очень опасные места… – С этими словами капитан Шмелев встал со стула и, приоткрыв дверь, крикнул: – Сумочка! – На зов тотчас явился молодой рослый солдатик с небольшими светлыми усами и по виду очень расторопный. – Скажи вестовому четвертой роты, чтобы провел нового командира роты на позицию.
Простившись с капитаном Шмелевым, я вышел из землянки. Солдатская фигура с винтовкой в руках вытянулась при моем появлении.
– Это ты вестовой четвертой роты?
– Так точно, я.
– Ну, пойдем.
Я хотел было подняться по насыпи на шоссе, но в это время вестовой обратился ко мне со словами:
– Дозвольте вам доложить, ваше благородие, по соше нельзя итти, «он» очень бьет из пулемета.
Мы отошли от шоссе немного в сторону и пошли полем. Действительно, не прошло и несколько минут, как затрещал австрийский пулемет и пули завизжали вдоль шоссе.
При бледном свете молодого месяца смутно вырисовывались очертания разрушенной деревушки впереди, на окраине которой проходила наша позиция. То там, то сям чернели воронки от снарядов; валялись оборванные австрийские ранцы, консервные баночки и какие-то окровавленные, засохшие тряпки. Ружейные выстрелы довольно часто хлопали, казалось, совсем близко. Изредка около самого уха взвизгнет шальная пуля. Некоторые из них, пролетая в стороны, протяжно посвистывали: «Шс-с-и-у-у…» Другие, ударившись о землю, рикошетировали и звенели как струна. Я прислушивался к этим предательским нежным звукам, каждый из которых нес с собой смерть.
Вскоре мы подошли к разрушенной деревушке, которая была расположена в стороне от шоссе. Среди развалин сиротливо стояли деревья с осыпавшимися листьями. Не доходя до края деревни, обращенного в сторону противника, мы остановились, и вестовой проговорил:
– Здесь помещаются их благородие ротный командир.
– Хорошо, спасибо, можешь идти.
В тот же момент, вероятно, заслышав наш разговор, из ямы вылез человек в помятой серой солдатской шинели с погонами прапорщика. Молодое здоровое, почти юношеское лицо его сразу расположило меня к себе.
– Вы, если не ошибаюсь, прапорщик Муратов? – приветливо проговорил я, протягивая ему руку. – Я назначен к вам командиром роты.
Прапорщик Муратов встрепенулся и, взяв под козырек, пожал мне руку.
– Вот хорошо! – воскликнул он с радостью, а то я прямо пропадаю здесь… Тоска такая одному. Да и командование ротой мне не по плечу.
– Ну, вы сегодня геройски отбивались от австрийцев, вас командир батальона очень хвалил, – произнес я.
Прапорщик Муратов сконфуженно улыбнулся.
– Я тут ни при чем… У нас солдаты дружные… Я едва их удержал, а то они так увлеклись успехом, что повыскакивали из окопов и бросились вдогонку за австрийцами…
При последних словах в ответ застучал как швейная машина наш «максимка»[8]: «Ту-ту-ту-ту-ту-ту…» – и пули с шумом, подобно водопаду, полетели на врага.
Ружейные выстрелы участились. Пули взвизгивали около нас.
– Пойдемте в нашу берлогу, как я называю эту яму, – проговорил прапорщик Муратов, а то, чего доброго, какая-нибудь шельма и подцепит. Обидно будет, не успел приехать на фронт и на тебе! Поезжай обратно, да еще если бы в настоящем бою ранили…
По трем ступенькам мы спустились в землянку. Прапорщик Муратов осветил ее электрическим фонариком. Это действительно была ни больше ни меньше как самая обыкновенная яма. Дно ее было устлано соломой, а сверху она была покрыта жердями и досками, защищавшими от дождя. Яма была неглубокая, в ней можно было лежать и сидеть. С наружной стороны от пуль ее могли защищать развалины сгоревшей халупы. Рядом находилась такая же яма, где помещались два вестовых для связи. Прапорщик Муратов зажег огарок стеариновой свечи на дощечке, воткнутой в одну из стенок землянки.
Мы развалились на соломе и начали разговаривать. Прапорщик Муратов оказался весьма неглупым человеком, преисполненным непоколебимой веры в победу России и торжество славянских идей. Приятно было смотреть на его свежее молодое лицо с чуть пробивающимися усиками, немного утомленное от бессонных ночей и нервного напряжения.
– Да, настал наконец час, когда мы сможем сбросить с себя это вековое немецкое иго, – проговорил он, затягиваясь папироской. – Мы разнесем Германию в пух и прах…
– Я тоже не сомневаюсь в том, что совместными усилиями с нашими союзниками мы раздавим Германию, но все же это будет очень трудно и обойдется нам не одним миллионом человеческих жизней. Вспомните, например, про Танненберг… В каких-нибудь несколько часов была уничтожена стотысячная армия Самсонова!..
При этих словах лицо прапорщика Муратова омрачилось.
– Да, я не могу спокойно вспоминать об этом. Это наша первая крупная неудача, свидетельствующая о том, что не все у нас обстоит благополучно наверху. – При этих словах прапорщик Муратов многозначительно подмигнул. – Впрочем, – продолжал он, – Самсонов был очень хороший генерал, его винить нельзя. Все обвиняют Ренненкампфа, который, говорят, умышленно не подал своевременно помощи Самсонову и этим позволил немцам окружить наши два корпуса. И нисколько не удивительно, что так случилось: ведь кто такой Ренненкампф? Настоящий немчуга… Одна фамилия чего стоит! Поговаривают, что против него действовал его родной брат. Вы слышали об этом?
– Да, слышал…
– Бедный Самсонов! Мне его очень жаль, – с грустной ноткой в голосе проговорил прапорщик Муратов. Я же не верю официальному сообщению, будто он убит шрапнелью, скорее, верно то, что он, как говорят, застрелился в лесу, увидев безвыходное положение своей армии.
– Да, по-моему, это так и случилось, – согласился я. – Однако, прапорщик Муратов… Виноват, как ваше имя и отчество?
– Николай Васильевич.
– Я думаю, Николай Васильевич, вы очень устали сегодня, не правда ли?
– Да, круглые сутки не удалось сомкнуть глаз ни на минуту.
– Ну, вот видите. Ложитесь и отдохните как следует, я до утра подежурю, а потом вы меня смените. У нас и в будущем будет такой порядок: один отдыхает, а другой бодрствует.
– Очень хорошо, – обрадовался прапорщик Муратов, довольный тем, что можно будет спокойно заснуть. – Лишь бы только австрияки не помешали… Хотя им сегодня так всыпали, что, пожалуй, не скоро опомнятся…
– А свечку потушите, Николай Васильевич. Для чего ей гореть? Потом пригодится. У меня есть электрический фонарик.
– Да, пожалуй…
Прапорщик Муратов потушил свечу и пожелал мне спокойной ночи.
В нашей яме сделалось темно, так как единственное отверстие-выход был закрыт полотнищем палатки. Не прошло и минуты, как прапорщик Муратов спал уже мертвым сном.
«Надо пойти в окопы посмотреть, может быть, все спят, тогда австрийцы нас заберут голыми руками», – подумал я и вышел из землянки. Стояла глубокая ночь. Небо заволокло маленькими, но частыми тучками, из-за которых временами показывался золотой серп месяца.
В воздухе пахло гарью и еще чем-то неприятным, тошнотворным, как будто вблизи лежала какая-нибудь падаль. Иногда этот отвратительный запах делался до того невыносимым, что я невольно останавливал свое дыхание и ждал новой свежей струи. Я долго не мог понять, откуда идет эта ужасная вонь, пока наконец не сообразил, что она распространяется разлагающимися трупами убитых, которыми, вероятно, усеяно поле впереди позиции.