Я стал шарахаться от Владо, обходил его теперь десятой дорогой и в его сторону старался не смотреть. Я ведь, ко всему прочему, до одури боялся, что он догадается – и презирать меня будет или смотреть, как на больного.
Но Владо, как назло, теперь всё время сам навстречу попадался, где я – там и он. Ну, не закон ли подлости?! Я был уверен, что это так случайно выходит, даже мысли не было, что Владо нарочно меня выслеживает, как я его до этого.
Только он куда решительнее оказался, надоела ему однажды эта гонка преследования, он на лестничной площадке меня подстерег и напрямую спросил:
- Ты избегаешь меня? Почему?
Меня от этих слов… да просто от звука его голоса в жар кинуло, чувствую – красный стал, как помидор. Глянул на него мельком, и тут же снова глаза опустил. У Владо брови сдвинуты, и вид, похоже что, сердитый. Ну, чего я ему говорить буду? Если правду – стыдобища такая, что хоть сквозь землю провались, а врать я, не то, чтобы совсем не могу, а вот ему – никак.
Потому и попытался прошмыгнуть мимо него к своей квартире. Да куда там! Хваткий он, баскетболист хренов, – цап меня за руку. И мое запястье, как в тисках железных оказалось. Я, конечно, вырываться… И всё это молча, чтоб другие соседи не набежали, только сопим оба, как паровозы…
Не знаю, как долго бы продолжалось это идиотство, но он вдруг остановился.
- Мирко, - говорит. – Мирко, посмотри на меня.
Я смотрю – а он улыбается. И улыбка у него… Ты не представляешь – как будто кот пушистый к тебе ластится, вот так же – нежно, и тепло, и бархатно… Хватка его тут же ослабла, он больше не стискивал моё запястье, только держал легонько за пальцы. Но мог бы и совсем руку отпустить – его улыбка меня куда прочней удерживала.
- Пойдем, - прошептал он и мягко потянул за собой.
Тогда я сам ухватился за его руку, пошел за ним, и в этот момент всё понял: про себя, про него, про нас.
… Что, слишком длинно рассказываю? Но ты уж потерпи, просто мне в удовольствие то время вспоминать. Раз уж без ширева… Нужно же мне себя хоть чем-то подогреть, так хоть приятными воспоминаниями…
… Так вот, у него дома никого не было, пустая квартира. Так удачно получилось… Или это он так рассчитал, а я тогда не понял, потому что и не думал об этом… вообще не думал. А когда дверь за нами закрылась, мы не то, что до постели, до комнаты-то не дошли. Прямо в темном коридоре все и случилось.
Он что-то говорил мне, но я не слышал. Видел только, как движется его кадык. Другие звуки казались гораздо громче, они заглушали слова, заполняли все вокруг – шуршание моей рубашки, падающей на пол, металлический скрежет расстегиваемой молнии моих джинсов, влажный шелест ладоней по моему телу… А слова… Слова, теплые, тягучие, появились только, когда он коснулся губами моего уха:
- Мирко, мой малыш…
Самые простые, самые волшебные, как тайное могущественное заклинание из сказок, и нельзя не повиноваться, невозможно… А за этими колдовскими словами – мир… Весь мир – в полумраке коридора обычной городской квартиры…
Полированная тумбочка под моей спиной быстро стала мокрой и скользкой от пота. Тогда я уперся руками в стену за головой, отталкивался и скользил вперед… навстречу Владо. А в большом зеркале напротив белели наши нагие тела… Я не боялся боли – и её не было. Ни страха, ни стыда, только восторг и полный улет. Слышал про тех, которые танцуют босиком на раскаленных углях? Должно быть, они именно это чувствуют, такой же экстаз, когда больше нет ничего, кроме этого танца…
Я думаю, мне оттого так хорошо было, что я доверился ему целиком, вот, мол, я весь твой, с потрохами. Ещё тогда, когда за руку его ухватился, когда пошел за ним, не спрашивая… Я тогда душу ему раскрыл. А тело – оно уже само раскрылось…
… Самый сладкий плод – запретный, самое сумасшедшее – то, что нельзя.
У нас была тайна, был мир только для нас двоих. И от этого я ходил, как пьяный, отец даже требовал иногда: «Ну-ка, дыхни!» и смотрел недоуменно-подозрительно.
Это Владо так решил – что будем хранить всё в тайне. Владо – он вообще очень правильный, сказал, что родителей ни к чему расстраивать, не поймут они. Да, ко всему прочему, я – несовершеннолетний…
Я с ним согласился, особенно про родителей. Так-то они думали, что Владо мне с учебой помогает, к спорту приобщает и всё такое… Ну, и радовались, мои, по крайней мере. А если б мой папаша узнал… Прибил бы меня, как пить дать. Но, по правде говоря, я больше боялся, что он Владо прибьет, а за себя не боялся. Совсем. Потому, что знал: Владо – вот он, рядом, держит меня за руку, и это значит, что ничего со мной не случится.
… Так у нас год пролетел. Когда тоскливо, то время медленно тянется, а у нас – именно пролетел, свистнув крыльями.
За месяц до моего восемнадцатилетия Владо уехал в Германию, ему предложили играть за баскетбольную команду в каком-то заштатном немецком городишке. Но он согласился сразу: во-первых, неплохие деньги за это платили, во-вторых…
- Мирко, родной, я, как только обоснуюсь, обживусь, сразу тебя туда перетащу. Сможем жить, ни от кого не таясь.
И уехал…
Поначалу он часто звонил, каждую неделю. И, если родителей не было дома, мы болтали по часу, не меньше. Такое несли… и нежности, и похабщина – всё вперемешку. Ну, ни дать, ни взять, секс по телефону.
Со своего первого жалованья Владо мне подарок прислал – дорогие пижонские часы. Веришь, я их даже на ночь не снимал… А потом он стал реже звонить, говорил, мол, игры пошли, то-сё. Я верил, не дурак же, понимаю, что такое профессиональный спорт, денежки-то отрабатывать надо. Понимал… А, всё равно, сходил с ума от ревности, так и представлял, как моего Владо – до кончиков ушей моего, до последнего сперматозоида – облизывает какой-нибудь смазливый немецкий пацан…
Так больше года прошло – время, круто замешанное на любви, ревности, подозрениях и надеждах...
А потом началось всё это. И пошло-поехало. Привычный мир трещал по швам, нитки, видно, гнилые оказались… Вот ведь, раньше, кажется, не ебало никого, что один православный крест носит, а другой Аллаху молится, а тут вдруг – как с цепи все сорвались. Я не знаю, почему, кто виноват – пиздоболы-политики или мы все – я над этим тогда не думал, для меня не это было главное, а то, что Владо со мной нет. Может, глупо и по-детски, но я уверен, что всё иначе бы сложилось, будь он рядом.
… Мать всё чаще заговаривала о том, чтобы уехать куда-нибудь, где безопаснее. Но отец до поры-до времени держался: мол, никто нас не ждет, сбежим – нищими станем, а тут – квартира хорошая, добра столько нажито… Я отца поддерживал, ясно, что не из-за квартиры и добра, а ждал звонка от Владо. Ну, хоть каких-нибудь вестей… Но от него ничего не было.
И с каждым днем всё становилось только хуже…
Отец, в конце концов, сдался. Однажды вечером мы собрались по-быстрому и выехали. Помню, как отец всю дорогу ругался сквозь зубы, мать и сестра подавленно молчали. А я смотрел в окно, и все думал о том, что Владо так и не позвонил мне…
Нас остановили на выезде из города. Они были с ног до головы увешаны оружием, потребовали выйти из машины…
Отец пытался дать им денег, но они только смеялись – издевательским каркающим смехом.
- Мало даешь! Какой жадный!
- Что вам нужно?! У меня больше нет! – отец пытался говорить спокойно, не злить их. Думаю, он, как и я, был уверен, что нас отпустят. Ограбят, конечно, поглумятся, но отпустят же?.. Мы продолжали цепляться за то привычное, что осталось в прошлом…
- Здесь всё теперь наше! – заявил один из них.
- Мы голодные, - ухмыльнулся другой. – Мясца бы кусочек.
И с этими словами он схватил сестру, жадно облапал её грудь. Её реакция была мгновенной: вырвалась, залепила ублюдку пощечину, а он… Он ударил её. Кулаком в лицо. Сильно, страшно.
Я бросился на него сразу же, не раздумывая, оставив за спиной предостерегающий окрик отца…
А дальше… Помню так, как будто это кино на поврежденной пленке, всё плывет, сильные искажения… Сначала – толчок, и тут же, следом – боль, такая, словно бок проткнули насквозь, и только после – грохот в ушах… Да, это они и есть – те самые шрамы, которые ты видел… Вокруг меня всё кружится – небо, деревья, асфальт шоссе – потом опрокидывается… Я даже не чувствую удара от падения, только едва слышу крики: испуганные – матери и сестры, яростный – отца. И снова грохот. А потом я выключился…
Когда снова пришел в себя, боль была кошмарной, ещё и оттого, что сверху меня придавливало что-то тяжелое, что-то похожее на… тело?.. А в отдалении слышались отчаянные крики, сопровождавшиеся хохотом…
Понимание происходящего пришло сразу, оно было сокрушительным и ослепляющим, оно словно взорвалось в голове: тело, лежащее сверху, - мой мертвый отец, а кричат – мать и сестра, которых насилуют…
И знаешь, что я почувствовал? Страх. Страх – липкий, вонючий – впивался в меня жадными крючьями. Сильнее боли, выше гордости. А ведь я считал себя смелым… раньше… когда-то… Но уличная шпана и расквашенный нос – как это далеко от настоящего насилия, настоящей смерти… Я ничего не сделал, лежал тихо, не двигаясь, не открывая глаз, едва дыша. Мне казалось, что моё сердце стучит слишком громко, они могут услышать… Страх был болотом, в которое я, захлебываясь, погружался всё глубже…
Я долго лежал так, накрытый телом моего отца, даже после того, как выстрелы оборвали крики матери и сестры. Стало тихо, а я всё лежал, не шевелясь, боялся – вдруг они вернутся? И думал… Знаешь, о чем я думал? Что тело отца остывает, а ночью холодно, и я могу замерзнуть насмерть. Только это и заставило меня, наконец, выбраться…
Тишина вокруг была… невыносимая. Только один звук отчетливо слышался – тиканье часов у меня на руке. Подарок Владо… Заорать хотелось, разорвать эту тихую, мертвую паутину, которая душила меня. Но было нельзя – я это понимал – могли услышать… Враги могли услышать. Я знал теперь, кто мои враги.
Сорвав с руки часы, я швырнул их на землю и яростно топтал, пока они не превратились в кучку никчемных железок.
… Не было долгих размышлений, типа: «ах, как мне жить теперь?!» Если не смог умереть, защищая свою семью, как мужчина… как мой отец, остался только один путь – месть.
И я мстил им. Брал с них плату за свой страх, который прилип ко мне толстым слоем грязи. И не отмоешь, не отскребешь, потому что не снаружи, а внутри. Разве что, наизнанку вывернуться… Можно сказать, я так и сделал – вывернул страх наизнанку, соорудил из этой постыдной внутренней грязи себе доспехи… Доспехи ненависти, прочные, непробиваемые. Ни жалости, ни боли… Всё понятно и просто: есть «мы» и «они». И среди «них» нет невинных, для меня – нет. Все, как один, - враги, мишени, я всех их приговорил к смерти.
Эта дорога была ровной и прямой, под уклон – всегда легко, и я катился в этом направлении с ветерком, не оглядываясь… До того самого вечера, когда наши разведчики уничтожили вражескую группу, рыскавшую поблизости, и захватили одного из них живьем. Владо Ибрагимовича… Решено было, что утром прибудет высокое начальство и тогда допросят «как следует». Я понимал, что это значит, видел такое много раз: сначала выбьют из него всё, что можно, потом прикончат. Понимал я и то, что собираюсь этому помешать…
Я убеждал себя, что просто не хочу, чтобы про нас кто-то узнал. Вдруг, Владо тоже видел меня, расскажет им… И я тогда перестану быть «своим», меня презирать будут как вражескую подстилку… Так я себе говорил, но это только часть правды, кусочек мелкий, а больше и главнее было другое – стоило Владо появиться… стоило мне увидеть его, как по моим верным доспехам здоровенные трещины пошли.
Голова – как в огне, в груди – пекло… Владо, Владо, сволочь, любимый, что он наделал, что творит со мной?! Как посмел явиться сейчас, вторгнуться в мой теперешний мир – из свинца и пустоты, насквозь пропитанный сладковатым запахом смерти… но мне – теперешнему – уютно в нём… А он всё испортил! Он виноват, он бросил меня одного, хотя обещал хранить, защищать, а вернулся только сейчас, ко мне – такому… Он теперь мне не нужен. Он опасен для меня. Он – враг. И как с врагом я поступлю с ним…
Я спросил себя: смогу ли? Закрыл глаза, представил – это Владо стреляет в меня, убивает отца, насилует мать и сестру… Теперь я смогу избавиться от него. Навсегда. Залатать свои доспехи его кровью.
… Я договорился с караульным. Благо, у нас не очень дисциплинированная армия. Я шел в старенький тир, ставший сейчас тюрьмой, чтобы убить Владо Ибрагимовича. Никто другой, только я должен был это сделать.
Я знал, что скажу ему, заранее заготовил гневную речь, злые слова… И… растерял их все, едва увидел его взгляд, устремленный на меня… там узнавание было, радость, боль… Столько боли, мама!
- Мирко, - сказал он. – Бедный мой малыш.
Это ему за меня больно, оказывается! Как будто не у него рожа разбита, не его завтра будут пытать, а потом убьют!
Глаза щипало немилосердно, и ничего с этим не поделаешь, и язык отнялся… Это нечестно, нечестно… Доспехи мои, разломавшись, как ржавая жестянка, рухнули к его ногам…
… - Прости, Мирко, оба мы с тобой потерялись, - он гладил меня по волосам. – Я знаю, каково это: когда не изменить ничего, не исправить. И винишь себя за то, что не спас, но остался жив. Не виноват, но на стенку лезешь от боли…
- Да, - говорил я, пряча лицо у него на груди. Перед этим он рассказал мне о том, что его отца подстрелил снайпер возле дома - когда-то нашего общего дома, - а я подумал о том, что этим снайпером вполне мог бы быть я. – Да. Я знаю. Наш прекрасный замок, Владо, оказался из песка. Подул ветер – и всё рассыпалось.
Горячая ладонь ложится мне на затылок, прижимает ближе, теснее, разбитые губы целуют мой висок.
- Нет, не рассыпалось. Видишь, ты опять со мной… Здесь, сейчас, пусть ненадолго, но мы есть друг у друга…
И опять я с ним согласился. Видно, кто-то там, на небе – мой Господь или его Аллах – снова свел нас вместе. И уж точно не для того, чтобы мы тратили время на обвинения, упреки, выясняли, кто виноват и кто кого предал… Не это важно сейчас.