— Хочешь быть САМЫМ красивым? — и вот в этой фразе самой по себе не было столько яда, сколько в том тоне и интонации, которыми она была приправлена.
— Нет, не в этом дело, — отвечает он спокойно и почти мягко, несмотря на своё ледяное выражение лица.
— А в чём же?
— Мужчина должен быть сильным и развитым физически, если он претендует называться им.
— Да, ну!
Алекс быстро надевает мокрую от пота, холодную футболку, как ему, наверное, неприятно это, и я не могу понять, зачем он это делает, ведь ему всего лишь нужно пройти мимо меня, затем пересечь комнату — и он в душе, где после горячей воды его ждёт такая же чистая и сухая.
— Пожалуйста… больше… не делай так, — он произносит эту фразу медленно, настолько медленно, что у меня пробегает тысяча тараканов по телу.
— Как?
— Не нужно смотреть на меня.
Я в сладострастно-упоительной эйфории — вот оно. Есть! Кажется, мы нащупали скелет в шкафу, и сейчас я начну вытаскивать его наружу. Если стану давить на него, мы поссоримся, и тогда он, наконец, выплывет настоящий, я увижу его истинное лицо, ведь только в конфликтах люди демонстрируют его, скинув с себя все маски. И я упоительно начинаю раскручивать маховик конфликта:
— Почему?
— Я не люблю, когда меня разглядывают.
— Почему?
— Есть у меня такая особенность.
— Откуда она?
— Тебе лучше не знать.
— Я думаю, лучше знать. Я сплю с тобой.
{Ian A.P. Kaczmarek — Evening OST}
При этих словах он поднимает свой взгляд на меня, и на моих глазах его лицо покрывает волна страха, глаза раскрываются широко. Я недоумеваю, чего он испугался? Но Алекс быстро берёт себя в руки и начинает движение по уже известной мне схеме — схеме увещевательного устранения конфликта. Я давно уже заметила алгоритм, по которому он общается с людьми: он избегает конфликтов, он растушёвывает их даже тогда, когда они уже разгорелись, всякий раз пользуясь одним и тем же методом — он задаёт вопросы, либо делает направляющие высказывания, слушая которые, человек иллюзорно сам приходит к выводу, угодному Алексу. Сам он этому научился или нет, не знаю, но схема действует безотказно. Но моя цель сегодня — спровоцировать конфликт, и я с наслаждением наблюдаю, как он пытается выпутаться.
— Там ничего опасного для тебя нет, но это моё личное пространство, и я никого не впускаю туда. Такие вещи нужно уважать.
— Ты не любишь, когда на тебя смотрят? Мне сейчас нельзя смотреть на тебя?
— Это другое, ты разглядывала меня.
— Ты не выносишь, когда тобой любуются?
— Да.
— Ты лжец.
— Почему? — на его лице ещё больше страха.
— Ты говоришь, что не любишь, когда тебя разглядывают, но при этом делаешь всё, чтобы соблазнить людей на это. Поэтому ты — лжец.
Язвительная ухмылка не сходит с моего лица на протяжении всего разговора.
— Я уже объяснил тебе, что то, что я делаю, не имеет отношения к моей внешности.
— Враньё. А я не люблю лгунов, — в моём голосе металл.
Я сморю на него и вижу, что ему уже физически плохо, глаза раскрыты широко, как у ребёнка, он открыт, он уязвим. Мой натиск застал его врасплох, он не может или не знает, как сопротивляться, его метод не работает на мне. И вот что он делает: подходит медленно, нежно берёт меня за руку и говорит:
— Пожалуйста, остановись!
Смотрит мне прямо в глаза. Просит взглядом. Но я жестокая, очень. Он об этом не знал, но сейчас узнает.
— Тогда расскажи.
— Поверь, я не могу. Я никогда и ни с кем не говорю об этом. Нельзя.
— Почему?
— Просто нельзя.
— Тогда я просто не буду доверять и верить тебе. Я не знаю тебя. Совсем. Для меня это опасность.
Его глаза снова переполнены страхом. Он снова не знает, что делать, поэтому немного открывается:
— Там очень много боли для меня. Если я расскажу, мне будет очень больно, и я не знаю сам, что это может сделать со мной. Но если ты настаиваешь, я сделаю это прямо сейчас.
В его глазах полная, всепоглощающая искренность и детская открытость. И это то, что останавливает меня, но не только, его признание в болезненности тайны перевернуло меня. У него есть рана, ноющая, старая, он прячет её. Моё сердце сжимается, но я не могу спасовать так быстро, поэтому говорю:
— Я хочу подумать.
— Думай.
И я думаю. Долго. Почти два часа уже прошло. Алекс не находит себе места, он даже в душе не был, грязная футболка так и высохла на нём. Я вымотала его, но к моей остервенелости это уже не имеет никакого отношения.
Наконец, он не выдерживает и подходит ко мне. В глазах страх и почти обречённость:
— Что ты решила?
— Пока не решила ещё. Я всё ещё думаю.
— Неужели из любопытства ты готова причинить мне такую боль?
— Алекс, моё любопытство давно выброшено за борт и уплыло в неизвестном направлении. В нём давно нет надобности, я наткнулась на проблему, твою проблему и её нужно решить. Моя цель — помочь тебе. Ты знаешь, как я зарабатываю на жизнь, я — аналитик, и сейчас я анализирую ситуацию. Входящие данные: есть тайна, которая, судя по твоим эмоциям, скрывает трагедию. Есть ты, который не делился этой тайной ни с кем, и не хочет делиться. Есть боль, которую, по твоему мнению, принесёт раскрытие этой тайны. Сейчас мне нужно решить по какому пути пойти. Первый путь — я не давлю на тебя, и ты продолжаешь жить со своей тайной. Она пожирает тебя изнутри, но ты, похоже, научился защищаться. Второй путь, который ты путаешь с любопытством, на самом деле самый распространённый психологический метод — метод разделения ноши. Образно выражаясь, ты несёшь нечто тяжёлое сам. К тебе подходит человек, и вот вы несёте это нечто вместе, нагрузка в большей или меньшей степени разделена поровну. У вас в Штатах роль этого человека выполняют психотерапевты, но мы в нищих странах прекрасно обходимся без них, потому что эту роль испокон веков выполняли просто близкие люди, и я лично этим методом пользуюсь постоянно и с самого раннего детства — вываливаю все свои проблемы на свою маму. Она принимает весь мой негатив, негатив отца и негатив сестры. Она всю жизнь несёт наши ноши, и это часть её материнского и супружеского долга. Ничьи другие ноши она не несёт, никогда. Вот я сейчас пытаюсь решить, имею ли я право брать твою ношу на себя, но главное, поможет ли этот метод тебе, потому что все люди пользуются им добровольно, и даже более того, интуитивно ищут его, а ты этого не хочешь, ты не такой как все, следовательно, метод может не сработать, или, что хуже, навредить тебе. В первом варианте пути таких рисков не было. А меня учили выбирать путь с наименьшим риском, поэтому я выбираю его.
Алекс долго и сосредоточенно смотрит на меня. Затем медленно приближается и очень робко пытается обнять. От него пахнет потом, ведь он так и не был в душе, и я впервые познаю этот запах, у меня снова жутко ломит внизу живота, я хочу его… безумно… Обнимаю сама, и тогда только со вздохом из него выходит неимоверное напряжение, он обнимает меня с чувством, зарывается лицом в моих волосах, и я слышу тихое:
— Спасибо!
Теперь я знаю, что он неидеален…
{Schiller — Dream Of You (Chillout)}
А потом случился дождь, но не с утра, а уже после обеда. Всё побережье Коста Бравы тонкой лентой обрамляет живописнейшая туристическая тропа, пересекающая большие и маленькие золотые пляжи, поднимающаяся грациозными каменными лестницами на скалистые выступы, где эстетически восприимчивого туриста ждут ухоженные смотровые площадки, открывающие взору невероятные по своей красоте пейзажи лазурных бухт, гротов, лагун, одиноких рыбацких лодок или безумно красивых белых яхт… Это райское на Земле место, как никакое другое, предназначено не только для любования, но и для обдумывания многого, для размышлений, для комфортного приведения своих мыслей и чувств в порядок.
После нашей несостоявшейся ссоры я оставила Алёшу играющим с Алексом в шахматы, а сама вышла проветриться, но увлеклась и ушла в сторону диких пляжей, туда, где уже нет ни отелей, ни набережных, ни ресторанов, а есть только поражающие своей немыслимой красотой природные шедевры… Я погрузилась в себя так глубоко, что не заметила, как ушла далеко, километра 2–3 от нашего Паламоса, нашего отеля и ждущих меня сына и… человека, который являлся для меня терзающим сердце и совесть любовником, но уже вовсю воспринимался как кто-то много больший для меня… Я пыталась осознать всё это, прочувствовать, что же происходит со мной, почему я так сильно страдаю от его глаз, переполненных болью и мукой, и нежностью одновременно, такой нежностью, какой мне больше не найти нигде и ни у кого…
И вот, начался дождь, вначале небольшой совсем, дразнящий своими микроскопическими каплями, приятно увлажняющий лицо… Но он становился всё сильнее и сильнее, и хотя я уже бежала в обратном направлении, до нашего отеля было ещё очень далеко. Я совершенно промокла, холодный морской ветер насквозь продувал мою лёгкую ветровку, а нервно бушующее море пугало меня. Погода и природа так сильно, очевидно, разозлились на меня за мои грехи, что решили одновременно и утопить и заморозить. Вот только я не знала, не могла понять, что именно было грехом, а что правильным поступком, где правда, а где ложь, как мне поступить? Что важнее: любящее сердце Алекса, который жаждет меня так, как никто и никогда не жаждал, или моя семья, которой я дала своё слово, что буду заботиться и любить до конца своих дней?
Я летела уже со всех ног, потому что замёрзла до такой степени, что меня совершенно уже трясло, хотя может эта тряска была вовсе и не из-за холода… Внезапно, обегая по каменной смотровой дорожке очередную из выступающих в море скал, я буквально врезалась в Алекса. И это было восхитительно, потому что я тут же почувствовала себя в безопасности, и от этой стихии, и от собственных не менее буйных мыслей, прижалась к его широкой груди, разгоряченной от бега, потому что он тоже бежал, стремясь поскорее найти меня, отогреть, успокоить, защитить. Наслаждаясь его теплом и запахом волос на груди, в которые я уткнулась носом и губами, я даже не заметила, как Алекс стянул уже с меня совершенно мокрую ветровку, и одел в свой тёплый батник, тот самый, который я боялась накинуть себе на плечи утром. Но и это было не всё, он принёс ещё и свою непромокаемую куртку, которую тоже натянул на меня поверх батника. Проделав всё это, мой спаситель не стал обниматься со мной, а потащил, держа за руку, в направлении нашего отеля, сам оставаясь в совершенно мокрой своей бирюзово-серой футболке. Я бежала за ним и думала о том, что мой муж никогда бы не сделал этого, никогда не побежал бы меня искать, гонимый страхом за меня, за моё здоровье, ведь Алекса, как выяснилось, когда мы прибежали в наши апартаменты, больше всего заботило именно это. Никаких нежностей, только строгие указания: раздеться и нырять в горячую ванну, которую он уже начал набирать для меня. Пока я отогревалась в воде, Алекс ушёл забирать Алёшу, оставленного под присмотр хозяйки отеля. Он уладил всё: наличие порученного ему ребёнка не стало для него препятствием в стремлении облегчить участь глупой, но такой любимой им женщины…
Но даже это не убедило меня… Иногда мы, взрослые вроде бы люди, слепы как новорожденные котята. Чужой отрицательный опыт и навязанное мнение и нравоучения как близких, так и совершенно безразличных, чужих нам людей, неумолимо застят нам глаза, не давая увидеть то, что прямой и самой короткой дорогой могло бы привести к безграничному счастью, то, что было уготовано нам судьбой, продумано и подарено кем-то свыше…
[1] Так сами испанцы называют свою страну.
Глава 8. День Рождения
{Coldplay For you}
Сегодня у Алекса День Рождения и мы не договаривались встречаться, он даже не в курсе моей осведомлённости в том, что сегодня ему исполняется двадцать шесть лет… Я знаю, как поздравить его, мне не нужна подарочная упаковка и цветы, у меня есть моя записная книжка с рецептами.
Не знаю, дома ли он, но это и не важно, потому что у меня есть ключи и желание поднять ему настроение. С этим у нас проблемы и серьёзные с тех пор, как мы вернулись из Испании.
Алекс открывает мне дверь с грустным лицом, но при виде меня его губы трогает искренняя улыбка, конечно, он рад, что я пришла. Одет по-домашнему трогательно — в свою серо-бирюзовую футболку и мягкие штаны, таким я люблю его видеть больше всего, мне нравится контраст этой беспечности и уюта в одежде с его природной красотой и сексуальностью.
Он помогает мне раздеться, и целует в щёку нежно, в его глазах грусть и радость одновременно…
Я прохожу в кухню, посреди неё стоит большой стол с чёрной зеркальной поверхностью, кладу на неё свою видавшую виды рецептницу.
— Что это? — спрашивает Алекс.
— Сейчас мы будем с тобой готовить шоколадный торт. Ты ведь шоколадный любишь?
— Не знаю, — улыбается он, — наверное, люблю.
Я раскладываю на столе принесённые продукты. Алекс сидит на высоком стуле и, не отрывая глаз, с улыбкой наблюдает за каждым моим движением. В его взгляде столько тепла, нежности и… любви…
— У тебя миксер есть?
— Не знаю даже, что это, — отвечает он, не отрывая от меня своих красивых глаз.
— Ну, я так и думала, поэтому ты мне будешь помогать, — вручаю ему венчик.
Он воодушевляется, кажется, тень грусти в его глазах, наконец, испарилась, они загорелись жаждой познания чего-то нового, а Алекс любит это, как никто другой.
Я отделяю белки от желтков, отдаю ему чашу и приказываю:
— Взбивай!
Он недоумевает какое-то время, а я нарочно не показываю ему, что нужно делать, но он быстро соображает и начинает вытворять с будущим бисквитом немыслимые пируэты. Я, тем временем, готовлю крем, его кухня, а затем и весь его дом наполняются сладким запахом выпечки, заварного крема и шоколада… Так пахнет в домах, где живут семьи, где есть дети, где живёт Любовь…
{Nino Katamadze & Insight — Olei}
За окном невыразимо грустный, холодный, пасмурный ноябрьский день, и хотя я люблю эту пору за красоту разливающихся красок жёлтого, пурпурного, оранжевого в увядающих листьях, сегодня особенно хочется тепла и уюта. Они есть у меня дома, но не у Алекса, где всегда одиноко и пустынно, где кроме едва уловимого аромата цитрусовой ванили и разогреваемой пиццы в микроволновке не бывает никаких запахов вообще. Сегодня его День Рождения, и мой подарок — тепло и уют, сегодня, в его день, в его доме будет то, чего он так сильно жаждет…
Всё готово, но бисквит ещё печётся в духовке.
Нежные глаза Алекса забыли о печали, они переполнены теплом и радостью, почти счастьем, и он неотрывно смотрит ими на меня, на мои передвижения по его кухне, манипуляции с ложками, мисками, кремом «на водяной бане».
Он приближается медленно, берёт мои руки в свои, и увлекает туда, где ему так одиноко, в свою спальню, свою постель, и мы любим друг друга с невероятной нежностью, мы тонем друг в друге, соединяемся в одно целое, и это ни на что не похоже, ни один самый изысканный в своей выдумке секс не сравнится с этим плаванием в реке чувственности и любви. Но Алекс теперь после акта любви всякий раз делается печальным, его глаза на пике эмоций переполнены чем-то надрывным, болью вперемешку с наслаждением и любовью, в его глазах столько любви, что не нужно слов, мне итак всё понятно… Он любит. Он любит сильно, эмоционально, едва сдерживаясь, он хочет отдавать мне это чувство, переполнившее, затопившее его, и, похоже, уже доведшее до грани…
Мы лежим в постели, смотрим друг другу в глаза, наши руки сплетены и ноги тоже. Комнату постепенно заполняет шелест начавшегося за окном дождя, сильнейший ветер носит по мокрой террасе оранжевые и жёлтые листья, налетевшие сюда с соседних клёнов и берёз, ведь дом этот стоит у самого парка… Дождь внезапно усиливается, теперь он уже похож на ливень, Алекс прижимается ко мне ещё ближе, и я вижу в его глазах муку…
Внезапно вспоминаю про бисквит в духовке, вскакиваю и бегу его доставать. Совершенно голая и с распущенными волосами вожусь на кухне: достаю форму, проверяю, готово ли тесто специальной лучиной, думаю какое-то время, пора ли его вытаскивать или ещё подержать, решаю в итоге оставить. Затем оборачиваюсь и вижу душераздирающую картину: Алекс, уже одетый, сидит на полу у двери, его локти на коленях, но кистью руки он зажимает свой рот, а глаза… глаза его переполнены болью и слезами, они ещё не стекают по его щекам, но их уже так много скопилось в его карих глазах, что это уже вот-вот случится. Спрашиваю его: