За этим узким проходом было большое помещение, полное причудливых теней, - там была свалена старая мебель, ламповые подставки, вазы… В темноту не то глубокая ниша уходила, не то коридор - я не увидел, что там дальше, но разглядел груду запыленных щитов и копий. Оружие! Тут я пожалел, что до сих пор не замечал своего пути. Отбил от ближайшей опоры осколок камня и нацарапал на ней трезубец Посейдона, а после этого отмечал уже каждую колонну, какую проходил мимо.
Оттуда шнур пошел в полную темноту; я лишь на ощупь определил, что снова узкий проход. На лицо налипла паутина, через ногу пробежала крыса… Я вспомнил о змее и ступал как мог осторожнее. Проход поднимался куда-то, воздух стал потеплей… В конце снова светилась лампа; я попал в какой-то архив. Огромный зал, полки со свитками, заплесневелые рулоны старой кожи, ящики и корзины глиняных табличек, кипы пальмовых листьев с поблекшими чернилами, мыши шелестят… От пыли я чихнул - они разбежались…
Потом снова был узкий проход, снова лампа и снова зал - хранилище священных принадлежностей. Треножники, жертвенные чаши, вазы для елея с широким основанием и узким горлом; чаши для возлияний, с грудями, вылепленными по стенкам; священные топоры, маски, жертвенные ножи, громадная груда кукол с подвижными руками и ногами… Шнур вился дальше - между кучами курильниц и кадил, мимо позолоченной погребальной колесницы, на каких увозят в могилу лишь царей или князей… Потом был высокий шкаф, забитый женской одеждой настолько, что не закрывался; все платья были жесткими от золота, пахло корицей… Впереди были каменные ступени вверх и приоткрытая дверь; конец шнура привязан к ручке.
Я толкнул дверь - отворилась без звука - и шагнул вперед. Вокруг было громадное светлое высокое пространство, под ногами шлифованный пол, пахло маслом, воском, ладаном, пряным вином и полированной бронзой… А передо мной вздымалась громадная фигура, темная на фоне сверкающих ламп, - женщина в шесть локтей высоты с диадемой на челе. Это была Богиня большого храма, в котором вельможи торговались за право посвятить нас ей, когда мы прибыли сюда. Но теперь я видел ее со спины: стоял по другую сторону.
Я не сразу заметил, что в ее тени стоит кто-то еще - меньше и темнее. Женщина была закутана с головы до пят в длинный черный хитон, видны были только глаза. Это были критские глаза - продолговатые и темные, с густыми ресницами и мягкими бровями, а лоб над ними был гладок и бел, как сливки… Больше я ничего не видел: ни фигуры ее, ни волос - хитон все скрывал. Только рост можно было определить - невысокая женщина, - и еще казалось, что талия у нее тонкая. Я закрыл за собой дверь, сбросил на пол плащ, запачканный пылью и паутиной, и ждал.
Она подозвала меня жестом - едва-едва кончики пальцев показались из-под хитона… Я подошел и остановился в двух шагах. Теперь, глядя на ее веки, я уже мог сказать, что она молода, и потому заговорил первый.
- Я пришел. Кто посылал за мной?
Она заговорила наконец. Хитон по-прежнему закрывал ей лицо, так что голос доносился слабо, приглушенно, но он мне почему-то напомнил клинок, этот голос: клинок остер, хоть он и в ножнах.
- Ты Тезей, бычий плясун из Афин?
Неужели она меня не знает? Весь город бывает на Пляске…
- Если вы сомневаетесь, - говорю, - мне нечем это доказать. - Но веки ее дрожали и были молоды, очень, потому я добавил: - Да, я Тезей. Кому я нужен и зачем?
- Я жрица, - говорит. - Я служу Богине-на-Земле. Она прислала меня сюда спросить тебя.
Она отпустила ткань, закрывавшую лицо. Очень красивое лицо: тонкое, прямой тонкий нос, рот небольшой на фоне громадных темных глаз… Красивое лицо и очень бледное и без капли грима - даже странно на Крите… Она снова смолкла и смотрела на меня, оперевшись спиной о подножие статуи. Я подождал молча. Потом говорю:
- Ну так спрашивай.
Облизнула губы кончиком языка… Та старуха тоже была напугана - чем?… Я не мог поверить, что здесь, в священнейшем месте всей страны, кто-то может меня убить. И вообще все было дико и бессмысленно - чего им нужно?… А хитон под ее грудью шевелился - она ломала себе пальцы.
- Это очень серьезное дело, - она заговорила наконец. - Очень серьезное дело, дело о богохульстве. Богиня говорит, что ты должен дать ответ… - Снова руки задвигались под хитоном, он заходил пузырями… - Ты должен отвечать правду, иначе проклятье Ее поразит тебя на месте. Мы слышали, что… верховная жрица Элевсина выбрала тебя Царем Года, но… женившись на ней… ты поднял против нее ее народ, а ее предал смерти… что ты исказил, изувечил культ Великой Матери и осквернил Таинство… Все это правда?
- Правда лишь то, что я царь Элевсина. Меня выбрала Богиня, - во всяком случае так мне сказали, - не царица, не жрица, а Богиня. И убил я не ее, а прошлогоднего царя, как это принято было у них по обычаю.
Она стянула хитон плотнее, - под тканью стали видны скрещенные руки.
- Что это за обычай? Как ты убил его?
- Голыми руками, в борьбе.
Она глянула на меня изумленно, но не сказала ничего, лишь кивнула.
- Я был в отъезде, - говорю, - на границе был, когда Змей Рода ужалил царицу. Она решила, что это знак гнева Великой Матери, и ушла. Я даже не знаю, на самом деле она умерла или нет. Но могу поклясться, если хотите, что я ее не убивал.
Она посмотрела вниз на свои спрятанные руки.
- Ты тосковал по ней? Она была очень дорога тебе?
Я покачал головой.
- Она трижды пыталась убить меня, - говорю. - Даже рукой моего отца, пока он меня еще не знал. Она заслуживала смерти. Но я оставил ее Богине.
Она помолчала, все так же глядя вниз.
- А почему она сердилась? У тебя была другая?
- Только на войне бывали, но это случается везде и со всеми. Она не из-за этого. Она думала, что я изменю обычаи страны. Я так и сделал в конце концов, - ведь я из рода царей, - но я никогда не осквернял Таинства. Народ был согласен со мной, иначе я бы оттуда живым не вышел.
Она опять помолчала.
- И ты поклянешься? - говорит. - Поклянешься, что все это правда?
- Какую клятву принести? - спрашиваю. - Ведь я говорил под страхом проклятия Богини.
Она на миг приоткрыла рот, словно ахнула беззвучно… Забыла! Она, вижу, забыла свои собственные слова!… Да, она жрица, но что-то тут еще… Что?
- Это верно, - говорит. - Не надо клятвы.
И снова замолчала, под тканью беспокойно двигались руки… «Что дальше? - думаю. - И если все это так трудно - почему не поручили кому-нибудь постарше? Доверять такие вещи девочкам - странно…»
Она стояла задумавшись; мяла, крутила складки хитона.
- Я пробыл с быками три сезона, - говорю, - если Бог разгневан на меня или Богиня - им нетрудно меня достать.
- Это верно. - Она опять сказала так же: «Это верно». Потом быстро облизнула губы, глотнула с трудом. - Быть может, Великая Мать уготовила тебе другую судьбу.
Ну, думаю, теперь она мне хоть что-нибудь скажет. Нет - молчит опять. Ну тогда я сам.
- Может быть, - говорю, - она послала вам знак?
Она приоткрыла рот, но - лишь вздохнула. Видно было, как грудь поднялась высоко и вновь опустилась под скрещенными руками.
- Что это за знак? - спрашиваю и подался к ней ближе.
Она вдруг заговорила слабым тоненьким голоском, быстро, сбивчиво:
- Это я здесь спрашиваю, ты не должен задавать вопросы мне… Нам в храме необходимо знать такие вещи, вот и все; потому мы и послали за тобой…
- Я ответил, как мог, - говорю. - Я должен возвращаться той же дорогой, что пришел, или могу пройти через двор? - и повернулся идти за своим плащом, но следил за ней краем глаза.
- Подожди, - говорит, - тебя еще не отпустили.
Я снова бросил плащ. Мне ничего не надо было от нее, только одного хотел - добраться хоть до какого-то смысла во всей этой истории. Но теперь я уже успел рассмотреть, что волосы у нее были тонкие, волнистые, с шелковистым блеском, что под стянутым хитоном тонкая-тонкая талия, а груди, что так мягко баюкали руки ее, должно быть свежие, нежные…
- Скажите все-таки, - говорю. - Не съем же я вас.
Прядь волос, что уходила с виска под складки хитона, вдруг резко выпрямилась, словно ее потянули за конец.
- Я еще должна была спросить… спросить для Богини… то есть для храмовых записей… - она снова умолкла.
- Что спросить? - говорю.
Она моргнула растерянно, потом заговорила:
- У нас нет никаких сведений о культе Великой Матери в Афинах. Какие там обряды, как происходят церемонии, сколько жриц принимают участие в них, сколько девушек? Какие приносят жертвы? Расскажи все с самого начала и не пропускай ничего.
Очень быстро она это проговорила, почти скороговоркой…
Я изумился.
- Но, госпожа, - говорю, - в Бычьем Дворе семь девушек, рожденных в Афинах. Все они знают ритуалы, и любая ответит на эти вопросы лучше мужчины.
Она было заговорила, но оборвала себя на полуслове; и лицо ее, до сих пор бледное, стало розовым, как утренние горы. Я шагнул вперед и уперся руками в пьедестал изваяния, по обе стороны от нее, ей некуда было деться теперь.
- Что это за игра? - спрашиваю. - К чему эти бессмысленные расспросы? Ты тянешь время и держишь меня здесь - зачем? Это ловушка? Что происходит с моими людьми, пока меня нет с ними?… Но - довольно лжи, я из тебя вытряхну правду!
Наши лица были рядом. И тут я заметил, что глаза ее полны слез, словно у олененка, попавшего в сеть, что она дрожит вся… Даже плотный хитон не скрывал этого. Мне стало стыдно, что я угрожаю ей, будто воину, но и смешно стало тоже. Я взял ее за плечи, чтобы успокоить, - она коротко вздохнула, словно всхлипнула…
- Нет, - говорю, - ничего мне не объясняй. Я здесь, и неважно зачем это. Видишь, я слушаюсь тебя и ни о чем больше не спрашиваю. Достаточно того, что тебе это нужно. - Она подняла покрасневшее лицо, - и что-то поплыло в мыслях моих, не знаю как это назвать… Сейчас, вблизи, я ощущал запах ее волос, ее тела… Я начал: - Кто ты?…
Но ответ уже не был нужен. Мне перехватило дыхание, конец вопроса застрял в горле - я уже знал… И она увидела в моих глазах, что я знаю.
Ее глаза почернели, расширились, она слабо вскрикнула, поднырнула под мою руку и кинулась бежать. Я увидел, как тень ее исчезает за громадной статуей, и побежал следом. Огромный зал был пуст, и гремящее эхо повторило лишь мои шаги. Черный хитон, в котором была она, - черный хитон лежал на полу; но ведь должно было хотя бы платье шелестеть - а не было ни звука. Я оглядывался, искал где она могла спрятаться… Входные двери были слишком далеко, она не могла успеть добежать до них, но я точно слышал, как что-то закрылось.
- Где ты? Выходи, я все равно тебя найду!
Но голос мой в пустоте храма прогремел дерзко и непристойно, я ощутил разгневанное Присутствие - и больше не решался звать… И стоял неподвижно. И вдруг передо мной возникла черная тень. Моя собственная тень от какого-то нового света позади. Я все время помнил, что безоружен, так что обернулся вмиг, прыжком… Но когда увидел, откуда свет, - вот тогда испугался по-настоящему, дышать стало трудно. Под статуей цоколь был открыт, внутри на треножнике плясало яркое голубое пламя и освещало Мать Земли - саму, живую, во плоти!… Она была увенчана диадемой, а в руках, простертых вперед над землей, вились змеи; свет отражался от их полированных тел, я слышал, как они шипят.
Сердце билось в груди как молот. Я дрожащей рукой сделал знак почтения… И смотрел на Мать Земли, - а ноги словно приросли к полу, - а она смотрела на меня… И я заметил, что у нее дрожат веки.
Я не шевелился, смотрел… Пламя замерцало… Мать Земли отвела взгляд и смотрела теперь прямо перед собой. Я тихо шагнул вперед, потом еще раз, еще… Она не успела накрасить лицо, и диадема была наклонена слегка… А подошел ближе - увидел, как она старается не дышать. В напряженных руках ее бились змеи, им не нравился свет, они хотели домой… Но я на них не смотрел - смотрел на ее лицо. И когда протянул к ним руки, то уже знал наверняка, что зубы у них вырваны.
В темных глазах ее трепетали два огонька, отражался треножник… У входа я остановился, протянул руки внутрь, скользнул пальцами по ее руке… А когда взял ее в свою - освобожденная змея обвила наши запястья, связала нам руки вместе, потом соскользнула на пол, утекла прочь… Из Матери Земли - владычицы всех таинств - выглядывала испуганная девушка; девушка, что сделала шаг вперед и три назад - и теперь хочет наказать то, что ее напугало… Я взял ее за другую руку - змея из нее уже сбежала, - взял за обе руки…
- Ну что ты, маленькая богиня? Чего ты боишься? Я не причиню тебе зла.
7
В углу храма, за статуей, была дверь, закрытая ковром; а за ней маленькая комнатка. Туда она заходила поесть, когда обряды длились слишком долго, там одевалась, там гримировалась… Комната была обставлена просто, как детская; только вместо игрушек по ней были разбросаны священные предметы и сосуды. В углу была устроена ванна, разрисованная изнутри синими рыбками; и кровать там стояла: отдохнуть ей, когда устанет…
В эту комнатку я и отнес ее. Здесь она снимала свою тяжелую золотую диадему, свой тяжелый хитон; здесь ее женщины расстегивали ей усыпанный каменьями корсаж… Я был первым мужчиной, кто взялся за это, а она была стыдлива; так что я едва успел оглядеться - задула лампу.
Потом, когда взошла луна и поднялась над высокими стенами и пролилась на пол светом, я поднялся на локоть посмотреть на нее. Мои волосы упали ей на плечо, она свила их в один жгут со своими…
- Золото и бронза, - сказала. - Моя мать была совсем светлая, а я уродилась критянкой. Она стыдилась меня…
- Бронза драгоценней золота, - сказал я. - Бронза - она и честь, и жизнь дает нам. Пусть у врагов моих будут золотые копья и золотые мечи.
После всего, что я слышал, мне не хотелось говорить о ее матери. Вообще не хотелось говорить - я вместо этого поцеловал ее. Она обхватила меня за шею - всем своим весом повисла, притянула к себе… Она была словно молодая саламандра, что впервые встретила огонь: сначала испугалась - но сразу почувствовала, что это ее стихия. Недаром древнее поверье говорило, что в роду Миносов солнечный огонь в крови.
Мы уснули, снова проснулись, снова уснули… Она спросила: «А я не сплю? Мне однажды снилось, что ты здесь, - до того было худо, когда проснулась! Невыносимо…» Я доказал ей, что она не спит, - уснула снова… Мы бы пробыли там всю ночь, но перед рассветом в храм вошла старая жрица и стала громко молиться, - голос высокий скрипучий, - а уходя, ударила в кимвалы.
В то время я научился спать днем, при свете. Даже шум и крик в гулком Бычье Дворе не будили меня.
На следующую ночь шнур был привязан по-другому. В старой заброшенной ламповой тоже был люк, и гораздо ближе; это та старуха специально водила меня в обход, чтобы я не запомнил дороги. Она была какая-то родственница Пасифаи, умершей царицы (по женской линии, кажется). Новая дорога приводила меня к Ариадне гораздо быстрее и тоже проходила мимо старого арсенала.
В эту ночь возле постели было вино и два золотых кубка для него. Мне показалось, что они похожи на чаши для возлияний, я спросил ее… «А это они и есть», - говорит. Как ни в чем не бывало. В Трезене мать приучила меня почитать священную утварь; но моя мать была лишь жрицей, не Богиней…
В эту ночь лампа горела негасимо. А я - я перестал видеть других женщин, буквально ослеп, и сумерки в тот день были бесконечны. Глубокой ночью она сказала мне почти то же: «Когда тебя здесь нет - я не живу. Вместо меня кукла - ходит и говорит, и носит мои платья… а я лежу и жду тебя».
- Маленькая Богиня. - сказал я, - завтра я не смогу к тебе прийти. Ведь послезавтра Пляска, а любовь не уживается с быками. - Мне трудно было это сказать, но я оставался Журавлем и был связан клятвой. - Не горюй, - говорю, - мы с тобой увидимся на арене.
Она прильнула ко мне, заплакала…
- Это невыносимо… каждый твой прыжок - нож мне в сердце, а теперь будет в тысячу раз тяжелее… я заберу тебя из Бычьего Двора, пусть думают, что хотят, я - Богиня-на-Земле!