– А еще хотят, чтобы мы пели и танцевали, – не унимался Ландхарт, – это уж прямое издевательство! Вряд ли у кого-нибудь появится желание после этой адской работы петь и танцевать.
– Да, на голодный желудок много не натанцуешь, – поддержал его Чундерлинк. – Пусть уж танцуют те, кто талон заработал.
– А вас никто и не заставляет, – заметил Штребль, спрыгивая с нар.
Вся эта болтовня ему порядком надоела. Накинув куртку, он вышел во двор и незаметно шмыгнул в корпус, где помещалась женская рота. Через несколько минут он стоял, обнявшись с крошкой Мэди, в одном из тесных закоулков.
– Я так ждала тебя вчера, Руди, – шептала Мэди, прижимаясь щекой к плохо выбритому подбородку Штребля.
– Чтобы загладить свою вину, я принес тебе вот это, – шепнул он и вынул булочку, полученную в столовой.
– Спасибо, – пролепетала она и сразу же впилась острыми зубками в белый хлеб.
Прошла неделя. Потеплело, на пригорках начал подтаивать снег. Но все же весна наступала очень медленно. У Тамары заветрило лицо, лихорадочным румянцем подернулись щеки.
– Вы похожи на снегурочку, которая скоро растает, – сказал ей Лаптев.
Тамара только грустно улыбнулась. Она очень устала за последнее время: тяжело приходилось с немцами. Только крестьяне работали хорошо – сказывалось их умельство. Но и тут она скоро заметила, что они всячески пытаются обмануть Власа Петровича, который принимает у них дрова. Стоило старику зазеваться, бёмы выдавали чужие дрова за свои, раскидывали старые поленницы и, перекладывая уже заклейменные дрова, сдавали их снова.
Застав одного бёма за этим занятием, Тамара вырвала у него топор и прогнала совсем из леса. Когда она рассказала об этом Татьяне Герасимовне, та встревожилась.
– Ты ходи туда почаще, – приказала она. – Я на Власа не больно надеюсь. Он, старый хрен, только ругаться мастер.
– Неохота мне ходить-то туда, – смущенно проговорила Тамара. – Бессовестные больно…
Ей действительно было не по себе от бесстыдства бёмов, не стеснявшихся при ней справлять нужду. Она все время боялась наткнуться на кого-нибудь, усевшегося под кустом. Правда, в первой роте такие случаи бывали очень редко, но все же Тамара заметила, что иные горожане не далеко ушли от крестьян.
– Высшая раса, – сцепив зубы, шептала она. – У нас только скотина гадит на виду… Ну, я их, паразитов, быстро отучу.
Но она и не представляла, что ее еще ждет впереди. Как-то после обеда ее окликнул трескучим голосом Отто Бернард:
– Фрейлейн Тамара, будьте добры, подойдите ко мне.
Ничего не подозревавшая Тамара направилась к нему, и вдруг этот противный, сухой человечишка быстро расстегнул брюки и спустил их ниже коленей вместе с грязными подштанниками.
– Блют, блют… – прохрипел он почти в лицо Тамаре.
Девушка остолбенела, потом, крепко зажмурив глаза, она наотмашь ударила обер-лейтенанта по лицу. Тот попятился и сел в снег, не успев натянуть штаны. А она отвернулась и зарыдала.
Штребль, издалека увидевший все, что случилось, бросил топор и кинулся к Тамаре.
– Фрейлейн Тамара, – смущенно проговорил он, – не плачьте, не сердитесь, это же сумасшедший.
– Вы меня за человека не считаете! – рыдая, крикнула Тамара. – Свиньи вы проклятые!
Штребль готов был сквозь землю провалиться.
– Передайте всем, – вытирая слезы, сказала Тамара, – если еще кто-нибудь позволит себе… плохо будет. У нас это считается за позор. Неужели вы не понимаете?
Вечером Тамара снова пожаловалась Татьяне Герасимовне.
– Да, очень бесстыжие, – согласилась та. – Я на днях зашла в лагерь, гляжу – парочка любезничает прямо около уборной. Постояли, поговорили, за ручки подержались и разошлись каждый по своим местам: он – в мужскую, она – в женскую. Да наше дело, кажется, со стыда помрешь, если с парнем гуляешь да понадобится. А им хоть бы что!
– А этого проклятого обер-лейтенанта совсем надо из лесу выгнать, я его видеть теперь не могу, – сердито сказала Тамара. – И еще нескольких лентяев. Есть у меня такой Чундерлинк, на пестрого петуха похожий. Вот лодырь-то преподобный! А еще – Ландхарт. Красивый, высокий, здоровый, а работать не хочет. Как бы нам их, Татьяна Герасимовна, совсем с нашей шеи спихнуть?
– Поговорю с Хромовым, может, определит их куда… А что по морде съездила тому паразиту – правильно! Другим острастка.
На другой день Бернарда, Чундерлинка, Ландхарта и еще кое-кого из «лодырей» оставили в зоне для уборки помещения.
Как Тамара ни злилась на немцев, она не могла не признать, что есть среди них очень симпатичные люди. Особенно ей нравился седой полный немец Эдуард Лендель. Он работал с худощавой бледной женщиной, одетой совсем просто, почти по-крестьянски. По быстрым узловатым рукам немки видно было, что она знакома с физической работой. Лендель, или, как все его звали, папаша Лендель, по специальности был инженером-электромехаником. Тяжелым физическим трудом он занимался впервые в жизни. Однако он так старался, что уже к обеду вокруг него громоздилась довольно порядочная груда дров. Тамара забегала на делянку к Ленделю чаще, чем к другим, – ей доставляло удовольствие смотреть, как работает этот человек. Сейчас Лендель был в одном жилете, который стал ему заметно просторен, рукава его белой сорочки были засучены. Он обернулся, и Тамара увидела его приятное широкое лицо, покрытое капельками пота. Седые пышные волосы падали на лоб.
– У вас, я вижу, дело идет хорошо, – заметила она по-немецки.
– Мне досталась отличная напарница, фрейлейн Тамара, – весело отозвался Лендель, утирая лоб. – Может быть, сегодня нам удастся заслужить ваше одобрение.
Тамара взглянула на часы. Они показывали без четверти три. Через час кончался рабочий день. Тамара взяла колун и скинула телогрейку.
– Пилите быстрей, а я вам поколю. Раз, два – и фертиг.
Тамара колола, изредка поглядывая на Ленделя. «Ему бы белый халат надеть – настоящий профессор. Трудно ему, наверное», – думала она. К четырем часам у Ленделя была выложена аккуратная плотная поленница в четыре кубометра. Доставая из сумки талоны, Тамара сказала:
– Поздравляю, папаша Лендель. Вы у нас сегодня герой.
Лендель сидел на пне, красный, смущенный, и вытирал пот клетчатым носовым платком. Напарница его тоже улыбнулась.
7
Весна пришла, вопреки предположениям, рано. Только по утрам морозец задергивал ледком ручейки и калужины, а к полудню дороги распускались киселем; с гор катились мутные холодные ручьи, обнажая чахлую прошлогоднюю травку и камни-голыши. В лесу вода хлюпала под ногами, березовые пни источали розовую пену, обнажалась земля, усыпанная сучьями и хвоей, зеленели листики прошлогодней брусники.
Немцы сменили валенки на ботинки. Выходили из лагеря рано, чтобы поспеть в лес по заморозку. Над кострами целый день сушились носки и портянки. Армия лесорубов заметно поредела: часть немцев забрал совхоз, начавший подготовку к севу, часть отправили на работу в механические мастерские и на драги. В лесу уже создался порядочный запас дров, и Татьяна Герасимовна подумывала о том, чтобы временно прекратить заготовку и начать строительство лежневых дорог и лотков для спуска дров с гор.
По вскрывающемуся Чису плавали три крупные паровые драги: «Голубая», «Алая» и «Изумруд». Драга «Изумруд», самая большая, плавала под высоким берегом километрах в пяти от поселка. Она уже проделала несколько рейсов вниз и вверх по течению, медленно поворачиваясь и черпая породу со дна реки. Скрипели гигантские ковши. Через носовую часть высыпались обратно в воду камни и галька, образуя каменистые хребты-отвалы, которыми была загромождена вся река.
С высокого обрыва, заросшего кустами вереска, нужно было строить стопятидесятиметровый лоток для спуска дров прямо к драге. Отсюда же Татьяна Герасимовна намеревалась проложить трассу для автомашины. Раньше тут вилась только узкая горная тропа, уходившая в болото, где когда-то была стлань. Сейчас весенняя вода размыла и разметала набухшие скользкие бревнышки.
– Сколько думаешь здесь проработать? – спросила Татьяна Герасимовна Тамару. – Смотри, сроки у нас сжатые, до покоса должны мы с дорогами управиться. Ты уж подгоняй немцев.
Накануне Тамара приказала немцам подчистить свои делянки и забрать с собой инструмент.
– Жалко мне, фрейлейн Тамара, уходить отсюда, – сказал Штребль. – Смотрите, какой прекрасный осиновый лес!
Тамара улыбнулась. Она понимала уже почти все, что говорили ей немцы. Сама, правда, говорила с трудом, но чувствовала, как день ото дня копится у нее запас слов, как легче ей становится работать, когда ее понимают.
Наутро на склоне горы застучали топоры. Мужчины рубили деревья, выкорчевывали пни, женщины сжигали кустарник, откатывали камни. Штребль с Бером корчевали здоровенный пень, который никак не поддавался, плотно впившись корнями в каменистую почву. Штребль то и дело чертыхался.
– Дай-ка сюда лом! – услышал он над собой голос Татьяны Герасимовны.
Она взяла у смущенного немца железный лом, повертела его в руках, бросила и, выбрав из кучи нарубленных жердей самую крупную, затесала ее топором и глубоко воткнула под пень. Потом подкатила под жердь толстый сосновый чурбак.
– А ну навались, ребята! – приказала Татьяна Герасимовна, сама всей тяжестью наваливаясь на конец жерди. – Жми, жми, перехватывайся!
Пень зашевелился и пополз из земли.
– Вали его на костер, дьявола этакого! – весело сказала она, когда пень с облепленными землей корнями отвалился в сторону.
Штребль с удивлением смотрел на нее.
– Что шары-то свои голубые уставил? – с усмешкой спросила Татьяна Герасимовна, поправляя сбившуюся косу. – Ты думаешь, если я – начальство, то и шея у меня зажирела? Еще могу работать-то.
– Скажите вашей начальнице, фрейлейн Тамара, что мы все восхищаемся замечательными русскими женщинами.
Татьяна Герасимовна, выслушав Тамару, недобро улыбнулась:
– Ты им скажи, паразитам, если б они мужиков наших не переубивали, мы бы сейчас тоже, как ихние бабы, гладью юбки расшивали, а не здесь с ними торчали… Да уж ладно, Тома, ты им этого не переводи, бог с ними!
Солнце было еще высоко, когда Тамара повела немцев в лагерь. Под горою разлился бурный ручей. Еще утром он был затянут ледком и казался совсем небольшим ручейком, а сейчас и думать было нечего перейти его вброд. Немцы столпились на берегу, не решаясь вступить в ледяную воду. Тамара позвала Штребля и вместе с ним, вырубив три толстые жерди, попыталась сделать переправу. Но вода снесла жерди. Недолго думая Штребль разулся, засучил брюки и влез в воду. Перейдя ручей, закрепил камнями жерди на другом берегу, а потом, стоя по колено в ледяной воде, галантно стал подавать руку женщинам, которые тихонько визжали, неуверенно ступая по колеблющимся мокрым бревнышкам.
– Вылезайте из воды! – сердито крикнула Тамара. – Ведь посинел весь!
Она перешла последней, с неохотой протянув Штреблю руку. Он крепко сжал ее пальцы.
Вскоре Штребль почувствовал, что страшно замерз, ноги сводило судорогой, и как он ни старался идти быстрее, все не мог согреться. Когда пришли в лагерь, он дрожа разулся и повесил ботинки к печке. Его лихорадило, зуб на зуб не попадал.
– Угораздило вас в воду забраться, – укоризненно сказал Бер. – Рыцаря из себя разыгрываете! Фрейлейн Тамара, конечно, очень красивая девушка, но зачем такие глупые подвиги? Ложитесь, я вам ужин принесу да в госпиталь забегу, может быть, порошок какой-нибудь дадут.
– Нет, – все еще храбрился Штребль, – я сам пойду в столовую.
Горячий суп немного взбодрил его. Он выпил несколько стаканов ягодного чая и взял банку кипятку к себе в комнату.
– Как мне эти зеленые щи надоели! – жаловался Бер, стягивая ботинки и ложась на нары. – Неужели в России больше никаких овощей нет?
– Однако благодаря этим щам вы от всех болезней избавились, – заметил Штребль.
– Да, просто удивительно! Сначала думал, умру, а потом, наоборот, все обошлось к лучшему. И это со многими, дома всю жизнь лечились, а в России выздоровели. Никаких гастритов, запоров, изжоги. Должно быть этому какое-то научное объяснение… Возможно, отсутствие белков и жиров так благотворно влияет на пищеварительный тракт…
Штребль достал чистую рубашку и посмотрел на себя в маленькое зеркальце. Надо было бриться. Тут он еще раз пожалел, что продал свою бритву. Но табак у него подходил к концу, и невольно возникала мысль: что бы еще продать?
– Наверное, придется бросить курить, – произнес он вслух. – Менять хлеб на табак, как это делают некоторые, я не собираюсь. Я себе не враг.
– Посмотрим, как ты бросишь, – усомнился Эрхард.
– Хауптман строго запретил продавать какие бы то ни было вещи, – предостерег Бер. – Грозил в карцер за это посадить. А то бы я продал, пожалуй, мои часики. Молока бы купил или кусок сала. Хоть это, как выяснилось, и вредно для желудка.
Штребль отправился вниз. Не успел он перешагнуть порог, как его за руку схватила маленькая Мэди.
– Руди, я тебя повсюду ищу!
– Что с тобой? Ты такая взволнованная.
– Меня переводят на кухню, – возбужденно и радостно зашептала Мэди. – Сам Грауер обещал мне это. Теперь, Руди, тебе не нужно будет носить мне свои булочки. Я сама буду носить их тебе, вот увидишь.
У Штребля это энтузиазма не вызвало.
– Ну, а что ты обещала за это Грауеру? – спросил он язвительно.
Мэди вздрогнула, пролепетала что-то несвязное, потом положила руку ему на плечо и виновато заглянула в глаза.
– Извини, я должен пойти к себе, я совсем болен, – сухо сказал Штребль, отводя ее руку.
Он повернулся и ушел, полный самых злобных мыслей. Штребль прекрасно понимал, какой ценой можно было добиться у Грауера подобного повышения, и к тому же ему противна была сама мысль о том, что он может извлекать из любви какие-то выгоды. Штребль никогда слишком не идеализировал женщин и за получаемые от них ласки всегда предпочитал платить сам. Сколько завистливых толков будут теперь вызывать его отношения с Мэди! Вернувшись к себе в комнату, он разделся и залез под одеяло, но заснуть не смог. Сильно болела голова, к тому же разговор с Мэди вывел его из равновесия.
На нижних нарах любезничала парочка: лысый Штейгервальд и одна из девушек, работающих на кухне. Они сидели спиной к Штреблю, но ему были хорошо слышны их шепот и беспрестанная легкая возня. Постепенно это хихиканье и чмоканье Штреблю так надоели, что он заорал:
– Штейгервальд, тебе что, не известно о распоряжении хауптмана? Женщинам запрещается оставаться в мужской роте после девяти часов!
– С каких это пор ты взял на себя обязанности циммеркоменданта? – невозмутимо спросил Штейгервальд.
– Мне осточертела ваша возня! Дай людям возможность спокойно уснуть!
Девушка, бросив на Штребля презрительный взгляд, выскользнула за дверь, а Штейгервальд возмущенно зашагал между нарами.
– Всякий хам, всякий идиот берется устанавливать свои порядки! Давно ли сам из публичного дома вылез, а еще смеет других поучать, как себя вести!
– Ну, счастье твое, Штейгервальд, что я болен, а то бы я тебе показал хама и идиота, – проворчал Штребль. – А в публичном доме мы с тобой частенько встречались. Только ведь я холостой, а ты и тогда уже был женат.
– Ладно вам, – сонно пробурчал Бер. – Пока они целовались, я спал, а как вы заорали, сразу проснулся.
Штребль проболел до самых майских праздников. Докторша нашла у него воспаление легких и уложила в госпиталь.
Он лежал на койке под окном, за которым росла зеленая разлапистая ель. Дальше высился забор, и больше ничего не было видно. Штребль болел впервые в жизни и впервые впал в меланхолию, особенно вначале, когда с трудом мог подняться, болела грудь и кружилась голова. Но как только стал поправляться, все страхи отступили, он повеселел и принялся вытачивать из дерева маленькую шкатулочку, которую собирался подарить фрейлейн Тамаре.
Бер навещал его каждый день. Перед праздником он принес ему большую бутылку молока и пышный пшеничный пирог.