Меньше чем через два часа мы подъезжаем к Руану, паровоз пыхтит, с черепашьей скоростью тащит состав вдоль Сены к громадному собору. Чайки с криками парят над широкой рекой. Я всегда забываю, как близко столица Нормандии находится к Ла-Маншу. С вокзала я пешком отправляюсь к казармам Пелисье по типичному военному городку с его безотрадными лавочками и сапожными мастерскими и характерными грязными на вид барами, неизменно принадлежащими отставному солдату, – выпивать здесь местным гражданским не рекомендуется. Полк «Семь-четыре» занимает три больших трехэтажных здания в полоску: красный кирпич в них перемежается с серым камнем, их вершины видны над высокой стеной. Когда смотришь на такие здания, то думаешь, что в них могут размещаться фабрики, сумасшедшие дома, тюрьмы. У ворот я показываю свои документы, и дневальный ведет меня между двух казарменных блоков, по плацу с его мачтой под триколор, соснами и водяными желобами к административному зданию в дальнем конце.
Я поднимаюсь по сбитой гвоздями лестнице на второй этаж. Кюре нет в его кабинете. Сержант сообщает мне, что майор отправился на осмотр личных вещей в казарму, он приглашает меня подождать. В комнате только письменный стол и два стула. Высокое окно с маленьким подоконником чуть приоткрыто, и внутрь проникает весенний ветерок и гарнизонные звуки. Я слышу цоканье копыт по брусчатке конюшенного блока, ритмичный шаг роты, возвращающейся маршем с дороги, и где-то вдали репетицию оркестра. Я словно вернулся в Сен-Сир или в звании капитана нахожусь в штабе дивизии в Тулузе. Даже запахи те же – конский навоз, кожа, еда из солдатской столовой, мужской пот. Мои утонченные парижские друзья удивляются: как я год за годом выношу все это. Я даже не пытаюсь объяснить им правду: неизменная одинаковость и привлекает меня прежде всего.
Кюре вбегает в комнату и рассыпается в извинениях. Сначала он отдает мне честь, потом мы пожимаем друг другу руки и наконец неловко – по моей инициативе – обнимаемся. Я не видел его со времени того концерта у де Комменжей прошлым летом, когда у меня возникло впечатление, будто его что-то беспокоит. Кюре человек честолюбивый, на год или два старше меня. И если он завидует моему новому званию, то его можно по-человечески понять.
– Ну-ну, – говорит он, отходя назад и оглядывая меня. – Полковник!
– Согласен, к этому нужно привыкнуть.
– Надолго к нам?
– Всего на несколько часов. Вечерним поездом возвращаюсь в Париж.
– Это нужно отметить.
Кюре открывает ящик стола, достает бутылку коньяка и два стакана, наполняет их до края. Мы пьем за армию. Он снова наливает – и мы пьем за мое повышение. Но я чувствую, что где-то в глубине за этими поздравлениями между нами уже наметилось отчуждение. Впрочем, никто посторонний, войдя в комнату, не заметил бы этого. Кюре наливает по третьему разу. Мы расстегиваем мундиры, усаживаемся поудобнее, закуриваем, укладываем ноги на стол. Мы говорим о старых товарищах, старых временах, смеемся. Наступает короткая пауза, и тут он спрашивает:
– Чем именно ты теперь занимаешься в Париже?
Я медлю с ответом – мне нельзя это разглашать.
– Я занял место Сандерра – руковожу контрразведкой.
– Боже милостивый, правда? – Кюре хмуро поглядывает на пустой стакан, но нового тоста не предлагает. – Так ты к нам шпионить приехал?
– Что-то вроде того.
– Надеюсь, не за мной? – К нему возвращается проблеск его прежнего веселого нрава.
– В этот раз – нет. – Я улыбаюсь и ставлю стакан. – В семьдесят четвертом есть майор по фамилии Эстерхази.
– И в самом деле есть, – кивает Кюре и смотрит на меня с непроницаемым выражением.
– Что он собой представляет?
– Что он натворил?
– Не могу сказать.
– Я ждал именно такого ответа. – Кюре встает, начинает застегивать мундир. – Не знаю, как тебе, а мне нужно проветриться.
Ветер на улице стал крепче, он несет в себе морскую прохладу. Мы идем по периметру плаца. Спустя какое-то время Кюре говорит:
– Я понимаю, ты мне не можешь сказать, что там у вас происходит, но позволь дать тебе совет: будь осторожен с Эстерхази. Он опасный человек.
– В каком смысле – физически?
– Во всех смыслах. Что ты про него знаешь?
– Ничего, – отвечаю я. – Ты первый человек, к которому я обратился.
– Имей в виду, у него обширные связи. Его отец был генералом. Он называет себя «граф Эстерхази», но я думаю, это просто жеманство. Как бы то ни было, но его жена – дочь маркиза де Неттанкура, так что у него много знакомых.
– Сколько ему лет?
– Около пятидесяти, я бы сказал.
– Пятидесяти? – Я оглядываю казармы. День близится к вечеру. Солдаты с бледными лицами и серыми стрижеными головами высовываются из окон, словно заключенные.
Кюре прослеживает направление моего взгляда.
– Я знаю, что ты думаешь.
– Да?
– Почему если ему пятьдесят и он зять маркиза, то застрял в такой дыре? Естественно, это первое, что я бы хотел знать.
– Ну если уж ты сам сказал, то почему?
– Потому что у него нет денег.
– Несмотря на все связи?
– Он их проигрывает. Но не за карточным столом. На ипподроме и бирже.
– Неужели у его жены нет капитала?
– Есть, но она хорошо знает своего мужа. Я слышал, как Эстерхази сетовал, что даже загородный дом она записала на себя, чтобы защититься от его кредиторов. Она ему и одного су не дает.
– Но у него есть квартира в Париже.
– Можешь не сомневаться: квартира тоже принадлежит жене.
Мы идем некоторое время молча. Я вспоминаю письмо Шварцкоппена. Речь там шла о деньгах. «Ваши условия неприемлемы для меня…».
– Скажи мне, – говорю я. – Какой он офицер?
– Хуже не бывает.
– Пренебрегает своими обязанностями?
– Совершенно. Полковник перестал поручать ему что-либо.
– Так его здесь не бывает?
– Напротив, он всегда здесь.
– И чем он занимается?
– Путается под ногами. Любит ошиваться рядом с тобой и задавать кучу дурацких вопросов о делах, которые не имеют к нему никакого отношения.
– О чем вопросы?
– Обо всем.
– Ну, например, об артиллерии?
– Точно.
– И что он спрашивает об артиллерии?
– Да чего он только не спрашивает! Я точно знаю, что Эстерхази был на трех артиллерийских стрельбах. Полковник категорически отказался назначать его на последние, так он в конце концов сам заплатил за поездку.
– Мне показалось с твоих слов, что у него нет денег.
– Верно, в этом-то и дело. – Кюре резко останавливается. – Слушай, я вот начал вспоминать… мне стало известно, что он еще заплатил и капралу его батальона, чтобы тот скопировал инструкции по стрельбе: ты же знаешь, нам такие документы запрещается держать больше дня, максимум двух.
– Эстерхази представил какие-то объяснения?
– Сказал, что собирается предложить некоторые усовершенствования…
Мы идем дальше. Солнце опустилось за одну из казарм, и на плац упала тень. Резко похолодало.
– Ты сказал, что он опасен.
– Объяснить это непросто. Он какой-то непредсказуемый. И еще коварный. И в то же время может быть очаровательным. Скажем так: как бы он себя ни вел, никто не хочет переходить ему дорогу. И еще у него довольно необычная внешность. Ты должен сам его увидеть, чтобы понять, что я имею в виду.
– Я бы хотел на него взглянуть. Но дело вот в чем: я бы не хотел рисковать – он меня видеть не должен. Я бы не мог откуда-нибудь незаметно посмотреть на него?
– Тут неподалеку есть бар, он проводит там почти все вечера. Это не наверняка, но, возможно, ты бы мог увидеть его там.
– А ты меня туда не проводишь?
– Мне показалось, ты собираешься уехать вечерним поездом.
– Я могу остаться до утра. Одна ночь ничего не решает. Идем, мой друг! Вспомним старые времена.
Но Кюре, кажется, уже наелся старыми временами. Он смотрит на меня жестким, оценивающим взглядом.
– Теперь я понимаю, Жорж: дело, вероятно, серьезное, если ты ради него отказываешься от ночи в Париже.
Кюре уговаривает меня вернуться к нему и вместе с ним дождаться вечера, но я предпочитаю не оставаться в казарме, опасаясь, что меня узнают. Тут неподалеку от вокзала есть небольшая гостиница для коммивояжеров – я ее заметил, когда шел мимо. Я возвращаюсь и плачу за номер. Там стоит застоялый запах, повсюду грязь, электричества нет. Матрас жесткий и тонкий, стены сотрясаются от каждого проходящего поезда. Но одну ночь я перебьюсь. Я вытягиваюсь на кровати – она короткая, мои ноги свешиваются за край. Я курю и думаю о таинственном Эстерхази – человеке, у которого в избытке есть то, чего не было у Дрейфуса: мотив.
День за окном гаснет. В семь часов начинают звонить колокола собора Руанской Богоматери – тяжелые и звучные, их звон накатывает на реку, как огневой вал, а когда прекращается, мне кажется, что внезапная тишина повисла в воздухе, как дым.
Когда я встаю и спускаюсь по лестнице, за окном уже темно. Кюре ждет меня внизу. Он предлагает мне закрепить накидку на плечах потуже, чтобы скрыть знаки различия.
Мы идем минут пять-десять мимо домов с закрытыми ставнями, мимо двух тихих баров и наконец оказываемся в тупичке, заполненном тенями людей, в основном солдат и нескольких молодых женщин. Они тихо переговариваются, смеются, топчутся у длинного, низкого здания без окон – оно похоже на переоборудованный склад. Писанная маслом вывеска гласит «Фоли-Бержер». Безнадежность этих провинциальных претензий чуть ли не трогает.
– Подожди здесь, – говорит Кюре. – Посмотрю, пришел он или нет.
Кюре уходит. Дверь открывается, я на секунду вижу очертания его фигуры в проеме дверей на фоне сиреневатого сияния. Я слышу грохот музыки, а потом его поглощает темнота. Женщина с огромным декольте, белая, как гусиная кожа на холоде, подходит ко мне, держа незажженную сигарету, и просит прикурить. Не давая себе труда подумать, я чиркаю спичкой. В желтой вспышке вижу, что она молода и красива. Женщина близоруко смотрит на меня.
– Я тебя знаю, дорогой?
Понимаю свою ошибку.
– Извините, я жду кое-кого…
Загасив спичку, я ухожу.
– Не будь ты таким, миленок! – со смехом кричит он мне вслед.
– А кто он вообще такой? – спрашивает другой женский голос.
Потом раздается пьяный мужской голос:
– Он чванливый мудак!
В мою сторону поворачиваются двое солдат.
В дверях появляется Кюре. Он кивает и манит меня. Я подхожу к нему.
– Мне надо уйти, – говорю я.
– Быстро посмотришь – и уходим.
Кюре берет меня под руку и проталкивает перед собой, мы идем по короткому коридору, вниз на несколько ступеней, за тяжелый бархатный занавес в длинный зал, в котором висит табачное облако. Зал битком набит людьми, сидящими за небольшими круглыми столиками. В дальнем углу играет оркестр, на подмостках с полдесятка девиц в корсетах и панталонах, с вырезом в паху, они задирают юбки и апатично машут ногами на публику. Их подошвы стучат по голым доскам. В зале стоит запах абсента.
– Вон он. – Кюре кивает в строну столика шагах в двадцати, за которым две пары делят бутылку шампанского.
Одна из женщин, рыжеволосая, сидит спиной ко мне, другая, брюнетка, повернулась на стуле и смотрит на подмостки. Мужчины, глядя друг на друга, вяло говорят о чем-то. Кюре нет нужды сообщать, кого он мне показывает. Майор Эстерхази сидит, отодвинувшись от столика, его мундир расстегнут, ноги широко раздвинуты, руки свисают чуть не до пола. В правой руке он под небрежным наклоном держит бокал с шампанским, словно тот и не стóит того, чтобы о нем думать. Его голова в профиль плосковата и конусом сходится к большому клювообразному носу. Усы большие, закручены к ушам. Похоже, он пьян. Его собеседник замечает нас у дверей, говорит что-то, и Эстерхази поворачивает голову в нашу сторону. У него круглые, выступающие глаза, не естественные, а с сумасшедшинкой, похожи на стеклянные шары, вставленные в череп скелета в медицинской школе. Как и предупреждал Кюре, вид этого человека производит тревожное впечатление.
«Боже мой, – думаю я, – да ведь он и глазом не моргнет – сожжет это заведение со всеми его обитателями».
Взгляд Эстерхази на миг останавливается на нас, и я чувствую что-то похожее на любопытство в наклоне его головы, прищуре глаз. К счастью, он пьян, и когда одна из женщин говорит что-то, его внимание сквозь дурман обращается к ней.
– Нам нужно идти. – Кюре берет меня под локоть. – Он откидывает занавес и ведет меня из зала.
Глава 7
Я возвращаюсь в Париж до полудня на следующий день, в субботу, и решаю не ходить в отдел. А поэтому только в понедельник, четыре дня спустя после моего последнего разговора с Лотом, возвращаюсь на работу. Еще на лестнице слышу голос майора Анри, а когда оказываюсь на площадке, вижу его в коридоре – он как раз выходит из кабинета Лота. На его рукаве черная повязка.
– Полковник Пикар, – говорит он, подходя и отдавая честь. – Докладываю о прибытии на службу.
– Я рад, что вы вернулись, майор, – отвечаю я, тоже отдавая ему честь. – Хотя, естественно, обстоятельства вызывают у меня сожаление. Надеюсь, уход вашей матери был не слишком мучителен для нее.
– Из этой жизни не так уж много немучительных выходов, полковник. Если говорить откровенно, к концу я уже молился, чтобы это закончилось. Я теперь буду держать при себе служебный пистолет. Хочу умереть от доброй чистой пули, когда придет мой час.
– И я собираюсь сделать то же самое.
– Проблема только в одном: хватит ли силы духа нажать на курок.
– Ну, я надеюсь, что вокруг будет достаточно людей, которые с радостью сделают нам это одолжение.
– В этом вы не ошибаетесь, полковник! – смеется Анри.
Я отпираю дверь своего кабинета и приглашаю его. Внутри холодная, застоялая атмосфера помещения, не использовавшегося несколько дней. Анри садится. Тонкие деревянные ножки стула потрескивают под его весом.
– Я слышал, – говорит он, закуривая сигарету, – что вы тут были заняты, пока я отсутствовал.
– Вы говорили с Лотом?
Конечно, я должен был догадаться, что Лот ему скажет: этих двоих водой не разольешь.
– Да, он ввел меня в курс дела. Позвольте мне взглянуть на новые материалы?
Я чувствую некоторое раздражение, когда открываю сейф и вручаю ему папку. Чувствую мелочность собственных слов, но все же говорю:
– Я предполагал, что буду первым, кто посвятит вас в эту историю.
– Это имеет значение?
– Только в той мере, что я просил Лота никому не говорить о находке.
Анри, зажав сигарету губами, надевает очки и берет два документа. Щурится, разглядывая их сквозь дым.
– Вероятно, – бормочет он, – Лот считает, что я не отношусь к категории «никому». – Сигарета подпрыгивает в его губах, пепел падает ему на колени.
– «Никому» значит никому.
– Вы уже предпринимали какие-то шаги по этим документам?
– На улице Сен-Доминик еще никто ничего не знает, если вы об этом спрашиваете.
– Вероятно, вы поступили разумно. Они только кудахтать начнут.
– Согласен. Но хочу, чтобы мы сначала провели собственное расследование. Я уже побывал в Руане…
Анри смотрит на меня поверх очков:
– Вы были в Руане?
– В «Семь-четыре» – это полк Эстерхази – служит один майор, мой старинный приятель. Он предоставил мне кое-какую ценную информацию.
Анри возобновляет чтение.
– И позвольте мне спросить, что вам сообщил ваш старый приятель? – спрашивает он.
– Сказал, что у Эстерхази манера задавать множество подозрительных вопросов. Что он даже из собственных денег оплатил поездку на артиллерийские стрельбы, а впоследствии заполучил инструкции по стрельбе. Кроме того, Эстерхази крайне нуждается в деньгах, и характер у него дурной.
– Вот как? – Анри переворачивает «пти блю», рассматривает адрес. – Когда он работал здесь, ничего такого за ним не замечалось.
Нужно отдать должное Анри за то самообладание, с которым он преподносит мне эту бомбу. Несколько секунд я просто смотрю на него.