— И как же?
— А зовется он… — Евсей Карпович выдержал паузу. — А зовется он — хомяк!
* * *
Домовые вообще большое значение придают звучанию слова. Поэтому они, кстати, и старинные имена предпочитают. Они полагают, что у имени «Терентий» или «Анфиса» не только благозвучие достойное, но и аромат имеется. Нюх у них острый — так что им виднее.
Слово «хомяк» Ферапонту Киприановичу страх как не понравилось. Было в нечто уничижительно-презрительное, да и со словом «дурак» созвучно.
— Стало быть, мой предок — хомяк? — уточнил он. — Ну, такой предок мне сто лет не нужен! Я уж как-нибудь вовсе без предка!..
Ириней Севастьянович фыркнул.
— Смеешься?! — вызверился на него Ферапонт Киприанович.
— Угомонись, сосед, — и Евсей Карпович этак незаметненько встал между ними. — Выбирать не приходится, должно быть, мы и впрямь от хомяков род ведем. Люди — от обезьяны, а чем она лучше? Ее вот труд человеком сделал, и нас, видно, тоже.
Но уверенности в голосе не было.
— А ты ничего не напутал Евсей Карпович? Не может наш предок хомяком быть! — воскликнула Степанида Прокопьевна. — Мы ему дары носим, он наши просьбы исполняет! Вон Матрена Даниловна просила, чтобы у мужа сон наладился, а то с боку на бок ворочался и невнятицу бормотал. Предок и позаботился! Да еще Таисья Федотовна ей наговор дала — спит теперь без задних лап!
Евсей Карпович только хмыкнул. Он сам не далее как позавчера вручил своей приятельнице снотворную таблетку, которую выменял у Лукулла Аристарховича на карманный календарик с английскими словами. Но признаваться в этом никак не мог.
— Пойду-ка взгляну, как там у них, — сказал Лукулл Аристарзович. — А то бабы-дуры непременно чьи-нибудь права нарушат.
И скрылся за углом, где была дырка, ведущая в ванную. Степанида Прокопьевна молча поспешила следом.
— И нам, что ли, сходить поглядеть? — спросил Ефим Патрикеевич.
— Была охота на хомяка таращиться!
Ферапонт Киприанович так решительно разжаловал Ваську из предков в банальные хомяки, что молодой домовой фыркнул.
— А, может, все не так плохо? — спросил Евсей Карпович. — Я в английском словаре посмотрю, может, по-английски оно благозвучнее будет? Чтобы и впрямь на предка похоже?
— Ты тоже детеныша возьмешь? — полюбопытствовал Ферапонт Киприанович. — Уж ты-то из него истинного домового вырастишь, у тебя-то он заговорит! Ты же грамотный!
— А тебе кто мешает?
— Долго они там что-то, — вдруг сказал Ириней Севастьянович. — Хозяева как-то говорили, что у хомяков это дело быстро делается. А мне же хомячиху еще на Мичуринский проспект вести. А она — балованная, без подкормки не пойдет.
— Насчет двадцати рублей ты с кем сговаривался, с Таисьей? — спросил Ферапонт Киприанович.
— Редкая сквалыга! — пожаловался гость. — Ей же бабы по рублику, по два на хомячиху собрали, а она еще себе что-то выгадать норовит. И помяните мое слово — хомячат она не просто так по семьям раздаст, а покупать заставит.
— Видение, стало быть?! — Ферапонт Киприанович стал наливаться злобой.
— Вот те и деревенская дурочка, — молвил Евсей Карпович. — На предке бизнес делает!
— Лопнуло мое терпение, — сообщил Ферапонт Киприанович. — Пойду разбираться!
И неожиданно быстро исчез.
— Доигралась Таисья, — без избыточного сочувствия сказал Евсей Карпович. — Ты-то хоть свое получить успел?
— Ахти мне! — опомнился гость.
— Пошли скорее, пока сосед там всех не переколотил!
И они черед полторы секунды уже были в ванной комнате Платовых, а оттуда проскользнули в Илюшину комнату.
Но то, что они увидели, взобравшись на стол, вообще не лезло ни в какие ворота.
Домовихи, окружив клетку, тыкали туда и фломастерами, и чайной ложкой, и какими-то прутьями, стараясь разнять мохнатую пару. А пара сбилась в ком, и только визг, который более смахивал на скрип, прямо-таки висел в воздухе, вызывая в ушах боль. Илья сквозь сон догадался заползти с головой под одеяло — и то, еще немного — и проснется.
Вдруг визг окончился, ком распался. Черно-рыжый зверь под угрозой прутьев со скрипом отошел в другой угол клетки. А второй, коричневый, так и остался лежать.
— Машка, Машка! — позвал Ириней Севастьянович. — Ням-ням, Машка! Не встает, дура. Орешка ни у кого не найднтся?
Струхнувшая Таисья Федотовна достала из своих запасов очищенный орех, и его пропихнули к самому носу хомячихи. Но она даже не открыла глаз.
— Ну, ты, баба, допрыгалась, — неодобрительно сказал Евсей Карпович. — Задавил наш Васька эту Машку. Нет больше Машки.
— Как это — задавил? Не мог задавить! — окрысилась Таисья Федотовна. — У них сперва все на лад шло! Это она… это она отдыхает! Отдохнет да и пойдет!
— Шустра ты больно. А расхлебывать — всему дому, — Евсей Карпович забрал у нее прутик и принялся щекотать хомячихе нос и рот. — Видишь, не шевелится.
— На лад шло? — тут над незадачливой бизнес-домовихой навис огромный Ферапонт Киприанович. — Что ты тут врешь? Нешто я не знаю, как это бывает, когда у мужика с бабой на лад идет!
Тут народу на столе прибавилось — явились и Матрена Даниловна, и Лукьян Пафнутьевич, и Якушка с Акимкой.
Домовые, галдя, окружили клетку предка.
— Точно — сдохла! — подтвердил Лукьян Пафнутьевич. — Я дохлятину за версту чую! Эй, Лукулл Аристархович, а ты что скажешь?
Правозащитник как раз собирался втихаря смотаться со стола и вообще из квартиры.
— Нет, ты постой! — Ириней Севастьянович ухватил его за шиворот и даже приподнял. — Такого уговора не было, чтобы ваш хомяк нашу хомячиху до смерти задавил!
— Имеет право!.. — пискнул, защищая предка, Лукулл Аристархович.
— Какое такое право?!
— Он… он… он на своей территории!..
Тут несколько опомнилась и Таисья Федотовна. Будучи домовихой деревенской, а деревенским в наше время тяжко приходится, нажила она знание простого закона: лучший способ защиты — это нападение.
— А откуда мы знаем, хомячиха это или другой хомяк?! — закричала она. — Ты, дяденька, нам к нашему предку другого мужика подвел, вот они и схватились!
— Верно! — заорал и Лукулл Аристархович. — Имеет право!
— Так! — рявкнул Ферапонт Киприанович. — На свою же породу нападать имеет право?!
— У них так заведено, — залопотала Таисья Федотовна. — Вы городские, вы не знаете, а мы, деревенские, знаем! И петухи драться схватываются, и кобели, и вообще!
— И предки?
— И предки!
— Так от этой злыдни мы, стало быть, происходим? — нехорошо спросил Ферапонт Киприанович. — От этого ирода? От этого кровопийцы?
Лукулл Аристархович несколько смутился.
— Эволюция, понимаете ли… — забормотал он. — Естественный отбор, и вообще…
— Понятно! — Ферапонт Киприанович был грозен и неумолим. — А коли эволюция, так полезай сейчас же в клетку и вынимай оттуда покойника!
— Кто, я?
— Ты, разгильдяй! Надо же — двух мужиков сосватал!
— Это она! — правозащитник указал лапой на Таисью Федотовну.
— Это он! Он вот все переврал! Говорил — Машка! А это и не Машка вовсе! — Таисия Федотовна вцепилась в Иринея Севастьяновича. — Сам свою дохлятину теперь вытаскивай!
— А ведь ты баба сварливая, — вдруг сказал Евсей Карпович. — Не уживешься ты у нас, ой, не уживешься…
— Цыц! — приказал Ферапонт Киприанович открывшей было рот супруге.
— Цыц! — сказал и Лукьян Пафнутьевич своей Матрене Даниловне.
— Цыц! — не так громко, но все же внушительно молвил Ефим Патрикеевич молодой жене Василисе Назаровне.
— Да маленький же у нее! — пискнула Матрена Даниловна.
— Не пропадет! Пусть вон к магазинным катится! — постановил Лукьян Пафнутьтевич. — Больно ловка! Там ей самое место!
— Только сперва пусть со мной рассчитается, — подал голос Ириней Севастьянович. — Двадцать рублей, да мешок гречки, да цыганскую иглу еще обещала, да угощение выставить…
Стали разбиратьчся с оплатой и долго не могли сосчитать, сколько выплатить за гибель Машки. Ириней Севастьянович на то напирал, что хозяева будут в великом недоумении: с вечера хомячиха была в клетке, а утром ее вдруг нет!
— А вы дверцу оставьте открытой — вроде бы ваш предок как-то ненароком сбежал, — посоветовала Матрена Даниловна. У нее уже просто не получалось звать мохнатого зверя хомяком, а только — предком.
Ириней Севастьянович умом понял, что иного пути нет, но несколько покочевряжился, выбивая побольше отступного.
Когда он пообещал поднять шум на весь город, домовые дедушки пошли навстречу и отрядили тащить плату на Мичуринский проспект Лукулла Аристарховича. А Акимке с Якушкой велели вытащить из клетки и выкинуть на мусорку дохлую Машку, или не Машку — теперь уже не имело смысла менять животному имя. Прожил хомяк под бабьей кличкой весь свой век — не устраивать же крестины заместо похорон!
* * *
Домовые дедушки увели супруг по квартирам, не дав даже проститься с Таисьей Федотовной. Один Евсей Карпович остался. Он какое-то время глядел на Ваську — и все больше убеждался, что Васькина рожа не выражает ни малейшего раскаяния.
Таисья Федотовна пробовала было подольститься, но он только махнул лапой, помог Якушке с Акимкой дотащить мертвое тело до ванной, пропихнуть в дырку, и направился к себе.
Дома он уселся возле компьютерной клавиатуры и затосковал.
Так было бы здорово получить в дом маленького хомячонка и научить его труду и речи! Если бы получилось — вот доказательство, что Васька — таки предок. Даже кровожадный, даже тупой, даже не разделяющий своих и чужих… Должен же быть хоть какой-то…
Евсей Карпович даже не заметил, как подошли Акимка с Якушкой.
— Выкинули? — спросил только.
— Еле доволокли, — признался Якушка. — А мы ведь почему пришли?..
— А знаешь что, Евсей Карпович? — подхватил Акимка. — Все ведь не так. Он — баба. Думали, тебе нужно бы знать.
— Кто — баба?
— Покойный хомяк. Мы с Яковом Поликарповичем когда его на помойку тащили, догадались.
— Как это — догадались?
— Ну… Шерсть разгребли… посмотрели…
— Так это что же? Васька бабу загрыз? — до Евсея Карповича наконец дошла несообразность положения. — Как же это можно — загрызть бабу?! Ничего себе предок!
Якушка с Акимкой ничего не ответили.
Потом уже, в зрелых годах, домовой дедушка Аким Варлаамович оказался в семье, где для детей купили хомячка. Тут он и узнал, что сводить самца с самочкой нужно, когда оба в юном возрасте, не старше полугода, и чтобы самочка непременно моложе самца была. Если же окажутся в одной клетке старый хомяк-холостяк и матерая хомячиха, будет побоище, потому что этот зверь только выглядит милым и мохнатым, а на самом деле от природы весьма сердит. Но даже такие биологические подробности не заставили Акима Варлаамовича отнестись к хомяку благожелательно.
Но тогда он был еще совсем молоденьким домовым, подручным домового дедушки Лукьяна Пафнутьевича. И многого в этой жизни пока не знал и не понимал. Но, поскольку был приучен полагаться на мудрость старших, то и смотрел с надеждой на Евсея Карповича — может, еще чего мудрого молвит?
Но старый домовой лишь пригорюнился. А потом с силой грохнул кулачком по компьютерной клавиатуре.
— Так мать-перемать! От кого-то же мы должны происходить! Откуда-то же мы взялись! Кто-то нас на этот свет выпустил?!
И взвизгнул Евсей Карпович, и затопал, и зашипел, и побольше воздуху набрал — но вдруг успокоился и тот воздух выпустил, отчего получился глубокий и печальный вздох.
— И люди, выходит, не от обезьян произошли? — совсем тихо спросил он. — Ну что за жизнь пошла! Никому верить нельзя, даже компьютеру!
И сел он на дискетницу, и пригорюнился, глядя на кнопки с буквами. А Акимка с Якушкой подпихнули друг дружку локотками и на цыпочках убрались.
— Надо же, старшие — а чем у них головы забиты, — прошептал Якушка.
— Погоди, войдешь в возраст — неизвестно еще, что у тебя в голове образуется… А я что слышал! Матрена Даниловна говорила, пока ты ванну чистил! В дом напротив жильцы въехали, и с ними домовые, большая семья! Сам домовой дедушка, его баба, сын и дочка! И еще подручный!
— Дочка тоже есть? На выданье? Не врешь?!
И они, напрочь забыв, что откуда-то должны происходить, понеслись к Матрене Даниловне — узнавать подробности.
Рига 2004
Пустоброд
Сваху Неонилу Игнатьевну принимали достойно — угощение выставили с хозяйского стола. По негласному и очень древнему уговору домовые для таких случаев могли пользоваться хозяйской провизией. Сам домовой дедушка, и впрямь приходившийся невесте дедушкой, Матвей Некрасович, за круглым столом из красивой заморской банки посидел недолго, сам ушел и сына, Гаврилу Матвеевича, увел. Все эти заботы о приданом — бабье дело.
Однако еще накануне, перед приходом свахи, наказал невестке Степаниде непременно посетить местожительство жениха и убедиться, что любимица Маланья Гавриловна будет там как сыр в масле кататься.
Неонила же Игнатьевна заварила такую кашу, что и сама уж была не рада. Она поспорила с другими свахами, что уж ей-то удастся оженить одного из наилучших в городе молодцов, Трифона Орентьевича. А он вступать в супружество что-то не больно желал, да еще его дед от нашествия свах крепко зазнался, одних гонял, других привечал и вообще потерял последнюю совесть.
Заклад был хороший, можно сказать, знаменитый заклад: соперницы-свахи поставили на кон восемнадцать наилучших городских кварталов вместе с обитавшими там невестами и женихами. Выиграй Неонила Игнатьевна — и все эти богатые дома будут ей принадлежать отныне и до веку, век же у домовых долгий, вчетверо, а то и поболее, против человечьего.
А рисковала она не более не менее как своим пребыванием в городе. Если дело кончится крахом — собирай, голубушка, пожитки и ступай куда глаза глядят.
Было над чем поломать голову…
Уже и безместный домовой — печальное зрелище. Он, конечно, может приткнуться и к кому попало, но большинство людей настроено против загадочного подселенца, будут травить и выживать. Того, что домовой принесет удачу и поможет в хозяйстве, они не разумеют. А безместная домовиха, при том, что среди домовых именно по части женского пола недостаток, — совсем уж жалкая картина. Уважения к ней никакого — это до чего же нужно дожиться бабе, чтобы в безместные попасть? Уходить из города, в котором почитай что вся жизнь прошла, скитаться по проселочным дорогам, по заброшенным деревням с заколоченными домами, побираться у автозаправок — тьфу!
Так что погорячилась Неонила Игнатьевна — и теперь сильно беспокоилась о своем дельце. С одной стороны, дед Трифона Орентьевича не говорил ни да, ни нет, а самого жениха она только раза два и сумела сманить с книижных полок, где он пропадал денно и нощно. С другой — Степанида Ермиловна, наученная Матвеем Некрасовичем, а, может, и свахами-соперницами, говорила кислым голоском и хвалилась, что-де дочка у нее нарасхват, и охота отдать замуж поскорее, потому что тогда можно женить сынка, Лукьяна Гаврилыча.
И к решающей встрече Неонила Игнатьевна приготовилась так, что лучше не бывает. И заговоры на удачу прочитала, и заветную ладанку надела, вот только отворить дверь ногой не удалось — не дверь там была, а молния.
Семейству Матвея Некрасовича хозяевами была предоставлена большая дорожная сумка в кладовой, ровесница хозяина, не иначе, с двумя широкими боковыми карманами, которые занимали дети, Маланья и Лукьян. Внутри Степанида Ермиловна обустроилась так, что любо-дорого посмотреть. Да еще к приходу свахи порядок навела. Хозяйская квартира тоже блестела-сверкала — домовиха умела подсказать хозяйке, когда отложить все дела и взяться за уборку, и сама на зубок пробовала все новомодные чистильные средства. Не стыдно было, набивая цену невесте, хоть дюжине свах показать!
То ли заговоры, то ли ладанка — что-то сработало. Старшие, покряхтев, сообщили, что они не против, и тогда Неонила Игнатьевна спросила девицу Маланью Гавриловну. Маланья Гавриловна отвечала, что из родительской воли не выйдет, а только хочет сперва вместе с матерью поглядеть, где ей жить придется.