Задумка, вроде бы, хорошая. Лестница добротной оказалась и по ней Леда легко добралась до щели в крыше. Правда, пришлось еще долгонько расшатывать доски, пока не выломала пару, едва увернувшись, когда те полетели вниз. Наконец, на руках подтянулась и выбралась девушка на волю. Только радовалась рано, прыгать с края крыши очень уж высоко, можно и ноги переломать, а иначе по стене никак не спуститься. Может, конечно, дюжему мужику эта задача и легкой бы показалась, но Леда рисковать не осмелилась. Выбрала местечко, где дранка крепче, уселась на теплое дерево и затосковала.
Издалече доносилось женское пение, вскоре добавились к нему и басистые мужские голоса, ни дать, ни взять церковный хор. А ведь как хотелось Леде посмотреть на этот красивый ритуал с поклонением Хлебу. Предки наши — славяне похожие традиции имели, костры, правда, на Ивана Купалу жгли, в самый разгар лета, а не ближе к осени. Эх, видно, пройдут гуляния без «чужеземки», разве что Радсей хватится. Годару не до того, вряд ли даже с охоты вернулся. Поля — дело крестьянское, у воинов праздники свои.
Одно хорошо было на крыше — светло и свежо, и почти не страшно. Сюда-то, поди, и сам «хлевный дух» не доберется, смеялась Леда и тут же вслух одергивала себя:
— Не обижайся, дедушка-суседушка, потерпи уж незваную гостью еще немного, кто-нибудь да вызволит меня из этой передряги. А кому-то за такие проделки ой, как влетит! Жаловаться, конечно, не стану, но и не скрою, где все забавы проскучала, и по чьей вине.
Время уже за полдень перевалило, смолкли вдали еле слышное пение и громкие возгласы, неясный звон колоколец и женский смех, знать, разошелся народ по домам до вечерних костров. В наступившей тишине, под стрекот кузнечиков и пересвист жаворонков вскоре разморило и Леду. Подложив руки под голову, прилегла она на покатую крышу, нежась под ласковым солнышком, не больно-то мягко, да придется и так обойтись. Долго лежала, глядя в чистую высь над собой — ни единого облачка синеву не тревожило, а потом в сторону лугов у самого Гнездовья взгляд перевела. И обомлела…
Из-за леса показался в небе какой-то странный летательный аппарат, и на самолет-то не похоже, и не дирижабль. О них Леда вообще смутное представление имела. Просто видно было — летит к поселению какое-то большое и жуткое… неужели, птица огромная… нет… дракон! Мамочки, да это ж дракон, как из книжки!
Леда вскочила на ноги, и чуть было не провалилась обратно в сарай, наступив на хлипкую доску. Руками взмахнула, невольно вскрикнула. А потом просто встала во весь рост и, прижав руки к груди, наблюдала обреченно как невероятное Крылатое Существо быстро приближается к заброшенному загону и одинокой сараюшке у края вытоптанного пастбища. Сомнений не было — заметил Он маленькую женскую фигурку на крыше и теперь летит именно к ней.
Это было поистине чарующее зрелище — наяву видеть в небесах Живого Дракона. Или Змея, как уж честнее сказать? Леда о названиях и не задумывалась сейчас, словно в раз дара речи лишилась. Дракон был огромный и величественный, гораздо больше вблизи, чем она могла прежде себе представить. Все книжные и кинематографические образы вмиг померкли перед обликом реального летающего Создания. Прекрасен? Безусловно! Грозен? Сомнений нет! Опасен? Безмерно!
Холодок страха по спине пополз задолго до того, как обдали потоком ветра могучие крылья и дыхание перехватило, когда поняла, что свершится сейчас… Отшатнулась назад, отвернула побелевшее лицо, а потом подхватили ее поперек тела словно стальные крючья, подняли вверх. Но когда башмачки Леды, наконец, оторвались от деревянной опоры крыши, и Чудовище взмыло в небеса, сжимая безвольное тело в лапищах своих, девушка погрузилась в забытье. Не перенесла близости Крылатого Исполина, уж слишком реален был… слишком велик.
Очнулась Леда на чем-то мягком и душистом. Не открывая глаз, провела рядом рукой — трава сухая… сено… Вот и стебелек щекочет лицо, махнула ладонью, чтоб отвести от щеки и задела чужую руку. Распахнула глаза, и Он сразу же отстранился, будто в смущении, что его за недобрым делом застали, глухо сказал:
— Только зря напугал тебя… Теперь и вовсе бояться будешь! И так-то все по углам пряталась… А я — то сам, хорош… Как отрок хвастливый! Показаться хотел, это ж надо статься такому! Лишь бы поверила.
Через полусомкнутые веки, через дрожащие ресницы смотрела Леда на широкую спину мужчины, сидящего рядом, и пыталась осознать, что он и впрямь сейчас нес ее в когтях, будучи Змеем. Чудеса-а! И какое-то теплое, благодатное чувство разливалось в душе, заставляя губы улыбаться. Хорошо, что Сам спиной сидит и не видит… А Годар вдруг повернулся, пристально глянул в лицо и удивленно выдохнул:
— Думал, ты плакать будешь, уж не знал, как еще повиниться перед тобой, а тебе смешно… Не пойму тебя.
Леда объяснить постаралась, да уж очень откровенно вышло:
— Красивый Он все-таки. Страшный и красивый. Дух захватывает. Жаль, ничего не помню. И не надо. Не хорошо так-то, в лапах… Иначе бы если как.
Высказалась и замерла. Зажмурилась даже от неясных образов, что толпились в голове. А губы продолжали улыбаться. Не это ли Его распалило…
— Смеешься, значит? Ах, так!
Даже опомниться не успела, как накрыл ее губы своими, обхватил ладонью голову, приподнял к себе. Горячий был поцелуй Змея. Горячий и сладкий. Все желания потаенные разбудил, растревожил душу. Леда вроде бы сперва и оттолкнуть хотела, коснулась его плеча, да провела пальчиками по длинным волосам — «и не жесткие вовсе, с чего взяла…»
И когда дальше стал целовать, опускаясь к шее, уже обе руки в его черные кудри запустила, не то отстранить от себя, не то обнять.
— Годар, подожди…
А хотела ли остановить? Самой бы про то понять, просто много всего в этот раз случилось, не ожидала такого, думала до ночи одна просидеть или до самого рассвета даже. Разве могла помыслить, что вызволит ее Сам Князь, да еще в таком обличье. Ум можно потерять, а не то, что стыд. Так разве ласки Его принимать стыдно, если сердце призывно стучит и тело в Его руках само тает? Но упрямо шепчут уста:
— Подожди, Годар…
Тяжело вздохнул, отодвинулся чуть и лег рядом на сено. Теперь оба в небо глядели. Померкли голубые краски, подернулась высь сизоватой дымкой, только край Солнечных теремов за лесом еще мягким золотом освещался. Скоро уляжется Солнышко на покой и тогда вспыхнут на лугах костры, вновь побегут меж людьми незримые нити старинных песен, крепко повяжут Родичей воедино.
Вместе сеяли хлеб, вместе славили, убирать тоже сообща станут. И за длинными столами после соберутся большие семьи, на всех будет ломаться Первый каравай. Даже самым меньшим по кусочку достанется. Хоть и на ногах еле стоит малышка, а уже частица Рода — крохотная веточка, все заслуги и горести его таящая, от самых глубоких корней.
— Скажи, а не больно тебе… становиться таким? — тихо проговорила Леда, не смея даже головы в его сторону повернуть. Еще горело лицо и все дрожало внутри.
— Нет. Теперь-то привык уже. Прежде было немного. Помню…
— А рисунок зачем? Кто делал?
— Не знаю. Всегда при мне, я родился таким.
— Не может быть! Это ведь…
Замялась. Неловко его вопрошать. Годар усмехнулся:
— Ну, посмотри уже на меня, я глаза сомкну, притворюсь спящим.
Леда засмеялась, глубже зарываясь в рыхлое сено.
— Это еще стыдней, за сонным подглядывать!
— Я-то смотрел на тебя… прости уж… долго смотрел…
Задумалась, вдыхая теплый, горьковатый запах сухой полыни, и как только попала в стог эта трава — не жалуют ее косари. А после чуть приподнялась на руках и обернулась к Годару на его голос:
— Спела бы, что ли… Люблю песни твои. Все люблю. Особенно про того Крылатого, что девицу унес.
Девушка даже руками всплеснула, вот так поворот!
— А бранился-то у печи!
— За то осерчал, что брата нежила, не мог более видеть вас!
— Да он мне как брат… Ай, ты сказал, что глаза закроешь, а сам!
— Ты отрада очей моих, ладушка, как же на тебя не глядеть-то? Мука…
— Почему же я? Здесь и покраше девицы есть.
— Суждена ты мне, избрана для меня…
— Это кем же, позволь узнать — избрана?
— Царицей ночи. Самой.
— Уж не Луной ли? — усмехнулась Леда, хотела и дальше пошутить, да припомнила сказания, что слышала от Радуни, прикусила язычок, но не надолго:
— У меня, наверно, и веночек над головой есть, прямо как нимб у святого? Жаль, что не вижу, и потрогать не получится…
— Насмехаешься зря. Довольно того, что я вижу.
Строго смотрел в упор, покусывая в зубах длинную соломинку, видно было, серьезно относится к этим сказкам. А тогда и обидеться можно:
— Значит, это чары какие-то за тебя говорят? Не твои мысли, не от сердца идут? По обязательству мне ласковые слова говоришь? Колдовство лунное… С того и злился на меня в поле! Не хотел очаровываться…
— Вот придумала тоже… Колдовство… Здесь же совсем другое.
Леда сразу поникла: «Видит он веночек у меня, как же! Померещилось что-то, вот и надумал себе, а мне-то каково его признания слушать, ведь не каменная…»
Мысли в голове заметались вспуганными птицами, сердце больно сжалось. Сомнения ее, видать, почувствовал и Годар, оттого придвинулся ближе, обхватил обеими руками, осторожно спиной прижал к своей груди. Леда даже ахнуть не успела, как оказалась в его объятиях.
— Горячий ты какой… обожгусь еще… пустил бы…
Даже и не думал кольцо рук ослабить, зашептал в ушко:
— Ты мне лучше про другое скажи, как одна-то на старом выпасе оказалась, зачем на крышу полезла? Двери-то запер кто?
Спросил и снова коснулся губами шеи, вовсе с толку сбивая, еле вымолвить смогла: — А никто…
Только ведь хотела попенять, что мила ему из-за наваждения лунного, видно, придется позже сказать… да как бы и не забыть совсем…
— Молчишь-то чего? Сам ведь дознаюсь! Не обрадуются!
Дыхание перевела, отвечать ровно старалась:
— С подруженьками мы играли. Скоро вызволить придут, а меня уже нет. Вот удивятся!
— Заступаться вздумала. Ну-ну… Всех накажу, чтобы впредь неповадно было!
— Вот уж не надо! Шутки все это и глупости. А, скорее всего, ревнуют тебя ко мне. Как бы их славного Князюшку лесовичка пришлая к рукам не прибрала.
Годар носом о ее плечико потерся, смеясь:
— Поздно спохватились девки! Давно привязан к тебе. У самого сердца держишь, да нитка уж больно тонка. На золотую цепь посадить бы надо.
— Ты о чем это? Цепь какая-то… И зачем?
— А чтоб не потеряла ненароком!
Опустил взгляд ей на грудь, провел пальцами по шнурку, на котором висел желтоглазый «дракончик».
— Радсей небось подарил?
— С Радуней сменялась на медвежаток.
— А медвежаток тебе Бобыль Лесной преподнес?
И уже в голосе сталь звенит.
— Знаю, что Михей тебя в Гнездовье привел. Расспросил его в прошлый раз о тебе, выведал, как Бабка Болотная чуть тебя не сосватала за Медведя.
— Добрый Михей, не обидел меня. И так жалко его…
— Я вот гляжу, всех-то тебе жалко, всех горазда утешить! Обо мне еще не забудь!
— А тебе бы только ругаться! И не только тебе… Пойми же, я из Другого мира, здесь все странно для меня, непривычно, я ни ткать, ни шить не умею, ухвата в руках не держала никогда, воды коромыслом не носила, я корову боюсь… чуть- чуть. И козу. Даже очень. Ну, теперь ты смеешься! Не веришь мне…
— Верю, отчего же нет. Только не отпущу тебя, откуда бы ты ни явилась.
— А вдруг я русалка или какая-нибудь там еще…
— Душа светлая у тебя, а когда поешь, хочется на руки тебя взять, чтобы мне одному лишь пела, глаза в глаза.
— Захвалил… Ой, жарко от тебя, дышать не могу, пусти…
И не слышит ровно. Даже будто сильнее к себе прижал:
— Одного не возьму в толк. Если Радсея готова была братом назвать, зачем же ему невестой стала? Что за уговор у вас? Мне-то откройся…
— Да что тебе говорить! Все равно просьбу мою не исполнишь.
— А ты все о Долине скучаешь? Забудь! Это мне бы там побывать не мешало, поблагодарить за тебя… А ведь и не думал, что так скажу… Не просил, не звал. Будто с неба ко мне упала.
— Правда? И полетишь?
— Полечу. Только один, без тебя.
— А, ну-ка пусти! Сейчас же убери руки! Эгоист несчастный, нашел развлечение, как в сене валяться, так ничего, а как что-то для «ладушки» сделать — ни в какую… Слышишь, даже не трогай меня больше!
Леда рванулась было, да куда там. Обидно почти до слез, с кем бороться-то вздумала, может, и правда, сейчас заплакать? Так ведь настолько сердита, что и не получается, а Этот только другое плечо целует да шепчет ласково:
— Отпущу, куда же деваться, ты пока не моя. Немножко еще тебя подержать позволь, я же надышаться тобой не могу, а ты все сбежать норовишь… Ай, совсем не глянусь тебе, совсем-пресовсем?
И что же ответить? Правду было бы сказать лучше всего, да только в чем же она — девичья правда…
— Не знаю.
— И на том спасибо. Некуда нам спешить. Ты здесь уже, рядом со мной. Обо всем после потолкуем, привыкай пока.
Последние слова его Леде особенно жуткими показались. Холодными и неподъемными, как каменные валуны, даже с места не сдвинуть. Обреченностью от них веяло и железными засовами высоких теремов. Вздохнула и затихла на груди Князя. Самое время поплакать. Не бывать ей в родной стороне, не видеть родителей. А здесь на кого надеяться? К кому приклониться… А вроде и есть к кому.
Руки у Годара надежные, сильные, не о таких ли мама говорила когда-то. И стоит ли бежать — рваться прочь от этого мужчины? Может, напротив, попросить, чтобы еще крепче держал… Вспомнились невзначай слова одной из любимых песен Хелависы: «Удержи меня, на широку постель уложи меня! Приласкай меня, за водой одну не пускай меня, не пускай!»
Так, может, и впрямь…
— О чем призадумалась, радость моя? Оставь свою кручину, все перемелется. Слышишь, колокольчики звякают… Стадо, знать, уже гонят домой с соседнего выпаса, скоро хозяйки вечерние дела справят и вернутся на луг. Там веселье будет. Только не для всех. Кто твоими обидчиками верховодил, сознайся. Милана, поди? Глаза-то не прячь, догадаться о том не трудно. А если всех, кто на тебя шипит — прощать, так они вскоре и кусаться начнут.
— Пожалуйста, не надо ее ругать, она из-за Вадича своего разозлилась, не знала, что по твоей указке он меня провожал. И в сарае я сидела недолго, только какого-то хлевника боязно было, а так ничего. А потом я лестницу нашла…
Леда говорила Годару эти слова, приклонившись головой к его плечу, и сама себе не могла поверить. Недавно еще, кажется, мимо нее смотрел Князь, хмурился, все выговаривал за что-то, а теперь они рядышком сидят, воркуют прямо как голубки. Только лучше бы он в рубашке сейчас был, а не до пояса голый, неловко видеть его рисунок на смуглой груди, волнительно как-то. И этот странный жар, что исходит от тела Годара, передается и ей, заставляя смутно желать большего. Даже быть ближе. Всей душой и всей кожей чувствовать. Все себе разрешить.
Вот опять наклонился, будто поцеловать хочет. Нет, надо скорее вернуться к людям, а иначе… Как же потом-то все… Одно только и смогла произнести непослушными губами:
— Радсей мне жених. Не ладно так…
— Знаю и сам. Пойдем лучше к нашим.
Годар помог девушке спуститься с невысокой разворошенной скирды, а после долго еще со смехом отряхивал волосы и одежду Леды от приставших сухих листочков да стебельков. Все будто погладить старался, дольше задержать руки на ней. Леда уже и не знала, разобидеться или засмеяться в ответ, потом не удержалась, пару раз в отместку хлопнула его по холщовым штанам сбоку. Только Годар с собой-то так шутить не позволил, ладошку ее перехватил, сверкая глазами, притворно сердито качая головой:
— Ох, и разбаловалась! Тебе только волю дай, и не то натворишь… Ночь бы играл с тобой, да пока не время.
И его откровенные простые слова всколыхнули девичью душу до самого донышка. Стало быть, когда-то и на это время придет… Из небольшой кожаной сумы на длинном ремне, что валялась у стога, достал Князь рубашку да мягкие сапоги, оделся и подпоясался. Девушка догадалась, что в Змеином облике должен он носить одежду с собой, а как же иначе, все правильно.