– Закончить-то закончил, но мудрость человеческая не институтами измеряется.
Татьяна Герасимовна слушала Лаптева, а он от нее глаз не мог отвести, так нравилась она ему в этой домашней кофточке и мягком платке на плечах. Он немного подвинулся к ней, покосившись на соседнюю комнату.
– Я вас очень уважаю, вы хорошая, Татьяна Герасимовна… Я вам сейчас все расскажу.
Лаптев, торопливо и волнуясь, стал рассказывать ей о своих постоянных разногласиях с Хромовым, о том, как они разно понимают вопрос о немцах, как трудно им поэтому работать вместе. Она слушала внимательно.
– Да что тебе Хромов? – сказала наконец. – Как об этом деле выше-то понимают?
– Найдутся такие и выше, что Хромова поддержат.
– А ты все равно не поддавайся, Матвеич, – понизив голос, посоветовала она. – Немцы тоже ведь люди. Дело ли это? Намедни вижу: Хромов твой посередь дороги немца остановил, кулаками машет, матом садит, – она задумалась вдруг, а потом уже веселее добавила: – А с другой стороны, скажу тебе, Матвеич, есть за что Хромова и похвалить. Человек он дельный. В лагере у вас чистота, порядок, люди на работу выходят без проволочек, дисциплина неплохая. Так ведь?
– Это верно, – с удовольствием согласился Лаптев. – И человек он, заметьте, честный, уж он государственной копейкой не воспользуется, надо отдать справедливость.
– Вот ты и попробуй с ним еще раз поговорить по-хорошему. Вода мельницу ломает. Главное, голову не вешай. Так ведь, брат Матвеич?
– Так, – согласился Лаптев и подвинулся к ней еще ближе. Она прищурила глаза, спросила удивленно:
– Ты чего это?
Лаптев смутился.
– Вы на меня не сердитесь, что я пришел?
– Чего ж сердиться? Заходи во всякое время. К тому же, знаешь, мое дело вдовье, – Татьяна Герасимовна засмеялась тихонько. – Шучу, шучу, приходи запросто.
В сенях Лаптев пожал ее теплую, мягкую руку и очень неохотно ушел. Она постояла немного на крылечке, кутаясь в платок и глядя в холодную весеннюю темноту.
11
Утром чуть свет Тамара повела немцев к драге «Изумруд» заканчивать постройку лотка. Было ясно, холодно, седой иней покрывал уже просохшую землю. Немцы шагали быстро, чтобы согреться. Миновали поселок, вышли на берег Чиса и направились кратчайшим путем прямо к драге. Послышался резкий прерывистый гудок, возвещавший окончание ночной смены. Пока спускались по крутому склону, от драги отчалила и поплыла к берегу лодка, с которой доносились веселые голоса. Тамара остановилась.
– Эй! – кричал звонкий голос с лодки. – Победа! Давайте по домам! Победа!
Тамара бросилась к воде. Дражники уже причаливали.
– Радио сказало: День Победы. Иди, курносая, домой и фрицев своих веди, сегодня нерабочий день. Эй, фрицы, Гитлер ваш капут!
Возбужденные, радостные дражники, выскочив на берег, помчались в поселок. А Тамара стояла как вкопанная. Штребль подошел и испуганно спросил:
– Фрейлейн Тамара, что случилось?
– Война кончилась, Рудольф, – она смотрела на него и словно не видела, а потом, очнувшись, счастливо закричала: – Ура! Мы победили!
Штребль бросился к своим. Немцев будто подменили – они обнимались и плакали, а кто-то пустился в пляс.
– Фрейлейн, мы так рады! – воскликнул Штребль. – Теперь близится час, когда мы сможем вернуться на родину. Ведь так, фрейлейн Тамара?
– Наверное, – сухо ответила она.
Ей почему-то вдруг стало обидно, что Рудольф так явно спешит уехать. Но она тут же поймала себя на мысли, что родина есть родина и, конечно, он не может вести себя иначе. Да и ей-то что за дело до этого немца? Главное – победа! Но как Тамара себя ни уговаривала, настроение у нее испортилось.
А немцы обратно в лагерь не шли, а бежали. Тамара еле за ними поспевала.
У самого поселка их встретил лейтенант Петухов.
– Давай, веди их обратно! Комбат не велит немцам отдыхать.
Тамара чуть не разрыдалась. Потом, собравшись с духом, выпалила:
– Пусть он сам их и ведет! А для меня сегодня – праздник Победы! – и, даже не обернувшись, побежала по улице.
Петухов почесал в затылке, не зная, как поступить.
– Ну ладно, идите в лагерь, там разберемся.
Вопреки желанию комбата немцев в этот день так на работу и не повели – ни один русский не соглашался их сопровождать.
– Оставь ты свои строгости хоть для такого дня, – просил Лаптев. – Много ли пользы будет, если ты их выгонишь? Они же все равно работать не будут, погляди, какое у них настроение.
– Ну черт с ними! – согласился наконец-то Хромов. – Сегодня не до них, это точно. Идемте выпьем! Петухов, Звонов, Салават, пошли ко мне! Петр Матвеевич, ведь победа же, черт возьми!
На улице Хромов шумел, кричал, пел, останавливал женщин, пытался их целовать, сажал на плечи ребятишек.
Весь день прошел колесом: ходили от Хромова к Черепановым, от Черепановых к Татьяне Герасимовне, по пути залетали в каждый дом, веселились, кричали и пили. Лаптев держался все время поближе к Татьяне Герасимовне. Та нарядилась в светлое платье и, хотя выпила совсем немного, была красна, как роза, и глаза у нее блестели. Лаптев чувствовал, что влюблен. Несколько раз он пытался под столом поймать ее руку, но она всякий раз вздрагивала и руку прятала. У Тамары пятки болели от кадрили. Плясала она и с Сашей Звоновым, и с Петуховым, и с самим Хромовым, и со всеми приисковыми мальчишками. Плясали в избах, и во дворах, и на улице. Под гармонь, под баян, под балалайку и под сухую. Тамара всех переплясала, перепела и так устала под конец, что заснула в сенях на сундуке. Запас водки, вина, браги иссяк, но веселье не прекращалось. Ночь надвинулась, а никто не хотел расходиться по домам, гармонь продолжала заливаться, а молодежь звонко орала песни.
– Такого праздничка давно не упомню, – сказал Черепанов Лаптеву. – Раньше, бывало, столы ломились, вина хоть залейся, а веселья такого даже на престольный праздник не бывало. Что значит, ждали этого дня пуще Воскресения Христова!
– А мой Федор не дождался… – отозвалась Татьяна Герасимовна. – Уж он бы сейчас погулял со мной.
Лаптеву показалось, что в голосе у нее слезы. Он снова попытался взять ее за руку.
– Я вас домой провожу, – сказал он тихо.
Они пошли, когда обозначился рассвет.
– Небось, устал? – ласково спросила Татьяна Герасимовна. – Шел бы домой-то…
– Нет, не устал. Голова немного болит после водки, много ведь выпили… А вы молодцом, я смотрю.
– Да я вовсе почти не пила. Так, от радости пьяная.
– А я, кажется, от любви пьян, – он неуверенно потянулся обнять ее.
Она поспешно отстранилась.
– Люби, а голову не теряй. Я, может, тоже люблю, да молчу. Эх ты, Петя-петушок!
– Я домой не пойду! – решительно заявил храбрый от выпитого Лаптев.
– Пойдешь! Для такого дня давай не ссориться.
Лаптев досадливо нахмурился. Татьяна улыбнулась и вдруг поцеловала его. Но он и опомниться не успел, как она хлопнула калиткой перед его носом. Он постоял немного, потом пошел домой. Стало почти светло, наступало розовое холодное утро.
12
Постройка дороги была закончена. Начали вырубать яркий сосняк на вершине горы. С шумом падали стройные двадцатиметровые сосны.
– Ахтунг, ахтунг! – раздавалось по лесу.
Свист рассекаемого воздуха, треск раздробленных сучьев, гулкий стук о землю – и огромное дерево лежит на земле, комлем на горе, вершиной книзу.
Бер потер ладонями затекшие колени.
– Ох и устал же я! Хоть бы дух перевести дали, Рудольф, а то все пилите и пилите, как сумасшедший. У меня руки и ноги дрожат… О майн готт! Что же мы наделали! – и он указал на раздавленный только что поваленным ими деревом огромный муравейник, который кишел живыми муравьями и белыми муравьиными яйцами. Несчастные насекомые расползались в разные стороны. – Бедные муравьишки! – на глазах у Бера появились слезы. – Давайте попробуем столкнуть это проклятое дерево?
– Да вы совсем спятили, его не то что вдвоем, вдесятером не столкнуть! – заорал на него Штребль, который иногда становился ужасно грубым, особенно когда сильно уставал, как сегодня.
Бер вздохнул и отвернулся. А Штребль зло закурил и уселся на траву подальше от муравьиной кучи. С соседней делянки тут же явился Раннер, который постоянно стрелял у Штребля папиросы.
– Дай закурить, Рудольф, – попросил он. – Как получим деньги, я с тобой рассчитаюсь, – и, закурив, весело объявил: – Знаешь новость? Моя баба спуталась с Грауером.
– Чему же ты радуешься? – пожав плечами, равнодушно отозвался Штребль.
– Ну уж и плакать не о чем! Спать с ней все равно негде, рубашек моих она стирать не хочет. Так на кой черт, спрашивается, мне жена?
Бер не любил подобных разговоров. Как можно так отзываться о жене? Если бы с ним сейчас была его милая Лотти, он был бы так счастлив! Что-то там дома? Стоило Беру вспомнить свой уютный чистенький домик и жену в ярком переднике, с кофейником в руке, свои книжки по энтомологии, которые он читал по вечерам, когда Лотти уже сладко спала, и он сразу же начинал плакать. А сегодня он так устал, расстроился из-за муравьев, а главное – из-за грубости Рудольфа, что слезы сами собой скатывались по его плохо выбритой обвисшей щеке.
– Пойду пройдусь немного, поищу грибов, – тихо сказал он и поспешил уйти, боясь, что Рудольф заметит его слезы и станет подтрунивать, да еще при Раннере.
В начале июня пролили теплые дожди. В сосняке кучами высыпали маслята, а под горой, в ельнике, – грузди, лисички, рыжики. Лесорубы таскали их в лагерь целыми мешками. Но дожди скоро прекратились, наступила сухая ветреная погода. Грибы пропали. Тщетно немцы шныряли по кустам. Грибов не было видно. И все же Бер набрел на кучку светло-серых нежных грибков. Он набрал их полную шапку и, уже полностью успокоившись, вернулся к Штреблю со своей добычей.
– Смотрите, какие хорошенькие, наверняка, вкусные, – гордо объявил он.
– Может быть, они ядовитые, – скептически отозвался Штребль. – Покажите их лучше фрейлейн Тамаре.
– Ладно уж вам! Я прекрасно разбираюсь в грибах. Это, скорее всего, сыроежки, просто засуха, вот они и изменили свою окраску. Я сейчас поджарю один на углях, и мы попробуем.
Бер нацепил на длинный прутик несколько грибков и стал поджаривать на углях догорающего костра. Поджарив, посолил и откусил маленький кусочек.
– По-моему, недурно. Съешьте, Рудольф.
Штребль взял один гриб. Тот был сыроват, но на вкус не противен, и все же от следующего он отказался. Бер же съел с десяток почерневших и закопченных грибов.
Они еще часа полтора поработали, сделали завалку леса на завтра, отдохнули и стали ждать, когда остальные станут собираться в лагерь. Внезапно Бер побледнел и повалился на землю, схватившись за живот.
– Что с вами, Артур? – перепугался Штребль.
– Не знаю… Такая боль в желудке… Наверное, грибы были несъедобными… Ох, неужели я отравился?
Штребль помчался за Тамарой.
– Это путики, – с облегчением сказала она, найдя валявшийся около костра маленький грибок. – Они не ядовитые. Просто, видимо, он сырых наелся.
Бер жалобно стонал. Тамара велела уложить его на телегу и везти поскорее в лагерь. Штребль взвалил на плечо своего напарника, ставшего вдруг совсем легким, и понес к телеге. Колеса застучали по каменистой дороге. Бер все стонал и стонал, и в лагерь его привезли чуть живого. Докторша, ощупав вздувшийся живот, сейчас же велела везти немца в приисковую больницу и сама побежала туда. Бедняга Бер ничего не слышал, он искал глазами Штребля.
– Я здесь, папаша Бер, – стараясь приободрить друга, спокойно, словно ничего не случилось, отозвался тот.
Дрожащая рука Бера извлекла из жилетного кармана крупные часы в чехолике и ключ от чемодана.
– Возьмите… Если умру, оставьте все себе на память. Напишите моей Шарлотте… адрес в чемодане.
– Не говорите глупостей, старина, все обойдется!
Пока Бера везли, он охрип от стонов. В больнице его сразу же потащили на операционный стол. Вечером Штребль пошел просить разрешения сходить к Беру. Лейтенант Петухов замотал головой: мол, комбат запретил выпускать немцев за зону. Но обещал позвонить в больницу. Целый час Штребль места себе не находил, мотаясь по коридору в ожидании Одноглазого Лейтенанта. Когда наконец Петухов показался в конце коридора, у Штребля чуть ноги не подкосились.
– Помер твой напарник, – мрачно сообщил лейтенант, – врачиха говорит, сердце после операции не выдержало… Понял ты меня?
Штребль понял. Всю ночь он не спал, в который раз перебирая в уме события прошедшего рокового дня, и от злобы на самого себя сжимал кулаки.
– Как я виноват перед ним! – шептал он. – Что мне стоило уговорить его не есть эти проклятые грибы… Как часто я был несправедлив к нему, отдохнуть ему не давал, а ведь он был на двадцать лет старше меня… Оказывается, у него действительно было больное сердце. Бер, прости меня!
Утром до выхода на работу он нашел старосту роты Вебера и отдал ему ключ от чемодана Бера.
– Возьмите ключ, Ёзеф. Мне не надо его вещей. Я оставлю себе на память только его часы.
– Куда же мне их девать? – озадачился Вебер. – Что тут у него?
В чемодане лежали две пары нового белья и немного старого. Совсем новый коричневый костюм, полотенца, бритвенный прибор, пенсне в футляре, домашние тапочки, коробочка с иголками и нитками, носовые платки, щетка для волос, портрет жены и Евангелие, обернутое в голубую бумагу.
– Я передам все это Грауеру, – предложил Вебер. – Но ты зря, Рудольф, не берешь. Раз Бер завещал тебе, так возьми, пригодится.
– Не нужно мне ничего, – почти грубо отозвался Штребль. – Когда поедем домой, вещи эти надо вернуть его жене. Так и скажите Грауеру.
Вебер унес чемодан, а Штребль с тяжелым сердцем стал собираться на работу.
– С кем я должен сегодня работать, фрейлейн Тамара? – тихо спросил он, когда их вывели из лагеря. – Папаша Бер скончался.
– Ой, бедненький… – Тамара в испуге прикрыла рот рукой. – Так жалко… Неужели не могли спасти?
Штребль шел, опустив голову. В этот день он работал в паре с Раннером. Оба молчали, и, только когда сели перекурить, Раннер мрачно произнес:
– Да-а-а, папаша Бер был хорошим человеком. Только, знаешь, Рудольф, это еще удивительно, что мы все тут не передохли… Некоторые, правда, и здесь неплохо устроились, вот, например, эта скотина Грауер! И сыт, и комната у него отдельная, и бабы его ночью греют! Причем еще выбирает, какая понравится… Надо бы похоронить папашу Бера как положено.
Штребль лишь молча кивнул.
Комбат разрешил похоронить Бера неподалеку от лагеря, на противоположном берегу Сухого Лога, густо поросшем молодыми елками. Когда стемнело, Штребля, Раннера и Эрхарда выпустили за зону. Они быстро выкопали могилу и сняли с телеги сосновый неструганый гроб.
Штребль вздрогнул, увидев Тамару, которая вышла из леска и приблизилась к могиле. Рыдания сдавили ему горло, и он отвернулся. Тамара первой бросила ком земли на крышку опущенного в могилу гроба и отошла.
Через четверть часа все тихо побрели к лагерю. Штребль шел последним, позади Тамары. Они пересекли огромный лог по каменистой извилистой тропе, а когда стали подниматься к лагерю, Тамара обернулась и тихо сказала:
– Зай нихт зо трауриг, Руди!..
Он схватил ее руку и поцеловал.
Несколько дней койка Бера пустовала. Потом на нее переселился новый напарник Штребля – хмурый бём Георг Ирлевек. Бём был молод, физически крепок и считался одним из лучших в лагере лесорубов. Когда-то он рубил буковый лес на склонах банатских Карпат. С первых же минут работы Штребль понял, что такое настоящий профессионал. Пилил напарник исключительно свободно, каждый удар топора, каждый взмах колуна был у него рассчитан. Теперь они со Штреблем выполняли норму еще до обеда. Бём тут же бросал топор и заваливался в траву спать. Иногда шел собирать ягоды.