Пробыв на перевязочном пункте минут 15–20, я уходил в Библиотеку, для чего надо было подняться на Маленький бульвар50 и пройти памятник Казарскому, беседку и небольшую батарею на площади за бульваром с орудиями, обращенными к морю.
Библиотека стояла в улице, служившей как бы продолжением бульвару. Это было одно из самых красивых зданий в городе. Фасад его смотрел в сторону бастионов 1-го отделения51. По правую и левую руку широкой лестницы из местного камня лежали огромные мраморные сфинксы, привезенные из Италии. За сфинксами в двух нишах стояли мраморные статуи, также итальянской работы. В верхней части здания был вставлен мраморный барельеф московского художника Рамазанова52. Прежде и на крыше Библиотеки, вокруг террасы, стояли итальянские статуи, но их убрали еще в начале осады. Налево и направо, по обе стороны здания, зеленел за чугунной решеткой небольшой сад с густыми акациями и цветами вокруг дорожек. Его поддерживали и чистили до последней минуты. Открывалась Библиотека в 8 часов утра, с поднятием флагов, и запиралась в 8 часов вечера, по спуску флагов. Посетители входили в нее через калитку в ограде, садом, и потом, оставив в передней шинели и шапки, подымались вверх по великолепной мраморной лестнице с бронзовыми поручнями. В первой комнате, налево, стояла на столе цельного красного дерева превосходная модель корабельного остова, который вместе со столом раздвигался на две стороны, и тогда открывалось внутреннее строение корабля во всех подробностях.
В той же комнате на стенах висели редкие английские гравюры, представлявшие морские битвы. Направо и налево от дверей сверху донизу помещались рельефные изображения разных английских кораблей. На большом столе, вправо от лестницы, стояли ящики со стеклами, где можно было видеть куски многих редких деревьев и небольшие модели лодок малоизвестного устройства. Еще правее, за окном, в большом шкапу, также цельного красного дерева с зеркальными стеклами, хранились разные минералы, окаменелости, древние сосуды, монеты, камеи, чучела морских животных и херсонесские мозаики. В следующей комнате, довольно обширной зале в два света, прежде всего кидалась в глаза большая прекрасная модель корабля «Двенадцать апостолов» со всеми принадлежностями: снастями, флагами и орудиями. Корабль, стоя на пьедестале вышиной немного ниже человеческого роста, почти доставал до потолка своей средней мачтой, и над самой этой мачтой была пробоина, сделанная бомбой в марте месяце (1855); но бомба пощадила корабль, пронесшись по зале из угла в угол и разорвавшись подле одного шкапа с книгами, у которого нижние дверцы расщепала в куски и, кроме того, разбила в полу несколько паркетин53. По всем стенам стояли шкапы цельного красного дерева с зеркальными стеклами. Я постоянно любовался этими стеклами: кроме превосходного состава, белизны и чистоты они имели еще то достоинство, что на них не было никаких цапин, вероятно, вследствие перевозки по воде.
На шкапах вверху были сделаны золотые надписи, которые означали разные отделы книг, но книг тогда уже не было: их вынули и уложили в ящики; а в июле месяце перевезли в Николаев.
В следующей, последней комнате – читали. В нее вели большие створчатые двери цельного красного дерева, всегда затворенные. Посредине комнаты помещалось два стола, и на них лежало постоянно 66 журналов на разных языках: на одном столе брошюры и газеты, переменявшиеся через неделю; на другом ежемесячные журналы, которые не снимались в продолжение месяца и более. Стены были оклеены лучшими обоями. В простенках между окнами и на стене рядом с дверью висели превосходные ланд-карты, стоившие Библиотеке около 15 тысяч. Они были устроены на блоках: желающий мог спустить карту для рассматривания и потом снова поднять. Мебель этой комнаты была изящна и покойна до последней степени. Все это цельное красное дерево. Посредине стены, противоположной входу, был вделан чугунный камин.
Как хорошо и приятно было усесться в этой комнатке и читать, несмотря на то что вокруг Библиотеки летали бомбы и ядра и нередко лопались под окнами в саду; несмотря на то что нестерпимый треск и гул раскатывался кругом (в особенности, если стреляли на 3-м бастионе), и стекла дребезжали, а иногда и вовсе трескались и падали, звеня, на пол. Под конец не было ни одного живого окна во всей Библиотеке, а где-то были высажены бомбами целые рамы. Скорее этот гром и опасность придавали еще большую прелесть заветному уголку; всеми думами несся в гостеприимную светлую комнату, к столу, покрытому печатными листами. О, как приятно было там! Мне кажется, там и умереть было бы легче. Две жизни чувствовал в себе, сидя в мягких креслах и читая какой-нибудь увлекающий листок, принесшийся бог весть с какой стороны: или из далекой и милой России, откуда смотрели на нас тысячи родных очей; или с берегов Франции и Англии, от наших европейских учителей… Сто раз спасибо, столько раз, сколько пролетало над нами бомб, – спасибо тем, кто приказывал отпирать двери Библиотеки в это грозное время, кто думал о ней до конца!
Верхний этаж Библиотеки занят был также шкапами красного дерева (в ту пору пустыми) и, кроме того, разными морскими инструментами.
Вот в каком виде была Библиотека во всю осаду. Мне очень лестно первому сказать о ней печатное слово, о ней такой, какой мы знали ее в наши тяжкие дни. Воображал ли кто из наших русских друзей, что мы, в Севастополе, во время неслыханной осады, имеем Библиотеку и читаем 66 журналов! Я говорил о ней тогда в моих «Севастопольских письмах», но весьма кратко.
В последнее время Библиотека заключала в себе 12 тысяч томов. Все это устроилось очень просто: моряки постоянно вносили в пользу нее два процента со своего жалованья.
Ходило читать в Библиотеку не очень много. В первое время, до июля, вы могли найти в читальной комнате вдруг человек шесть-семь. Потом число читающих стало уменьшаться. В августе в иные дни не было никого, а Библиотека все-таки отворялась и запиралась по положению, и в передней стоял часовой. Мне случалось нередко сиживать там одному, и тогда, признаюсь, читалось плохо. Было жутко, и я никак не мог забыться и не слыхать выстрелов. Говорят, одному и у каши неспоро. Я бросал чтение и начинал считать падавшие бомбы. А когда сидело пять-шесть человек, чтение не шло только сначала; но потом, видя, как все спокойно сидят и читают, принимался читать и читал как бы где-нибудь далеко от выстрелов и в иные минуты не слыхал их вовсе.
Бомбы, можно сказать, щадили Библиотеку. В нее попало всего только две, и несколько ядер ударило в стену. Зато кругом вся земля была изрыта. Однажды в июле (31 июля) между Библиотекой и башенкой, стоявшей от нее на несколько шагов, упало семь бомб в одно утро, и все разорвались54. От этих семи взрывов треснула стена, а здание все-таки устояло.
Просидев в Библиотеке часа полтора, я отправлялся домой, на фрегат, но дорогой заходил на Маленький бульвар, где с 5 часов до спуска флагов играла военная музыка, бродили офицеры, юнкера, матросы и солдаты; даже мелькали какие-то дамы, разряженные в те яркие шляпки и бурнусы, которые заготовляются гуртом в столичных магазинах средней руки и отсылаются в губернии. На нижних дорожках, в жиденьких аллеях, устраивались встречи любви, и никто не думал о смерти; никто не видел, как внизу, под бульваром, двигались носилки за носилками, и капала на мостовую свежая кровь…
В 7 или в 8 часов я был уже на фрегате. Мы садились пить чай, опять все вместе. Кто-нибудь из бастионных, во всякое время желанный гость, приходил к нам, и рассказы лились далеко за полночь.
Иногда под вечер мы устраивали с командующим прогулки на вельботе по рейду и навещали нашего капитана в его Константиновской батарее.
Эта батарея стояла в самом начале рейда[12], против первого бона55. В ней вечно все было начеку. На валах часовые под наблюдением офицеров следили всякое движение неприятельских кораблей, замечали приход новых и отбытие прежних. Для нас, посещавших батарею нечасто, казалось, что там стояли все одни и те же корабли, а на батарее было известно, что вот, сегодня утром пришло два таких-то парохода с зюйд-зюйд-веста и один ушел. Грозно и красиво вытягивался по верхней стене батареи ряд огромных орудий на крепостных станках. Два из них постоянно были направлены в сторону Херсонеса и тревожили бомбами тамошнюю деятельную батарею или, по крайней мере, старались тревожить. Несравненно больше наносили ей вреда номер 10-й и Полынковая батарея. Им удавалось сбивать все орудия
Херсонесской батареи, кроме одного. Это одно почему-то гремело неумолкаемо. Говорили, будто его подкатывают снизу и после выстрела убирают опять. Бомба Константиновской батареи проносилась над морем 1300 саженей. Во дворе батареи было всегдашнее движение. Солдаты более всего собирались у поленницы дров, налево от входа, разговаривали между собой, ходили и бегали взад и вперед. Иногда посередине двора раздавался оживляющий трепак, гудела песня, звенели ложки и тарелки. Но вдруг на маленькой платформе у ворот барабан бил тревогу, и все кидались к ружью, к орудиям на валы, и батарея принимала настоящий воинственный характер. Командир, обойдя стены и распорядившись ночным караулом, спускался к себе в каземат; на пути, ради сближения с солдатами, спрашивал табачку – и несколько тавлинок подставлялось его высокоблагородию разом. Каземат56, или кабинет командира, занят был наполовину огромной крепостной пушкой, глядевшей в открытое окно, на море. На лафете ее и на колесах растягивалось, как на вешалке, разное платье. По стенам каземата висели картинки. У другого окна, во дворе, стоял рояль, и на нем всегда лежали кучи нот. Хозяин был музыкант, играл на скрипке и на флейте и часто в вечерний час собирал к себе в каземат все музыкальные таланты батареи, протягивая поощрительную руку иному артисту-юнкеру, а юнкер, разумеется, хлопотал изо всех сил. Рояль гремел; ему вторили скрипка и флейта, и даже две скрипки: музыкантов было много, и скорее могла случиться недостача в инструментах, чем в играющих. Эти вечера посещались иногда и дамами, женами и дочерями разных моряков, бесстрашно приютившимися где-нибудь тут же на батарее. Славное крымское вино, которое капитан был мастер доставать через какого-то аптекаря, лилось и шипело. Мы уносились оттуда на нашем вельботе уже в совершенных потьмах, зажигая веслами искры57 и налетая порою на разные чурки, когда миновали боны. Однажды мы налетели даже на якорную цепь какого-то судна. Часовые на берегу против Михайловской батареи и на судах, окликая нас, редко получали ответы и напрасно повторяли еще и еще: «Кто гребет?» Угощенные батарейными товарищами, наши гребцы чересчур закидывались назад, а иные, закинувшись, уже не вставали… Все это было бы отважно и страшно в обыкновенное время, а тогда, под бомбами, и в голову не приходило подумать, что вот налетим на риф или на бревно и пойдем ко дну.
А если мы не ездили к капитану и разговоры не клеились за чаем, мы выходили на палубу, разумеется, когда была хорошая погода.
Иные вечера бывали чрезвычайно приятны.
Тихо спит Черное море. Еще неподвижнее кажутся темнеющие там и там массы кораблей. На ином в борту светится огонек, говорящий о присутствии жизни в неподвижной громаде. Вон огонек и на берегу, в этой черной, непроницаемой ночи. А вдали идет перестрелка, вечная, неумолкающая, к которой вы привыкли как к чему-то неизбежному и уже не слышите выстрелов, хотя от них фрегат дрожит, как струна. Вас едва пробуждает страшный звук близко лопнувшей бомбы. Только взгляд, кинутый в сторону Севастополя, не может не видеть эти реющие гранаты, чертящие небо огненными дугами. Там, здесь, везде, надо всей огромной окраиной бастионов чертятся эти огненные дуги; медленно взлетают и опускаются бомбы, как звезды, мелькая и мигая. Вот одна как будто остановилась в воздухе, так что ее невольно смешаешь со звездами… Вот быстрою огненною полосой проносится граната, делает рикошет – верно, встретилась с бугром – и снова несется дальше… Ударилась опять и тихо катится по невидимой горе… Миг – и летят огненные брызги, освещается мгновенно бугор, и снова темно на этом месте… А звезды горят и мерцают в высоте. Все небо покрыто ими, этими неподвижными бомбами… Чу! раздается плеск весел: приближается лодка, неся перед собой огненную струю; искры сыплются с весел, огненный хвост тянется позади, и кажется, будто какое чудовище с огненной пастью и огненными лапами мчится мимо фрегата…
Посмотрите с борта вниз: чернее ночи поверхность воды у ребер судна, но вглядитесь – и вы увидите мириады огненных бегающих точек: это играют в волнах маленькие рыбки и насекомые. Сколько жизней в этом хладном мраке!
Против одного бастиона загорелась сильная перестрелка. Чаще и гуще взлетают бомбы, рокочут выстрелы и озаряется небо от пускаемого капральства58. Внимание всех обращено туда, и вот на флагманском корабле подымается красный фонарь, взвивается другой, и повсюду на рейде в густой темноте ползут по невидимым нитям красные звезды: знак, что суда видят флагманский сигнал. Оживает вся темная бухта. Есть что-то красивое в этих огненных вопросах и ответах, что-то живое и торжественное! Плещут весла, летят катера на флагман; а где-то вдали запыхтел и понесся пароход на помощь бастиону. Долго, несколько часов, живет бухта плеском весел и выстрелами. Взвиваются бомбы из ее середины, с разных кораблей, звонко хлеща своими выстрелами, которые раскатываются по воде… Дорого бы дали многие из наших друзей, чтобы взглянуть на такую оживленную бухту… Но вот снова тихо все и темно кругом. Одинокий огонек горит на флагмане. Отдаленные бомбы медленно чертят свои дуги…
Однако же большей частью вечера были холодны, и на палубе нельзя было оставаться долго. Мы спускались в свои каюты, и каждый занимался, чем случится. Книг у нас вечно было вдоволь.
На другой день повторялось почти то же.
Я ходил на службу обыкновенно пешком, через две горы, мимо весов и 4-го номера. Главный штаб Крымской армии59, конечно, не походил на все другие штабы, и потому я скажу о нем несколько слов. Он помещался в каменном одноэтажном доме на берегу большой бухты, между Куриной и Панеотовой балками. В этом доме было комнат восемь. В двух средних занималось Главное дежурство. Тут стояли деревянные животрепещущие столы, покрытые красным сукном или не покрытые ничем, и за ними на низеньких табуретках сидели офицеры и писари. Все эти столы разъезжали вместе со штабом во всех походах, ломались, чинились, делались вновь особенной командой столяров, которые тут же неподалеку, в палатке или бараке, вечно что-нибудь строгали. На полу обеих комнат Дежурства и на разных импровизированных полках лежали кипы дел, полные страшной скуки.
Во второй комнате находился сундук с деньгами, и при нем стоял безотлучный часовой. Тут же, в углу, было свалено в кучу несколько ружей и штуцеров, найденных на поле сражения. Штуцерными штыками вскрывали ящики и посылки. В соседней комнате, за стеной, куда в начале апреля (1855) попала ракета и убила двух писарей, работали топографы, стучал временами маленький станок нашей походной литографии, производя рисунки разных войсковых построений. Против главных дверей в небольших сенях сваливались в кучу всякого рода казенные посылки: рубашки, корпия, а также и сапоги, пожертвованные московским купечеством. Тут вечно толкалось несколько казаков, готовых ежеминутно куда-нибудь скакать. Лошади их были привязаны у крыльца. Иные казаки лежали подле штаба на траве, держа лошадей в поводу и глядя через бухту на бастионы. Кроме того, у крыльца сидело и лежало десятка два солдат – караул Дежурства. Ружья их были составлены в козлы. Солдаты скоро устроили себе род будки из камней и покрыли ее какими-то лубками, в защиту не столько от дождя, сколько от солнечных лучей, которые допекали их пуще всего60.
В ближайшем бараке находилась типография, весьма изрядная, и за нею писарская кухня. Потом шли госпитали, такие же белые одноэтажные бараки, как и штаб. У самого берега, на обрыве, лепилось несколько землянок, где жили до нас бедные матросские и мещанские семьи, но война выгнала их из их бедных жилищ, и там поместились офицеры штаба.
Заглянем в одну землянку. В ней две комнаты, но что это за комнаты! В первой, похожей на сени, свалены седла, пожитки денщика, его постель, и сам он помещается тут же, подле двери, которую никак не притворишь плотно. Это какая-то щепка, а не дверь. Ее покосило, и в щели дует вечный ветер. В другой каморке, немного побольше, ухитрились устроиться два офицера. В одном углу железная кровать, в другом – кровать на каких-то колышках, одетая войлоком. Полкомнаты занимает печь. К ней прислонены два чемодана, вечно раскрытые и остерегаемые гением русской беспечности, который стоит на часах у всех тюков и бумаг Главного штаба и провожает русские обозы в пустынях. У крошечного окна, залепленного наполовину бумагой, виден столик; на нем тарелки и круг честерского сыра. У самой двери – ряд больших сапог, похожих на охотничьи. На печурке несколько книг: показывается голубоватая обертка «Современника», что-то из романов Жорж Саид в золотом английском переплете. Все это можно оставить под сохранение благодетельного гения; убрана только водка; недурная водка, купленная по соседству, в Панеотовой балке. Водку не берется стеречь гений. Ее везде кто-то отыскивает и выпивает.