Каникулы длиной в два месяца – это вроде как очень даже.
Очень даже, если нет оставленных на осень хвостов, просрочек и брошенных в сумке мокрых кроссовок. Впрочем, как показала практика, даже последние можно выбросить, не прибегая к помощи службы зачистки в герметичных костюмах.
Каникулы – неизменно дома, и это порядком осточертело бы, если не одно «но».
Не только я вынужден любить родной город целых два месяца в году.
А раз вместе, на расстоянии вытянутой руки или двадцатиминутной пробежки, то какая разница где?
В общаге с едва дышащим заграждением на балконе, которое когда-нибудь все-таки сломается, не выдержав моего веса, или здесь, в комнате, которая медленно, но верно перестает быть моей?
И не сказать, что это ощущается плохо. Скорее странно и как нечто новое.
Главное, что кое-кого другого чувствую своим на все сто из возможных ста процентов.
Кое-кого, кто, задрав голову, смотрит на дебильно подвешенные, уходящие под самый потолок полки, а я – на его затылок.
Выстриженный так, чтобы прядки топорщились во все стороны, как это было когда-то в школе. Челке своей не изменяет тоже.
Все так же завесой ложится на глаза и дотягивается аж до верхней губы. Впрочем, не то чтобы мешала или я был против…
Он смотрит на черт-те знает сколько собирающие пыль на полках школьные кубки и дрянные по качеству медали, а я – на него.
На спину, плечи, руки, которыми упирается в край стола, ободранного моими беспокойными пальцами.
А я – на него.
Повесив полотенце на плечо и прижавшись щекой к прохладному дверному косяку.
А я – на него…
На рукава серой футболки, узкие подранные голубые джинсы и плетенку на запястье. На пятно от травы под коленкой и едва заметный засос за ухом.
Прикусываю губу, чтобы не выдать себя смешком.
Приподнимается на носки. Должно быть, щурится, пытаясь вчитаться в строчки грамоты, заботливо убранной под стекло мамой, и мой взгляд невольно соскальзывает на топорщащийся задний карман, из которого выглядывает мобильник.
Совершенно зря, кстати… Мало ли как обернется? Раздавит еще.
Ступаю босыми ногами на плотный ковролин и в который раз удивляюсь, насколько же Кир хороший мальчик. Не шарит по ящикам, не лезет за изголовье кровати в поисках какой-нибудь позорной нычки.
Стоит себе как приличный и не знает, куда деться, даже несмотря на то, что был в этой самой комнате черт знает сколько раз.
Стоит себе, пялится вверх, задрав голову, и терпеливо ждет. Мог бы не терять времени и проверить, чего там с матрасом: пружины уже начали вылезать или еще нет? Мог бы проверить, насколько мягкая подушка и еще чего-нибудь там.
Под одеялом.
Желательно с уже голым задом.
Но… нас интересует всякая хренотень.
Стесняемся мы.
Шаг, взять влево, чтобы не засветиться в отражении запирающей полку стеклины, и… улучив момент, буквально напасть со спины. Развернуть к себе, схватив за задницу, и толкнуть на стол.
Выходит здорово и почти отточено хрестоматийно. Как будто бы в тысяча первый раз.
Кир от неожиданности ойкает, пару раз непонимающе хлопает ресницами, а когда распахивает рот, чтобы наехать, хватаю его за челюсть и, вовсе не играючи сжав, наклоняюсь, чтобы поцеловать.
Поцеловать скривившиеся в деланом возмущении губы и раскрыть их, проведя языком. И кто-то явно успел покурить, пока меня не было. Кто-то явно успел смотаться на балкон и даже помыть руки на кухне.
Да только несмотря на привкус ядреной мятной жвачки, горечь все равно чувствуется. Только несмотря на жвачку, знаю, что он все еще стремается оставаться у меня дома. Боится раздеваться вне родных стен и почти никогда не может расслабиться.
Боится не то моих родителей, не то самой комнаты. Боится, что в шкафу обнаружится темное измерение, а под ковриком – пожирающая мальчиков дыра. А уж рисунок на синих обоях и вовсе до неприличия подозрителен.
Слышал, помню, ага-ага.
Хватается за полотенце на моем плече, ожидаемо стаскивает вниз. Приподнимается, чтобы тянуться было ближе, и я, воспользовавшись этим, тут же пробираюсь пальцами за пояс его джинсов.
Кому-то срочно стоит подарить ремень. Возможно, с кодовым замком вместо пряжки.
Подумаю об этом как-нибудь.
Когда-нибудь.
Может быть.
Ерзает по столешнице, цепляется за плечи, коленом пару раз неловко проезжается по не застегнутой ширинке моих джинсов. Не больно, но…
– Тебе не терпится или ты просто неловкий? – шепчу, улучив момент, и вместо очередного смазанного поцелуя мне достаются ухмылка и легкий укус. Мурашки по загривку. Господи – или кто ты там? – неужели кое-кто наконец-то научился не стесняться?
– Мне не терпится. – Челка Кира закрывает его правый глаз, и он отводит ее за ухо, проезжаясь кромками ногтей по моим лопаткам. – И я неловкий.
– Окей, тогда, может…
Тогда, может, ты заткнешься, Жнецов, и займешь свой язык чем-нибудь более интересным?
Нет, вслух не говорит, но крайне красноречиво стискивает зубами губу и, помедлив, чтобы успеть бросить еще один прямой взгляд, втягивает ее в свой рот – и да, я решаю, что вполне.
Еще как.
Болтовня подождет.
Все подождет, на самом деле.
Все, только не осмелевший Кир, который нравится мне любым. И маленьким бунтарем, и недотрогой, но такие моменты, как сейчас, я стараюсь не упускать.
Всем корпусом вперед, чтобы ближе, чтобы ему удобнее виснуть было, а мне – гладить по спине. Чтобы почти всем весом повис, чтобы помочь сделать это, придерживая за бедро, и ближе-ближе-ближе.
Сквозь поцелуи и смешки, изредка сталкиваясь взглядами.
Сквозь все.
– Стол или кровать? – спрашиваю на вздохе, просто для того, чтобы подразнить. Просто для того, чтобы иллюзия выбора. Просто, просто так.
– Кто же выберет кровать, если есть стол, который не развалится? – Ладонями оглаживает мои руки, сжимает запястья на миг и касается живота. Смазанно и дразня. Больше щекотно, чем возбуждающе. Закусывает покрасневшую губу и продолжает дурачиться. – Я бы предложил попробовать на весу, да переживаю, что у тебя спина отвалится.
– Это с чего это она отвалится?
– Ну, я все-таки не девчонка, в которой сорок пять килограмм костей…
– Ага. В тебе их шестьдесят. Ебать разница, Кирилл. – Сарказм сменяется веселым подозрением. – Или погоди-ка, ты так намекаешь? Думаешь, не удержу?
– Может, да, а может, и не…
Сгрести в охапку неожиданно легко. Особенно, когда с готовностью цепляется сам и обхватывает ногами. Затаскиваю повыше, сцепляю пальцы в замок под задницей и смотрю уже в подбородок, а не на макушку. Отступаю в центр комнаты, не глядя пнув попавшийся под ноги футбольный мяч.
– Ну раз уж ты во мне так не уверен, то давай сначала опробуем демоверсию.
Ерошит мои волосы, ерзает, выгибая спину и устраиваясь поудобнее, и улыбается, закусив губу.
– Постарайся уронить меня так, чтобы я не сломал копчик, пожалуйста.
Не считаю нужным говорить, что не уроню, что вообще не собираюсь разжимать руки в каком бы то ни было из смыслов. Не собираюсь говорить вообще ничего, и Кирилл, понимая это, перестает дурачиться.
Перестает дурачиться и настраивается на нужную волну.
Прикрывает глаза, обнимает за шею, гладит неловко вывернутой ладонью по затылку и, ухватившись за короткие волосы, несильно тянет. Так, чтобы медленно поднять мое лицо и, прижавшись к скуле второй ладонью, поцеловать.
Только начав не с губ.
Лоб, веки, щека и подбородок.
Только начав не с губ… оставив их напоследок. На сладкое от зубной пасты или же горькое от никотина.
Никотина, которого непростительно мало в моей крови.
Никотина… который вполне можно заменить привкусом табака, что никакой жвачкой не перебить. Привкусом, что все еще чувствуется, если забраться языком в его рот.
Глубоко, почти до гланд. Глубоко, нарочно оцарапавшись о зубы и позволив совсем не играючи укусить себя.
После атаки позволив вести.
Осторожно разжать пальцы и удобнее перехватить за зад, а не под ним. Удобнее прижать к себе и совершенно забить на то, что выбил запястье на тренировке.
Совершенно забить на все, что может вторгнуться из внешнего мира. Да и что этот внешний мир?
Орущие на стадионе неподалеку малолетки, голуби, что наверняка опять засрут незастекленный соседский балкон, и…
– Влад, ты дома? Это пиздец, труба лопнула к хренам. Не знаешь, где ключи?.. – скороговоркой произносит некто голосом моего отца, и первое, что я ощущаю, – это не ужас или панику. Первое, что я ощущаю, – это ледяной, такой же как вода в проруби, ступор.
Ступор, что прокатывается по венам и собирается комом в глотке. Ступор потому, что этот голос близок как никогда и осекается на последнем слове.
Потому что реален и принадлежит тому, кто должен был последним узнать.
Отец вернулся и, чтобы не тратить время, без задней мысли сразу с порога заглянул в мою комнату и застыл.
Так же, как Кир, которого, кажется, и вовсе закоротило, мышечным спазмом в том числе.
Сглатываю, упорно давя на малодушное подсознание, которое не желает воспринимать происходящее как реальность, и осторожно расцепляю пальцы.
Ставлю свою ношу, которая по иронии так и не успела оттянуть мои руки, на пол. Отпускаю и, замешкавшись, касаюсь его бедер на целую секунду дольше, чем следовало бы.
Не глядя в лицо, хватаю за руку и утягиваю в коридор, отгораживая собой от так и не проронившего больше ни звука отца.
Просто так, на всякий случай.
На «мало ли».
Как в коматозе или угаре.
Как в комнате, задымленной от кальяна или выхлопами.
Выпроваживаю Кира без единого слова, да он и сам, оглушенный и пунцовый, отводит взгляд. Выпроваживаю прямо так, босиком, сунув в руки кеды и закрывая за ним дверь.
Все кажется ненастоящим и скомканным. Кажется одним из тех снов, где реальность вроде бы на месте, но по краям то и дело плывет.
Проворачиваю замок, чтобы наверняка, и какое-то время тупо пялюсь в глазок, на пустую лестничную клетку, а после и вниз, на расстегнутую ширинку, и понимаю, что у меня все еще стоит.
Не успел упасть от ужаса.
Пальцы дубовые, кое-как умудряюсь дернуть молнию и только после оборачиваюсь. Даже не услышал, как отец, потоптавшись на пороге моей комнаты, ушел на кухню.
Что же… В голове все еще потрясающе пусто, все тот же дым стоит. И последнее, чего бы мне хотелось сейчас, – это упустить это. Ожить и осознать.
Иду следом и замираю, привалившись плечом к прохладному косяку, и просто жду.
Когда он уже найдет то, что стоит в одном из навесных шкафов, и, наплевав, что за рулем вообще-то, плеснет в простую кружку.
В первую, которую вытащил.
Плеснет, выпьет, плеснет еще.
Когда оборачивается наконец, не отвожу взгляд. Напротив, пристально смотрю, чуть склонив голову и наморщив лоб. И пауза все никак не заканчивается. Тянется и тянется, чтоб ее. Секунда – за пять, а то и все десять.
Невыносимо и почти страшно.
– Ну? – не выдерживаю все-таки, и он отставляет бутылку в сторону. Стакан так и вертит в пальцах, словно спасательный круг. Что же, мне бы сейчас тоже… сигарету. А лучше сразу три, чтобы с первых же тяжек накуриться вусмерть. И успокоиться насовсем. – Даже ничего не скажешь?
Качает головой и прочищает горло.
Отворачивается. Заметно сдерживается. Что же, наверное, я мог бы понять его. Единственный сын как-никак. Единственный, почти уже было сделавший предложение своей якобы постоянной подружке.
Только я не понимаю и никогда не пойму. Такой уж я, с дефектами.
Отмалчивается, и я, неожиданно даже для самого себя, злюсь. Пальцы – в кулаки против воли.
Конвульсивно и словно от обиды, а не для того, чтобы начать драку.
Потому что это именно то, что я сейчас ощущаю помимо страха и поселившейся в груди противной пустоты.
Потому что, блять, ты можешь наорать на меня, ты можешь двинуть мне в рожу, но не смей. Отворачиваться. От меня.
– Ну так где? Где гневная проповедь? Где крики? Где хотя бы что-нибудь? – начинаю негромко, но каждое последующее слово будто иголка. Выплевывать все сложней и сложней, хваленая дыхалка заканчивается глупо и не вовремя.
– Не нарывайся, Влад. – Открытое предупреждение. Нотки угрозы. Нотки глухой пустоты и, кажется, недоверчивого разочарования.
– Или что? Что тогда? – Язык колет, в носу словно целый тополь – так сильно свербит. Интонации подводят тоже. Скачут. Коверкают слова. То криком почти, то шепотом. – Скажешь, что я тебе больше не сын? Выгонишь из дома? Что?
Давится выпитым, закашливается и вовсе отворачивается к окну. Опирается ладонями на подоконник и натягивает тонкие тюлевые занавески. Да так, что те, закрепленные на карнизе маленькими прищепками, трещат.
И пока он молчит, я честно пытаюсь представить, что творится в его голове и кого он винит. Меня, который оказался вовсе не таким идеальным, как он всегда хотел, или же себя, за то, что не заметил и допустил.
– Матери только не говори… – Одна короткая фраза, а я почему-то вдруг задыхаюсь как от удара под дых. Задыхаюсь, потому что ожидал криков и обвинений, а вместо этого вот… такое вот. Как будто я юродивый или смертельно больной. – Ее удар хватит.
Киваю, глядя меж его лопаток, и саркастично поджимаю губы. Ага, хватит. Только, видимо, не ее, а меня. И прямо сейчас.
Челюсть сводит. В каждом глазу – стекло. По полкило.
– Какая разница, кого я люблю?
Ненавижу, ненавижу такого себя. Словно снова назад в детство. Словно снова сломал нос соседскому парню, а теперь должен просить прощения. И срать все хотели, что он ебаный живодер. Так нельзя, Влад. Нельзя.
– А Снежана?
Что же, видимо, придется перейти к самому интересному. С места – в карьер, и так далее. Если уж вскрылось, то теперь-то толку сочинять? Новую дыру старой заплаткой не прикроешь. Да и меньше всего мне сейчас хочется выкручиваться и врать. Что-то доказывать – тоже. Идеальный сценарий – куда проще. Закрыть за собой дверь и прямо на бетон рухнуть лицом вниз.
– Старшая сестра моего… – Запинаюсь, но все-таки заставляю себя договорить. Хотя бы потому, что ломаться и бормотать не собираюсь. Не виноват. Не обязан. Не заставит. – Моего парня. Со Снегой мы никогда не встречались по-настоящему.
Кивает, а я все жду. Жду сжатых кулаков и вспышки гнева. Жду, в любой момент готовый поставить блок, ибо слишком хорошо помню первую серьезную трепку, которую мне устроили за найденные сигареты. Помню, как впервые притащился домой пьяный и каким было следующее утро. А тут… Тут все хуже в разы.
Для него хуже. Никак не могу отделаться от ощущения того, что что-то налипло на лицо. Будто не смотрит на меня потому, что грязный.
Кивает еще раз и все глядит перед собой. Через, блять, ебаную занавеску и густые кусты, ага, во двор смотрит.
– И давно?
О, ну конечно. Нужно же вычислить момент, когда все пошло не туда. Просчитать. Проанализировать.
– Всегда.
Вздрагивает от уверенности в моем голосе. Передергивает плечом в светлой майке, и я невольно вспоминаю о том, что он, вообще-то, бывший борец, ушедший из спорта после травмы. Напрягаюсь еще сильнее, мысленно прикидываю, как оно будет, без зубов.
Гипс-то фигня, зарастет.
– А ты пробовал?.. – Запинается, но я и так знаю, что он пытался сказать. Не угадываю, а именно знаю.
Киваю его спине и скрещиваю руки на груди в невольной попытке отгородиться. На шее, проявившийся как метка, горит свежий засос. Не вижу его, но помню, как получил какой-то час назад. Час назад, когда все не рушилось, как карточный домик.
– Пробовал. Как видишь – не зашло. – Шутка выходит дерьмовая. С подтекстом. Подтекстом, который отец воспринимает за издевку и взрывается наконец. Разворачивается в одно мгновение и сносит мне челюсть хуком.
Отлетаю назад, спиной врезаюсь в холодильник и, едва устояв на ногах, ощущаю злое, полное горечи удовлетворение.
Вот это уже ближе к тому, чего я ожидал. И чего всегда боялся.