учет. Стеклянные банки с топленым маслом, борщами и рассольниками по-хозяйски прячет впрок,
зарывая в мох или щебень. Тушенку и сгущенное молоко ожидает незавидная участь. Металлическую
банку медведь прокусывает во многих местах и так сдавливает ее лапами, что содержимое, словно из
мясорубки, выползает наружу. Царапая длинный язык о рваные прокусы, хитрец с удовольствием
слизывает лакомство. Иногда, чтобы начисто обработать вкусную железку, топтыгин кладет ее на
плоский камень и усаживается сверху. Можно себе представить, во что превращается банка.
Рассерженный песец.
Но еще хуже, если на базу набредет росомаха. Не столько съест, сколько напакостит. Скатит с горы
бочки с горючим, смешает сахар с мукой, зароет бутылку керосина в сухари, разорвет мешки с
цементом и рассыплет вместе с крупой.
Что не съедят медведи и росомахи, растаскают завсегдатаи таких погромов — песцы.
Песцам, шныряющим по тундре, подбирающим все, что упало с неба или не успело подняться на
крыло, мы тоже платили посильную дань. Летом за песцами никто не охотится и они безнаказанно
воруют остатки продуктов, сложенных возле палатки, подбирают сухари, вылизывают миски, катают
носом стеклянные банки с капустным салатом, а на десерт могут прогрызть голенища не убранных на
ночь кирзовых сапог. Странные вкусы у этих разбойников.
Однажды поставили мы палатку и легли спать. Просыпаемся среди ночи и понять не можем: кто
нас накрыл брезентом? Спросонок чуть в спальных мешках не запутались. Оказывается, песцы
перегрызли капроновые растяжки на палатке. На этих самых растяжках мы раньше вялили рыбу:
веревки пропитались рыбьим жиром и аппетитно пахли.
Охотников на дармовую рыбу всегда много. Поднимешь балык на шест, повыше от земли, — чайки
с поморниками тут как тут. Опустишь пониже, смотришь — уже горностай висит на самой крупной
рыбине. С камня-то запрыгнул, а до земли короткими лапками не достать. Раскачивается живой маят-
ник и урчит утробно. Начнешь его сгонять, так он сначала по-кошачьи выгнет спинку, оскалит
маленький рот с тонкими зубками, а уж потом юркнет в расщелину меж камней. Мы-то здесь гости,
временные, а он чувствует себя хозяином. Здесь его нора.
Изредка в потемневших от солнца и холодов горах в бинокль можно увидеть совершенно белых
снежных баранов. Чукотский толсторог в наше время все реже и реже попадается на глаза людям.
Осторожные животные, приверженцы горных ущелий и хребтов, поубавились в количестве.
Если вам повезет и в промерзшем до дна озере вы отколете кусок льда, внутри которого, словно в
друзе горного хрусталя, чернеет рыбина, то знайте: вы держите в руках даллию. Оттаяв, она лениво
зашевелит хвостом и темно-коричневыми с оранжевым кантом плавниками. Эта рыба предпочитает
чукотские водоемы. Местные жители рассказывали, что ездовые собаки остерегаются глотать
целиком мороженую даллию. Случалось, что, ожив внутри, она беспокоила собаку.
После работы хорошо сидеть тихим летним вечером на берегу безымянного озера. Сколько таких
озер разбросано по бескрайней тундре! Раскаленное за день солнце, словно огромный поплавок-кух-
тыль, чуть-чуть коснется огненным боком тихой поверхности озерка, скользнет по воде и покатится
дальше по небосклону. При незаходящем солнце полярного дня часто путаешь утро с вечером.
— Пожалуй, не ел. Не знаю, однако.
— А как дерево растет, видел? Он усмехнулся.
— На кино видел. Вспомнив подмосковные леса, я вздохнул.
— Эх, Рольтыргин, ты бы послушал, как шумят деревья. Так шумит тихое море. Как далекая му-
зыка.
До мыса Дежнева мы добрались на седьмые сутки.
Как всегда после пурги, над окружающим миром стояла звенящая морозная тишина. Серебристое
полярное небо поголубело, и не было на нем ни единого облачка. Заснеженные сопки тундры, льды в
проливе между мысом Дежнева и Аляской — все сверкало в яростных потоках холодного света.
Белый маяк на мысу лучился, словно выбелен был не известью, а зеркальной эмалью. Его
стройная четырехгранная колонна стоит на высокой скале, сложенной из белого кварца и алой
киновари. Крупинки киновари разбросаны по всей скале, и кажется, вершина мыса усыпана
драгоценными рубинами. Только старинный черный крест рядом с колонной маяка дышал су-
ровостью, молчаливо напоминая о тяжких трудах Семена Ивановича Дежнева — славного русского
морехода, открывшего пролив между Азией и Америкой. Поэтому и назван этот мыс именем
Дежнева. И потому благодарные потомки установили ему здесь памятный крест и бронзовый бюст у
белой стены маяка.
Могучий россиянин с окладистой казацкой бородой устремил свой взгляд на восток, туда, где
лежит подернутая дымкой Аляска — земля, богатая золотом и нефтью, ураном и киноварью.
Открытая русскими людьми, она долго была Русской Америкой. Не осталась ею только потому, что
царь продал эту северную страну американцам.
Открыв в 1648 году свой мыс, Дежнев писал, что «живут на нем чукчи добре много». Около боль-
шого лежбища моржей стоял тогда у подножия мыса многолюдный поселок Наукан. Правда, жили в
нем не чукчи, а зверобои-эскимосы. Дежнев ошибся, приняв их за чукчей.
Может, пять веков простоял на земле Наукан, а может, и десять. Никто точно не знает. Заново по-
строенный в первые годы Советской власти, поселок сохранился до сих пор. Только людей в нем
теперь нет. Перебрались все — кто в Уэлен, кто на берег залива Лаврентия, в новый эскимосский
поселок Нунямо.
— Худое место Наукан, — сказал Рольтыргин. — Ветра шибко много, люди погибали часто.