— Вот что мне с тобой делать?
— Сделайте со мной... что-нибудь. Я больше не могу. Я всё время о вас думаю. Это даже хуже, чем с норвежским принцем!
— Почему хуже? — заинтересовался Павел.
— Потому что тогда я был маленький и не знал, чего хочу, а теперь я взрослый и знаю.
— И чего же ты хочешь?
— Вас, — выдохнул Гоша.
Влажные волосы прилипли ко лбу, скулы горели пунцовыми пятнами, а серые глаза умоляли.
— Ложись на живот.
Гоша послушно перевернулся и выставил белые округлые ягодицы — о, да, он хорошо знал, чего и куда хочет. Но Павел уже сталкивался с этой демонстративной готовностью, быстро переходящей в нытьё «Ах, как мне больно!», поэтому не спешил. Ласкал шею и спину, пока Гоша не расслабился под ним полностью, пока не раздвинул широко и доверчиво горячие ноги. Аккуратно и нежно проник скользким пальцем внутрь, погладил чувствительное место. Он, конечно, ожидал, что Гоша отреагирует неистово-бурно, но не предполагал, насколько. Гоша подмахивал, извивался и блаженно скулил во весь голос, абсолютно не контролируя себя — то сжимаясь, то расслабленно млея от бесстыдной незатейливой ласки. Почувствовав, что можно, Павел вошёл в розовый Гошин зад и дал время притерпеться. Начал медленно двигаться, целуя пылающую щёку и вспотевшую шею. Его потряхивало от восторга, смешанного с мучительным нетерпением, но остервенело долбить подставленную попу он не спешил. Просунул ладонь под Гошу и вляпался в тёплую влажность. Освободил его и перевернул, придерживая слабые от истомы колени:
— Ты кончил.
— Я? — Распахнутые глаза казались почти чёрными, а губами он тянулся поцеловать. — Я не знаю, как так вышло. Оно само... вышло.
— Гоша, не надо терпеть, если тебе неприятно продолжать.
— Мне приятно, Павел... Павел... — Петровича он проглотил. — Почему вы остановились? Пожалуйста, давайте продолжим. Мне очень сильно приятно.
По нему и видно было. Павел сунул под раскинутые бёдра подушку и продолжил. Быстро оценив удобство новой позы, Гоша взялся за член и попытался присосаться к Павлу. Не прекращая лёгкие дразнящие толчки, Павел вложил в ищущие губы свои запачканные пальцы и глухо застонал, когда Гоша с воодушевлением облизал и взял их в рот до самых костяшек. И Павла накрыло. Сорвало в жёсткий скоростной темп — убойный для необстрелянного Гоши, но запредельно кайфовый для него самого. А когда ошеломлённый Гоша выгнулся, разбрызгивая во все стороны крупные тяжёлые капли, Павел толкнулся глубже, глубже, и замер — отдался биению и трепету распластанного тела, растворился в мареве взаимного наслаждения.
К утру Павел знал, что голодный Гоша за ночь способен приговорить не только палку докторской колбасы, но и взрослого выносливого мужика с крайней степенью недотраха. Уникальный во всех отношениях тип — Гоша Баранов. Пока Павел вёз невыспавшегося, но счастливого театрального труженика на работу, озвучил нехитрые правила: первому не звонить, дурацких сообщений не писать, у дома не караулить. И самое главное — никому, никогда, ни даже под пытками не рассказывать о том, что они встречаются и занимаются развратом. Ни доброй Жанне Ивановне, ни любезному Эдуарду Иннокентиевичу, ни милым братьям Кузиным.
— Никому и никогда. Гоги, ты понял? Поклянись.
— Я всё понимаю! Я клянусь! Не беспокойся, пожалуйста.
— А я вот что-то беспокоюсь, знаешь ли! И, кстати, я не помню, что разрешал обращаться ко мне на «ты». Что за невоспитанность? Принц Норвегии не одобрил бы.
***
Через несколько дней Крошин пригласил зятя, дочь и внучку на воскресный обед. После обильных снегопадов трасса была расчищена на полторы полосы, и Павел отмахнулся от Алёны, которая что-то ему показывала:
— Что там? Я не могу бросить руль и разглядывать твою ерунду.
— Волос. Женский.
— Почему женский? — Павел всё-таки оторвал взгляд от дороги и посмотрел на Алёну.
— Потому что кудрявый и осветлённый.
Это вряд ли. Баранов — натуральный блондин. Одна мысль о том, что сейчас блондин Баранов таскает тяжёлые Божучкины прожекторы, готовясь к воскресному спектаклю, приводила Павла в благодушное настроение. Сжав губы, чтобы не улыбаться, он сказал:
— Понятия не имею, откуда ты его выкопала. Давно машину не мыл.
И с облегчением обернулся к дочке, сидящей на заднем сиденье в наушниках:
— Эй, Сашук! Ты что там слушаешь? Ты уже написала Деду Морозу письмо? А то вот так дотянешь, и без подарка останешься!
Сашук закатила глаза и соизволила ответить:
— Давно уже написала и всё попросила, папуля.
Крошин был весел и говорлив. Тёща Ирина Николаевна, напротив, темнее грозовой тучи. Она сразу утащила Алёну в глубину необъятного особняка, чтобы пожаловаться на мужа, соседей, врачей, погоду и всю её разнесчастную жизнь в целом. А Крошин познакомил зятя с гостем — подрядчиком на строительство объездной Чумаченко. Павел догадывался, какие влиятельные бандиты стояли за Чумой, но лезть в дела тестя не собирался. С него достаточно было знать, каким местом он помог Крошину получить подряд для этого прикормленного бандита. Крошин после истории с Шишкиным проникся к зятю тёплыми родственными чувствами. Даже прощения попросил:
— Ты уж извини, он меня загнал в угол. Я не смог ему отказать.
— Ерунда. Ничего не было.
Посидели душевно. Крошин и Чумаченко праздновали событие века — начало многомиллиардной стройки. Алёна жалась к Павлу, чтобы избежать скорбно-насилующего контакта с матушкой. Павел обнимал жену за плечи и защищал от посягательств хмурой тёщи. Ухаживал за Алёной, подливая вино и накладывая любимые закуски. Сашук с айпадом забилась в кресло, отказываясь и обедать, и даже играть с полосатым как тигр котёнком. Для подросткового возраста было рановато, но Павел очень волновался за дочь, иногда не зная, с какой стороны подъехать к этому закрытому и одинокому ребёнку. Впрочем, в их семье закрытость и одиночество были нормой. Коротко прогудел телефон. На экране появилось сообщение: «Можно написать смс?». Павел быстро ответил: «Нет, я занят», но по телу разлилось согревающее тепло. Наверное, представление началось, и Баранов сидит в жаркой затемнённой регуляторной, не зная, чем заняться. В первое время он смотрел все представления с чрезвычайным интересом, но через несколько недель пресытился и пялился только на своих дружков-танцовщиков. Высокого крепкого Баранова восхищали и завораживали балетные мальчики — хрупкие, изящные, в облегающем трико. К девочкам он был равнодушен. Понятное дело. Но сегодня вместо балета в музтеатре показывали детский спектакль, который Гоша видел не меньше десяти раз, поэтому он попытал счастья с Павлом. Эти попытки не раздражали — скорее, веселили. Зато раздражали попытки Крошина свести его близко с Чумаченко. Павел не планировал иметь ничего общего со стройкой века, но тесть назойливо сватал его Чуме. Говорил тосты о совместной работе и будущем тесном сотрудничестве. От этих слов у Павла сводило скулы. Ему в прошлый раз хватило тесного сотрудничества, но он поднимал свой бокал с клюквенным морсом и улыбался. Честно высидел до конца обеда и даже съел десерт — проявил уважение к своему благодетелю.
Возвращались домой в темноте. Опять навалило снега, и они уныло тащились за тихоходным грейдером. Сашук задремала на заднем сидении, а пьяненькая Алёна начала приставать к Павлу. Налегла на плечо, ползая рукой по ноге и облизывая ухо. Если она останется в таком игривом настроении до самого вечера... Павел потёр переносицу. Он знал, что делать с женой. Она ему нравилась, как человек, и он сочувствовал ей, как женщине, и на волнах этой симпатии и сочувствия он иногда мог доплыть если не до противоположного берега, то хотя бы до середины священного супружеского долга. Часто этого хватало. Если нет, были и другие способы — медикаментозные в том числе.
— Достань из бардачка сигареты.
— Ребёнок в машине, Паш, — её дыхание щекотало ухо.
— Я аккуратно в окно. Устал от твоего папы и его подвязок...
Алёна принялась рыться в бардачке, переворачивая всё вверх дном. Вытащила пачку Ричмонда и заодно какой-то сложенный листочек. Раскрыла, прочитала. Затем скомкала и со всей дури бросила в лицо мужу. Павел ругнулся и развернул листок. Крупные танцующие каракули, от вида которых ёкнуло сердце:
я для тебя никто
ноль сотых ноль десятых
ты для меня огонь
мерцающий вдали
я для тебя ничто
не солнце и не ветер
ты для меня весь мир
в котором я живу
Вспомнил, как Гоша в аэропорту стеснялся прочитать свой стишок, а при следующей встрече, когда Павел сообщил, что не собирается с ним больше встречаться, оставил в машине эту записку. В тот вечер он чувствовал себя таким больным и уставшим, что не нашёл сил развернуть Гошино послание. А зря. Если мальчик говорит, что написал стихотворение — не будь идиотом, прочти его немедленно. Даже если ты при смерти. Алёна молчала до самого дома. Павел тоже молчал.
***
Перед новым годом навалилось. На работе подчищались хвосты. Через управление финансов полноводной рекой потекли государственные деньги — те, которые никак не хотели течь в другое время года. Закрывались проекты, проводились ревизии, предоставлялись отчёты. После пятнадцатого работать стало невыносимо. В городскую администрацию потянулся деловой люд с подарками и приглашениями, и конца-края этому потоку не было видно. Овчинников с трудом выкроил время, чтобы вырваться в театр. Приехал не поздно, ещё до начала вечернего представления.
В театре было ещё хуже, чем в администрации. Крепкая смесь запахов мандаринов, сигаретного дыма и убийственно-сладких духов пропитывала каждого, кто попадал в храм искусства через служебный вход. Вахтёрша, обычно подозрительная и дотошная старушка, отсутствовала. В узком слабоосвещённом проходе, ведущем за кулисы, Павел нос к носу столкнулся с костюмершей и не узнал её в вечернем платье. Она обиделась и убежала в сторону оркестровой ямы, откуда доносилась противная на слух музыкальная разноголосица. Между кулисами дебелая блондинка в длинном красном сарафане сворачивала бухту кабеля. Сначала Павел узнал кабель — явно из светового хозяйства Жанны Божук. Потом узнал раскрашенную блондинку — по кадыку.
— Геворг, и давно ты начал носить женские платья?
Мимо них то и дело сновали артисты в блестящих костюмах, рабочие перетаскивали театральное оборудование, а посторонние люди с озадаченными лицами бесцельно блуждали в этом суматошном закулисье, как в зазеркалье. Гоша бросил бухту и подбежал к Павлу:
— Пойдём! — и потащил за сцену, за цветные полотнища, за картонные декорации. — Я ждал тебя сегодня.
Прижал Павла к пыльной изнанке средневекового замка, обнял и поцеловал со всей страстью, накопленной за время разлуки. Павел не одобрял такое самоуправство, но он тоже скучал, поэтому открыл рот и впустил жадный торопливый язык, позволив ему хозяйничать. Гоша, как обычно, шёл напролом и до конца. Он положил руку на ширинку Павла, со стоном радостного изумления убедился, что там всё хорошо, и начал задирать длинную юбку, стремясь поскорее добраться до содержимого своих трусов. Павел попробовал вывернуться из жёсткого захвата:
— Ты охренел?
— Я соскучился!
— Пусти.
— Ну, Пашка... — и продолжал самозабвенно целовать, тискать и сжимать в объятиях.
— Чего-о?
Павел дёрнулся, высвобождаясь, и оттолкнул Гошу. Это просящее и одновременно требовательное «Ну, Пашка» вообще ни в какие ворота. Однако, оттолкнуть Гошу не вышло: он твёрдо стоял на ногах и много весил. Вместо этого Павел полетел спиной назад, руша и средневековый замок, и их тайное уединение. Гоша только ахнул от неожиданности.
Павел вывалился под ноги Эдику Первушину и его мальчикам. Пока Гоша хлопал ресницами, Эдик помог Павлу подняться и заботливо отряхнул дорогое кашемировое пальто от прилипших картонных ошмётков. Замигал свет — наверное, Жанна тестировала свои приборы. Музыка из ямы зазвучала стройнее и перестала резать слух. Павел заметил, как непринуждённо балетмейстер прикасается к его телу в неположенных местах, и позволил ему обнаружить некоторые пикантные детали. Удивительно, но Первушин смутился. Перевёл взгляд на расписную бабу в сарафане и так задумался, что забыл поздороваться и поцеловаться.
Нигде больше не задерживаясь и не оглядываясь на Гошу, Павел направился прямиком в осветительный цех.
— Жанна, у тебя выпить есть? И почему Баранов в женском платье и накрашенный?
Жанна, в переливающемся парчовом костюме и с высокой причёской в стиле Марии-Антуанетты, вышла из-за деревянного стеллажа и покачнулась на высоких каблуках:
— Нет. Всё выпито. Сходи за водкой, а? И сока купи.
Павел не стал спорить с женщиной:
— Ладно, схожу. А почему Баранов в платье?
— Дык, театр же... Кто-то в платье, а кто-то — голый... — Жанна покосилась сквозь полки и одёрнула юбку.