– Ты, правда, смотри, Таня, не поморозь зимой немцев, – предупредил Лаптев.
– Смеешься ты! – весело отозвалась жена. – Да у нас кругом дрова. Это у тебя в лагере зимой только волков морозить.
В первый же день после переселения лесорубов Лаптев приехал вместе с ней в лес. Он осмотрел барак, приятно удививший его своим просторным и почти уютным видом. В настежь открытые окна свисали ветки поспевающей калины и жимолости. Свежеструганый пол был еще совсем чист, немцы разувались в сенях. На кухне жарилось какое-то кушанье, пахнущее грибами. Немок почти никого не было видно: кто ушел стирать на речку, кто собирал грибы в лесу. Из кустов доносилась протяжная немецкая песня на несколько голосов.
– Рудольф, – позвала Татьяна Герасимовна Штребля, – поди-ка сюда!
Штребль поспешно подошел и поклонился.
– Что ты худой такой стал? Не хвораешь?
– Нет, я здоров.
Лаптев внимательно посмотрел на него. Ему симпатичен был этот немец с ясными, немного лукавыми глазами. У него отросли небольшие каштановые усы, а лицо так сильно загорело, что он стал похож не столько на европейца, сколько на жителя южных стран.
– Я хочу сделать вас старостой по этому маленькому лагерю, – сказал Лаптев.
– Пока Тамары Васильевны нет, будешь вместе с Колесником принимать заготовку, – добавила Татьяна Герасимовна. – Сам не работай, смотри за людьми. Понял?
– Понял, – по-русски ответил Штребль.
– За чистотой смотрите, – предупредил Лаптев. – Эпидемия в ваших условиях – вещь страшная. Вам же доверяются продукты. Думаю, вам нечего объяснять…
Штребль поклонился еще раз.
– Он мужик хороший, – уверенно сказала Татьяна Герасимовна, когда они с Лаптевым поехали домой. – Справятся они с Колесником, а там, глядишь, и Томка вернется.
– А как же, Таня, мы решим насчет охраны?
– Да поди ты со своей охраной! Какого лешего караулить? Народ все подобрался хороший, разве только Грауер один…
– Ну этот-то куда побежит?
Для Штребля началась новая жизнь, дни, полные хлопот. Он раньше и не представлял, как трудно быть начальством. Теперь утром он вставал раньше всех, будил поварих, разводил всех по рабочим местам, следил за рубкой, трелевкой, вывозкой, потом шел торопить обед, а к вечеру надо было с одноруким Колесником обойти всех, принять и записать работу, проследить за сохранностью и исправностью инструмента и за тем, погасили ли костры в лесосеке. Так как Колесник совсем не мог писать левой рукой, Штребль записывал начерно показатели по-немецки, и уже вечером с грехом пополам переделывали с Колесником сводку по-русски. Но Татьяна Герасимовна пока была довольна его каракулями. Раза два в неделю она приезжала в лес сама, а то Штребль с Колесником отправлялись верхом на прииск.
Возку продуктов и хлеба поручили Раннеру. Он же должен был ежедневно привозить три бочки воды из реки и ухаживать за лошадьми. Раннер так привязался к этим лошадкам, что даже стал поменьше ворчать и порой насвистывал веселые мотивы. Поварихой поставили Розу Боден. Ей помогала шустренькая бёмка Мари, которая должна была также убирать барак, топить по субботам баню и стирать постельное белье.
Работу начинали теперь очень рано, часов с шести, зато к полудню все уже справлялись с нормой. Погода стояла теплая. На горе рдела брусника, в осиннике под горой набухали грибы. Лесорубы вечерами рыбачили около драги. А ближе к ночи барак наполнялся пением протяжных крестьянских песен. Татьяна Герасимовна, когда приезжала в лес, часто задерживалась, чтобы их послушать.
– Когда вернется фрейлейн Тамара? – спросил ее как-то Штребль, с трудом подбирая русские слова.
– Соскучился? – улыбнулась ему Татьяна Герасимовна. – Нет, скоро не жди. Ей еще со своей бригадой овсы косить. Не раньше октября.
Штребль действительно соскучился. Он очень часто думал о Тамаре и все чаще стал ловить себя на мысли, что ему трудно одному, что хочется быть любимым, хочется израсходовать весь запас накопившейся нежности. Порой он злился, ругал самого себя, порой заигрывал с женщинами, снова злился… и тосковал.
– Ну ты монах! – в свойственной ему грубоватой манере заметил Раннер. – Смотри, все завели себе баб, только ты один ходишь надутый как индюк. Это даже на тебя не похоже – раньше ты был сущий черт! Сошелся бы с Розей Боден. Она хорошая баба и, по-моему, влюблена в тебя…
С тех пор, как Штребль заступился за Розу перед Грауером, между ними возникло нечто вроде нежной дружбы. Она заботилась о нем, стирала его белье, чинила одежду. Однако он не замечал, что Роза преследует его ласковым, молящим взглядом, ищет встреч наедине. То, что сказал Раннер, немного взволновало его.
– Вот Хорват женился все-таки на Нелли Шуман, – гнул свое Раннер. – Спросил разрешения у хауптмана, и живут себе поживают. Спать вместе им теперь никто не запрещает.
– В общей комнате?
– Ой, ты ли это? Подумаешь, какое дело! Все мы люди.
Штребль на минуту представил себя рядом с Розой в общем бараке, и это показалось ему настолько смешным, что он громко расхохотался. Но после этого разговора он все же стал пристальней приглядываться к Розе. Приятно было сознавать, что тебя кто-то любит.
– Ваши маленькие ручки хорошо варят суп, – наконец сказал он ей, когда она подавала ему еду, – интересно, умеют ли они обнимать?
Роза покраснела до слез и выглядела счастливой. Но Штребль, съев суп, сразу ушел. Он бродил по лесу и думал о том, что ему стоит, пожалуй, сойтись с Розой, возможно, это положит конец его мучительным и безнадежным мечтам. Но он все еще сомневался. Наблюдая, как по вечерам парочки разбредались по лесу или сидели обнявшись в тени кустов жимолости, он испытывал щемящее чувство тоски. А когда похолодало, мужчины стали проскальзывать по ночам на женскую половину. Теперь уже из первой роты только Раннер и пожилой Эрхард ночевали в своих постелях. Но когда исчез и Раннер, Штребль возмутился и сказал Эрхарду:
– И еще смеет все время жаловаться, что его замучила язва!
Эрхард только пожал плечами.
А на следующий день, подходя к бараку во время обеденного перерыва, Штребль заметил в кустах на скамье Эрхарда, рядом с которым сидела высокая, еще совсем молодая крестьянка Кати Фишер. Эрхард чинил старый ботинок, а Кати ему что-то пыталась втолковать. Штребль замедлил шаг и прислушался.
– Мой муж был так груб со мною! – говорила Кати. – Мне не за что его любить.
– А я разве не груб? – с усмешкой спросил Эрхард, заколачивая деревянный гвоздь в подошву башмака.
– Ах нет, Ксандль! Ты вовсе не груб! Ты такой хороший! – горячо сказала Кати, и в голосе ее сквозила такая нежность, что Штребль невольно позавидовал Эрхарду.
– Я уже стар для тебя, Катарина, – отозвался Эрхард, но голос его звучал молодо.
В ответ Кати провела рукой по его седым волосам и потянулась губами к щеке. Эрхард ласково ее отстранил и пробормотал:
– Погоди… отодвинься немного. Сейчас закончу с башмаком, и мы пойдем… погуляем по лесу.
Штребль растерянно отступил в кусты. Сердце его стучало. Перед ужином он шепнул Розе:
– Приходите, когда освободитесь, на берег к драге, где лежит сломанное бурей дерево. Знаете это место? Я буду ждать вас.
Ему не пришлось долго ждать. Еще не окончательно стемнело, когда Роза спустилась к нему, запыхавшаяся и счастливая. Он молча обнял ее, а она стала целовать его, страстно, не отрываясь.
– Нам давно следовало быть ближе друг к другу, – сказал Штребль. – Я ведь тебе не неприятен?
– Я люблю тебя уже давно, – отвечала Роза и снова принялась целовать его. – Как же ты раньше этого не замечал?
Он почувствовал себя почти счастливым и полным нетерпения. Под поцелуями Розы в нем пробуждался прежний Штребль…
– Довольна ли ты мною, Рози? – спросил он, провожая ее к бараку.
– Зачем ты это говоришь? Как тебе не стыдно? – прошептала она, прижимаясь к нему. – Ведь я же так тебя люблю!
«Подлец я!» – думал Штребль, чувствуя, как горяча ее рука, лежащая в его руке. В прощальном его поцелуе уже не было огня, но счастливая Роза этого не заметила.
Проснувшись рано, он вспомнил, как нежна и искренна была Роза, и печально усмехнулся. За окнами на траве блестела обильная роса, между вершинами сосен пробивались яркие лучи. Штребль взглянул на карманные часы. Было без пяти пять. Он встал, накинул поверх рубашки пиджак и, поеживаясь, вышел в сени. Все еще спали, но Роза уже возилась на кухне. Она встретила его доверчивым взглядом и хотела поцеловать, но он остановил ее:
– Я еще не умывался.
Он вышел из барака и долго мылся холодной водой, а когда вернулся, то сказал весело, чтобы как-то загладить свою грубость:
– Теперь я охотно поцелую твою розовую щечку, – и слегка коснулся губами ее щеки.
Роза по-своему истолковала его сдержанность и вся засветилась.
Штребль направился в лес. Плохое настроение мало-помалу испарилось, и он начал посвистывать, любуясь стройными рядами поленниц и горами накатанных бревен. Спустился к берегу и прикинул, сколько дров еще нужно скатить к драге, пока она не уйдет вверх по реке. Стук копыт по каменистой дороге заставил его обернуться. Он вздрогнул: верхом на серой лошадке ехала Тамара.
– Гутен морген, Рудольф! – весело крикнула она.
– Здравствуйте, – еле прошептал он.
Девушка пристально посмотрела на него, и под этим внимательным взглядом он весь как-то внутренне сжался.
– Я так рад вас видеть, фрейлейн Тамара, что даже растерялся… – наконец смог произнести он.
Тамара молчала.
– Вы не заедете к нам? – спросил Штребль, увидев, что она поворачивает лошадь.
– Нет, я спешу, – совсем другим тоном ответила она. – Заеду домой и обратно на покос… прощай, Штребль.
– До свидания, – пробормотал он.
18
Осенью Татьяна Герасимовна и Лаптев, чтобы не остаться в долгу у соседей, праздновали свадьбу. Народу набралось – полный дом. Лаптевская теща с ног сбилась, чтобы всем угодить. Гуляли два дня; закуска, брага и водка не сходили со стола. Но все же соседки судачили:
– Это что же за свадьба, когда молодые уже нажились вдоволь, вместе наспались? Того интереса уже нету.
Татьяна Герасимовна, когда узнала об этих пересудах, рассердилась, а Лаптев захохотал.
– Знаешь одну восточную сказку, как дед с внуком вели осла с базара? Сперва внук ехал, потом дед ехал, потом оба сели, потом осла на себе потащили, и все никак не могли на людей угодить. Вот и нам, видно, придется развестись, а потом снова свадьбу справить и тогда уже со всеобщего благословения лечь вместе.
– Верно, на каждое апчхи не наздравствуешься, – согласилась она и махнула рукой.
Как и прежде, Татьяна Герасимовна вставала чуть свет и иногда, не дождавшись, пока проснется муж, уходила к себе в контору. Ее место на постели тут же занимала Нюрочка.
– Папка, пусти меня к себе, – просила она, моргая заспанными глазами.
– Ползи, – соглашался Лаптев.
Он очень привязался к девочке. Была она смешная, живая, ласковая. У нее уже выпали молочные зубы, коренные не росли, и щербатый рот очень смешил и умилял Лаптева. Он выучился заплетать ее белобрысые волосенки в маленькую косичку-хвостик и причесывал Нюрочку, когда матери и бабки не было дома.
– Пап, правда мы с тобой, как рыба с водой? – спрашивала Нюрочка.
– Правда. Ты рыба, а я вода. Нет, пожалуй, ты вода, потому что у тебя всегда нос мокрый.
Когда вечером Лаптев возвращался домой, она вертелась и терлась около него, как котенок. Он приносил ей с базара леденцового петуха на палочке или конфеты, сваренные из сахара и уксусной эссенции. То и другое было довольно противным, но Нюрочка сосала с удовольствием. «Какой все-таки умный ребенок», – думал Лаптев, наблюдая за Нюрочкой, которая с несвойственным детям тактом понимала, когда можно лезть к отчиму, а когда нет. Если он читал или писал, она подолгу сидела около него и делала вид, что играет с куклой, но как только Лаптев окликал ее, кукла летела в угол.
Он всегда питал слабость к детям и опасался, что Татьяна, может быть, и не захочет иметь больше детей, но она сказала простодушно:
– Смотри, тебе кормить-то. Давай хоть штук до пяти догоним, потом остановимся.
Пока Лаптев ждал своих детей, он баловал Нюрочку. А вот отношения с Аркашкой никак не налаживались. Любимец матери, озорник и своевольник, смазливенький Аркашка долго дичился и исподлобья поглядывал на отчима. Лаптев старался не подавать вида, что замечает это, и выжидал, когда Аркашка сдастся и заговорит по-хорошему. Татьяна пыталась потихоньку внушить сыну, что тот должен уважать и слушаться отчима, но Аркашка только буркнул ей:
– Ты с ним женилась, ты и слушайся!
Но однажды, когда мать собралась отлупить его за какую-то проделку, а Лаптев заступился и выгородил Аркашку, тот помягчел.
– Ишь какая! – шепнул он Лаптеву. – Привыкла командовать. Ты тоже, смотри, ей не поддавайся.
– За меня не беспокойся, – засмеялся Лаптев.
После этого он несколько раз брал с собой мальчика в поездки по участкам и в лес.
– Я бы с тобой вовсе подружил, да ты курить не даешь, – признался Аркашка. – Немцам своим даешь, а мне жалеешь.
– И не дам. Тоже мне курильщик! Ты, может быть, еще и жениться хочешь?
– Нет, я с девками не знаюсь. Нужны они мне! – сплевывая через губу, отозвался Аркашка.
Когда начались занятия в школе, Лаптеву досталось нелегкое дело: заставить мальчишку, с трудом переползшего в пятый класс, делать уроки, было невозможно.
– Сиди ты спокойно, – старясь подавить раздражение, говорил Лаптев пасынку. – Что ты вертишься, словно шилом тебя тычут?
– Да съезди ты ему по затылку! – окликала из соседней комнаты Татьяна.
– Бить не стану, а в кино ты у меня больше не пойдешь, понял? Решай задачу, пока от матери не влетело. Давай, я тебе умножение сделаю, а дальше ты сам.
– Ну и терпение у тебя! – удивлялась жена. – Я бы давно из него лучины нащепала.
Но если не считать постоянных столкновений во время приготовления уроков, Лаптев с Аркашкой все же подружились.
– Шалые вы оба! – делая вид, что сердится, говорила Татьяна Герасимовна, когда они затевали возню, вовлекая в нее и Нюрочку, катались по постелям и мяли одеяла.
Аркашка входил в азарт, весь красный, растрепанный, петухом налетал на Лаптева; тот, улыбаясь, в два приема клал его на лопатки, а Нюрочка радостно визжала. Лаптев теперь частенько ловил себя на мысли, что ему уже не хочется, как прежде, допоздна задерживаться в лагере, что его тянет домой, к Татьяне и ребятам. Он очень огорчался, когда не заставал жену дома, но всячески пытался скрыть это от тещи. Но та все замечала.
– Хоть бы ты, Петя, разок проучил ее, дуру. Подумай, опять с ночевкой в лес укатила. Ну ладное ли дело замужней бабе дома не ночевать?
– Что же сделаешь, если у нее такая работа? – немного сконфузившись, отвечал Лаптев.
– Скажи, пожалуйста, работа! Да разве другие-то не работают? Тоже начальством оба называетесь, а только и знаете, что день-деньской, не жравши, где-то рыщете. Ну, ты уж ладно, все-таки мужик. А она что? Какому мужу понравится, если баба по трое суток дома не бывает?
– Если бы она мне не нравилась, я бы и не женился, – шутливо отмахивался от тещи Лаптев. – Она, мама, современная женщина.
– То-то современная, а ко времени никогда домой не поспеет. Гляжу я на вас: непутевые вы, все у вас не как у людей!
Теща распекала Лаптева, а соседкам потихоньку хвасталась:
– Зятек у меня – чистое золото! Не пьет, курит самую малость, а чтобы матом или еще как обругаться – Боже упаси! Покойник Танин, Федор, бывало, как напьется, и Татьяну, и меня матом распушит, а этот улыбается все. А уж Нюрку избаловал начисто, закормил конфетами.
– Счастье, счастье твоей Татьяне, – поддакивали соседки. – Сейчас бабы рады хоть какого-нибудь завалященького мужика найти, а она, гляди, какого отхватила: и моложе себя, и морда у него такая симпатичная! Пущай держится за него обеими руками, а то по нонешнему времени того и гляди отобьют.