Балкон открыт, слабые порывы ветра треплют кое-как задернутые шторы.
– Насколько плохо все было?
Жму плечами и гляжу на его лоб и темные брови.
– Ты уже спрашивал.
– Я и о том, любишь ли ты меня, спрашиваю тоже. Иногда по три раза за день.
– Это другое.
Мотает головой и осторожно, чтобы не касаться, что весьма сложно, учитывая разницу в росте, опирается о кромку стола. По обе стороны от карманов моих – которые, на самом деле, его, – шорт.
Дебильные-то какие, боже…
– Так насколько? Тебя посадили под замок и морили голодом? Обещали отправить на терапию?
Ухмылка, что давлю из себя, выходит откровенно слабой. Но врать – много хуже. Если врать, то и самого разъест изнутри.
– На самом деле, нет. Если бы я очень захотел, то смог бы прийти.
Пауза. Сглатывает.
– Но ты не приходил. – Звучит куда натянутее и злее, чем он мог бы. Звучит ядовито, и я позволяю себя ужалить. Десять раз заслужил.
– Но я не приходил, – повторяю эхом и касаюсь пальцами вмиг заострившейся скулы. Надо же, обиделся так явно, но молчит. Кир, образца две тысячи шестнадцатого, мне бы уже наговорил, а то и вовсе убежал, но этот же – терпеливо ждет. Продолжения или оправданий. Ждет, заранее согласный выслушать все, что я мог бы ему сказать. Кто-то, кажется, повзрослел. – Не приходил, потому что испугался. Яйца у меня, знаешь ли, не настолько-то и стальные.
Возвращает усмешку куда более кривой, чем моя. В светлых, ставшими опасно прищуренными на миг глазах – искры и влажный блеск.
– Что родители от тебя откажутся или я брошу, испугавшись огласки? – Звучит довольно жестко и зло. Звучит на выдохе и тут же смазывается из-за спазма в конце. Все-таки не вытерпел.
– А ты бы бросил?
Отталкивается от столешницы и нарочито медленно, чтобы я мог поймать за край футболки, если захочу, отступает назад, к отъехавшему в сторону компьютерному креслу. Буквально падает в него под надсадный хруст явно обиженной на такое обращение спинки.
– В Питере не бросил же, после той ебанутой выходки с футболкой. – Складывает руки на груди и поджимает губы. Какие мы серьезные. Жаль только, что его аргумент – и не аргумент вовсе. О чем я и вынужден сказать вслух:
– То Питер, а то – родители. Не смешивай, Кирилл.
Неосознанно дергает бровью и поджимает губы. Установившееся молчание лишь подчеркивает дистанцию между нами.
И это кусает, абсолютно не нравится, но молчу и совершенно точно не планирую распускать руки. Мне словно теперь нельзя.
– Окей… Так насколько все сложно теперь?
– Сложнее, чем было раньше.
– Устаканится?
– Я чувствую себя виноватым двадцать четыре на семь, – выдаю вдруг и, понимая, что такое без продолжения не оставить, буквально выдавливаю из себя по слогу: – Перед родителями. За то, что вот такой. Да и перед тобой тоже.
– О… даже так. Не оправдал ожиданий?
– Кир…
– Да нет, давай уже, раз начал. А еще будь столь любезен пояснить: как давно тебя вообще волнуют подобные вещи?
– Всегда волновали вообще-то.
– Так может, не стоило отдавать Снежку виолончелисту?
– Ты гонишь уже. Прекрати.
Кивает, да так, что лица не видно. Прижимается подбородком к груди.
– Я всю эту неделю думал… – Заход такой стремный, что мне становится не по себе на мгновение. Заведенная за спину рука нащупывает мышку и невольно царапает ногтем ее гладкий бок. – Может, нам стоит поставить на паузу? Ну, на какое-то время?
Ослышался? Не вовремя подкравшаяся старческая глухота напала? Убедиться не помешает в любом случае.
– Прости, что? – Выходит даже без логичной в данной ситуации подоплеки и оттенка «а не пойти ли тебе?»
– Расстаться, пока все не затихнет. Повстречаешься с какой-нибудь девчонкой, родители решат, что вся твоя дурь выветрилась, и…
– Остановись.
– Да почему же? Наладишь все, а после, глядишь, и вспомнишь про меня.
– Ты действительно думаешь, что нам будет лучше, если не видеться?
– А мы что, видимся?
– Это была вынужденная мера.
– Ты сам сказал, что мог, но не хотел!
– И поэтому меня нужно бросить?
– А я и не бросал.
– Намекаешь на то, что я тебя бросил?
– Зачитать твои последние сообщения?
Молчу, понимая, что больше крыть нечем. Чувство вины усиливается в разы. Потому что – да, поступил как мудак. Намеренно отдалился, хотя мог и должен был оставаться рядом. Виртуально мог бы, без напряга для обоих. «Зачитать твои последние сообщения?» Зачем же… Я и сам прекрасно знаю, что там. Знаю, что в них ничего нет. Дежурные отписки, не более того.
Дежурные и пустые.
Но Киру все-таки мало. Демонстративно достает мобильник и, разблокировав, лезет в наш чат.
– «Ок». «Привет». «Нормально». «Да, за городом». «Нет, не промок». «Дела ок». «Рейден сосет». «Не знаю». «Спокойной ночи».
Прикрываю глаза.
– Все, хватит.
И сам прекрасно знаю, что умудрился и в этом накосячить тоже. Что, сам того не желая, отпихнул его и задвинул в сторону.
– Так объясни мне, что это за хуйня? Твои переписки теперь читают или ты и вовсе переименовал меня в какую-нибудь Кристину?
– Не переименовал.
– Покажи.
– Это детский сад, Кир.
– Сам виноват, надо было искать кого-нибудь постарше.
– А вот это уже тупо, принцесса. Выключи свой несуществующий ПМС.
– А больше мне ничего не выключить?
– Вредность прикрути тоже. Задрал.
Кивает как-то даже слишком охотно. Отталкивается ногой и, откатившись к шкафу, поднимается.
– В следующий раз Снежке, как спросит, скажу, что ты теперь мой официальный просто друг. Круто, правда?
Смаргиваю.
Раз, второй, после еще с десяток… Смысл произнесенных слов не меняется. Взгляд Кира, который остается абсолютно расслабленным, тоже. Крутится на кресле и выжидающе глядит из-под заломившейся над бровью челки. На мое молчание лишь жмет плечами и не выглядит хоть сколько-то расстроенным.
Вообще никаким не выглядит.
– Ладно, с этим вроде разобрались. Чай будешь?
Что, блять? Чай? Иди на хуй, Влад, будешь чай? Серьезно?
Челюсть против воли каменеет, а в голове так пусто, будто не спал несколько дней. Но пустота эта смахивает на сплошной камень, а не вакуум.
Пустоты этой так много, что из ушей вот-вот посыплется крошевом.
– Тебе с сахаром?
Так и не разлепив губ, провожаю взглядом до края дивана, жду, пока Кир обогнет, и срываюсь с места, когда он уже в шаге от двери.
Оказываюсь за его спиной аккурат в момент, когда проворачивает ручку и тянет ее на себя.
Оказываюсь за его спиной, пугающе быстро и даже не заметив, как въебался в чертов брошенный посреди комнаты стул.
Пихаю между лопатками и с чувством, куда сильнее, чем следовало бы, бью раскрытой ладонью по пальцам.
Наваливаюсь весом по новой, захлопывая дверь, и, прежде чем успеет возмутиться или отпихнуть, с силой кусаю за плечо.
Просто потому, что это первое, что мне захотелось сделать.
Просто потому, что кто-то охуел и слишком далеко зашел со своими дебильными провокациями.
На паузу поставим? Давай, повтори мне это спустя полчаса.
Крупно вздрагивает, шипит от боли, пытается двинуть локтем, который я без труда перехватываю, и затихает.
В самом начале борьбы.
Едва дышит, пока я стискиваю ткань его футболки и болезненно веду зубами по коже. Пока мои мозги не прочищаются настолько, чтобы прийти в себя. В себя, который решил куда-то свалить на неполный десяток дней.
Медленно разжимаю челюсти, чтобы тут же ухватить выше, уже за не защищенное ничем местечко под кромкой волос. Чтобы ухватить куда сильнее и, не разжимая зубов, провести языком по солоноватой коже.
Медленно, а после – чуть ниже. Левее… Губами, языком… Добираясь до растянутой плагом мочки уха.
Обводя ее контуры и следом до твердого, не раз и не два в прошлом пробитого хряща. Прикусывая и его тоже.
Неторопливо, чтобы ладонями успевать почти в такт. Чтобы забраться ими под свободную футболку и начать с живота.
Подниматься вверх, по прохладной коже, стараясь ни единого миллиметра не упускать. Пупок, нижние своды ребер и, словно батарея, прощупывающиеся верхние. Плоская грудь с маленькими, сжавшимися от прикосновений сосками. Не сдержавшись, щиплю за левый, зажав его между средним и указательным пальцами.
На почти невесомый бесцветный выдох подаюсь еще ближе, вжимаясь и бедрами.
Покрываю укусами-поцелуями все, до чего могу дотянуться, и, лишь оставив более чем приметное, расплывающееся по всей задней стороне шеи пятно, чуть отстраняюсь. И то для того, чтобы подбородком больно опереться на его плечо. Прижаться щекой к щеке и вкрадчиво, будто бы воспаленными губами и севшим голосом, прошептать:
– Сейчас ты тоже хочешь поставить меня на паузу?
Хмыкает, выдыхает что-то невнятное, бормочет, качает головой, словно дезориентированный, а меня такая злость берет, что, как следует тряхнув, еще раз кусаю и переспрашиваю:
– Так хочешь или нет?
Кажется, будто молчал целую вечность и теперь попросту не заткнуться. Кажется, будто пьяный или чем-то въебанный. Потому что говорю и говорю и говорю. Быстро, медленно, меняя тембр и скатываясь в хриплый шепот. Потому что обещаю, угрожаю и уговариваю, беспрестанно лапая и то и дело зарываясь в чужие волосы лицом.
Потому что хочу не искусать, а сожрать полностью.
На паузу. Ха! На хуй иди.
Сжимаю сильнее, пресекая очередную попытку дернуться, и запускаю правую руку в его шорты. Благо, резинка совсем слабая, а белья и вовсе нет.
– Ну как? Доволен, засранец? – Чувствую, что еще как, но чтобы заткнуться сейчас, придется откусить себе язык. – Или вернее сказать – провокатор? Что же ты сразу не пришел с голым задом? Постеснялся?
Мычит что-то невразумительное в ответ и, когда пытаюсь сделать шаг назад, едва не падает следом.
Придерживаю и, как у меня в комнате, разворачиваю лицом к себе. Только взгляд уже не совсем вменяемый, а на губах – придурковатая улыбка.
Не глядя, бездумно почти, тянется вперед, но останавливаю на середине движения, не позволив коснуться даже края успевшего начать колоться подбородка.
Смотрит, буквально пялится, широко распахнув веки, и со словами никак не находится. Или же не желает находиться. Пялится то в глаза, то на губы, то даже ниже, на шею и туда-сюда беспокойно ходящий кадык. Наконец слабо хмыкает и еще раз поцеловать-прижаться пытается, дернувшись ко мне.
Этот раз успешнее предыдущего, в этот раз охотно отпускаю, решив, что глупо сейчас дразнить. Глупо и явно во вред себе. Себе, такому же взвинченному, обиженному и чертовски злому.
– Паузу ему, блять… А не подавишься? – В рот почти. В улыбающийся во все свои тридцать.
Целует быстро, коротко и оставив на губах влажный след. Целует медленно и наваливаясь. Целует по-настоящему наконец-то, как привык, лишь на третий раз.
Ласкается, как кот, едва не трется виском о мою щеку, руками за плечи хватается, тащит пальцами края растянутого и без того ворота в разные стороны.
Приподнимается, тоже кусается, пускай и не больно совсем, и, когда уже на второй заход идти пытается, летит носом вниз, едва успев выставить перед собой руки, чтобы не пропахать лицом старый ковер.
Перекатывается на бок, а после и вовсе на спину. Только не ложится полностью, на локти опирается. Привстает и глядит так, что даже рот закрыть забывает.
Смахивает челку в сторону и ощутимо расслабляется. Да и бежать, по всей видимости, больше не собирается. Ни к чайнику, ни просто подальше, обнимать очередную из вполне справедливых обид.
Чтобы подойти ближе, нужно сделать всего два шага. Губы горят, язык щиплет немного после контакта с мягкой обшарпанной тканью.
Хмыкает и, неловко приподняв кисть, манит пальцем. Выходит довольно комично, без намека на какую-нибудь кустарную эротику. Выходит комично, и от этого безумно здорово на душе становится.
Тепло.
Опускаюсь на пол по левую сторону от его вытянутых ног, а после, подумав, нависаю сверху. Зависнув словно в не доведенном до конца отжимании или корявой планке.
Лица близко.
Слишком долго фокусируется на взгляде, слишком часто опускает свой вниз. На мои губы.
На полу лучше.
На полу удобнее и можно быть много ближе.
Можно всем весом медленно опуститься сверху, придавить, найти тонкие запястья своими, пальцами сжать их и медленно завести за чужую голову. Оставить их расслабленными лежать на ковре и, чуть сместив вес, уткнуться в шею по новой. Кивнув в сторону дивана, прошептать:
– Насколько хорошо ты помнишь… свой первый раз?
Дыхание как лоскуты – рваное. Паузы вместо интонаций и знаков препинания.
– Полки в чужой ванной помню смутно. – Ответ едва ли не ударом под дых, призванным добраться до моего самолюбия. Как следует разворошить его, будто улей палкой. – И кажется, ее звали…
Ну да. Конечно. Не со мной. Как это я не смог запомнить?
Не договаривает и принимается протестующе мычать в мою ладонь, словно по волшебству заткнувшую его рот.
Кусает пару раз, но давлю только сильнее, мизинец и вовсе впивается в нежную кожу под челюстью.
– Закончишь это предложение – и имеешь все шансы узнать наконец, как оно, когда я злой. – Не угроза и не предупреждение. Обещание. В контексте последних событий – более чем весомое.
И более чем желанное?
Осторожно отвожу ладонь в сторону, желая убедиться, что мы поняли друг друга и не стоит тыкать меня еще и этой палкой, и Кир, этот маленький послушный говнюк, тут же заканчивает предложение. Задумчиво глядит в потолок с секунду или две и выдает, смяв зубами уголок губы:
– Настя?..
– Мы сейчас притворимся, что ты тупой, и все закончится подзатыльником. Или это завуалированное предложение трахнуть тебя прямо на ковре?
Становится еще более серьезным и даже поджимает губы, как делает каждый раз, когда о чем-то напряженно думает.
– Или Света?..
Медленно опускаю голову и прикрываю глаза, дышу носом и запахом кондиционера для белья. Должно быть, неприятно давлю лбом на ключицу, но ни хрена, как-нибудь уж потерпит. Я же терплю его попытки скребануть, да еще и воздерживаюсь от применения физической силы. Почти особенный день. Хоть отмечай в настенном календаре.
– А может, Даша?
Зубы так скрипнули друг о друга, что верхние отозвались противной тупой болью.
Косится на меня, а в глазах – самое что ни на есть настоящее раздражение. Да еще и губы мнительно поджаты. Еще бы белый воротничок – и ни дать ни взять оскорбленный лорд.
– Ты нарыва…
Закатывает глаза и больно врезается в мой лоб своим. Сдавленно ойкает, жмурится, но не отстраняется, а, напротив, жмется ближе, чтобы обхватить за шею и на себя утащить.
Прижать и почти насильно уложить сверху, заставить расслабиться и попросту развалиться всем весом.
Обхватить ногами, сцепить пальцы в замок на затылке и начать кусать. Поцелуями назвать – язык не поворачивается.
Словно в отместку и потому что голоден.
Словно в отместку и как если бы боялся, что если не сожмет зубы, то отстранюсь или одумаюсь и свалю.
На кухню, например. Пить чай.
– Да что ты дохлый такой, Жнецов? – шепчет на ухо, и я протестующе мотаю головой. Не дохлый, пока еще. Вовсе нет. Напротив, здесь, в его комнате, я живой. Живой, насколько вообще сейчас могу быть. Могу, но все не позволяю себе отпустить все это дерьмо. Выбросить из головы и забить, хотя бы на время.
– Или раз уж тебе так в напряг… – Губами по моему уху ведет, сцепляет лодыжки за поясом. – Может быть, пойдем спать?
Ага.
Давай.
Попробуй, уйди.
С удовольствием бы укусил снова за загривок, да под зубы попадается плечо. Сдавленно охает, но не пытается освободиться. Сдавленно охает и тут же подставляет и без того пятнистую, будто его душили, шею.
По ней прохожусь тоже.
А ладони как не мои, уже на автомате движутся. А ладони уже снова оглаживают его бока, задирая футболку, которую он резво стаскивает. Кожа за вырезом особенно бледная на контрасте с багровыми пятнами.