Луна сияла с иссиня-бархатного неба, и тысячи звезд, напоминавших серебряные гвентянские монеты[1], украшали его своим блеском, делая похожим на плащ для романтических прогулок знатной особы. И, конечно же, чем еще было заняться добрым жителям Гвентстона под такими небесами, как не продолжить дневную жизнь ночной.
Из открытых дверей трактиров долетал стук кружек и веселые голоса гуляк. Залитые бледным светом улицы шелестели шагами и складками одежд легкомысленно настроенных парочек. Перезвон лютней и мандолин, зачастую разбавляемый перекриком лишенных сна соседей, разносился из открытых окон и балконов. И даже суровые воды пролива Трехсот Островов, мерно плескавшиеся о набережную, казались теплыми, как парное молоко, и привлекали любителей волнующих променадов, как настоящее молоко – окрестных кошек. Короче говоря, неожиданное октябрьское потепление использовалось не избалованными климатом гвентянами вовсю.
- …эта нежная, как бананово-шоколадное суфле, ночь, я абсолютно убежден, намеренно вернулась из недавнего, но такого далекого прошлого… - по самому краю старой пристани медленно шагали двое, тактично не обращая внимания на такие же парочки, решившие искать уединение и любовь на границе двух стихий, - …чтобы мы смогли прогуляться рука об руку, вдыхая полной грудью, особенно в вашем случае, моя дорогая Свинильда, этот парадоксальный, как белые чернила, настоянный на мае летне-осенний воздух…
- Май – не лето, Кириан, - скучающим голосом отозвалась упитанная дама в лиловом плаще, из всей тирады уловившая лишь последние несколько слов. – А дышать чернилами я не хочу и не умею. И чего тебе не так с моей грудью?
- Мне? Не так? С вашей грудью? – бард застыл и заломил руки, словно пораженный святотатством. – Как, уважаемая Свинильда, может что-то быть не так с вашей уважаемой грудью? С ней всегда всё так!.. так!.. так!..
- Как? – хихикнула дама, неожиданно для себя оказавшаяся на знакомой территории не зыбких поэтических метафор, но твердых[2] анатомических фактов.
- Так!
Пальцы менестреля многозначительно пошевелились. Его собеседница томно запрокинула голову, отбрасывая на спину кудри цвета беленой кудели, и издала странные квохчущие звуки – не иначе, как смех.
- Ты такой пошляк!
Кириан опешил.
- Кто – я?..
- Ну конечно же! Что бы ты ни плел, у тебя на уме всегда одно!
- Вы так считаете? – пухлая физиономия менестреля уязвленно вытянулась, и его дама расхохоталась еще задорней:
- Считаю, считаю! Так считать, как я, редко кто умеет! Поработай в лавке с мое – тоже всяких прохиндеев будешь видеть насквозь, как стеклянных!
- По-вашему, я – прохиндей? – нахмурился поэт.
- Мазурик ты, рифмоплетик мой сладкоречивый! – Свинильда игриво толкнула его в грудь.
От ласкового тычка супертяжа Кириан покачнулся и налетел на кучу дырявых корзин. Оттуда на него неприязненно зыркнули два светящихся зеленых глаза, на мгновение заставив прикусить язык.
- Кыш, зараза! – обретя заново дар речи, первым делом цыкнул он на кошку.
- Эт-то как ты смеешь так об-бращаться к даме, м-мерзавец?! – грозный голос долетел из переулка бочонков, и вслед ему на озаренную луной пристань вышел рыцарь в расстегнутом до пупа камзоле и подпитии.
Нет, не все, далеко не все этим чудесным вечером имели пару – но не теряли надежду ее отыскать.
Дама встрепенулась. Менестрель – даже придворный – это, конечно, хорошо, но настоящий дворянин…
- А еще он грубиян и охальник! – страдальчески произнесла Свинильда, как бы невзначай приложила руки к груди, и они тут же стали вздыматься с амплитудой небольшого землетрясения.
- Когда это я… - возмущенно начал бард – но договорить не успел.
Рыцарь шагнул к нему и ударил в ухо – без размаха, но от этого не менее неожиданно и сильно. Злосчастный миннезингер, не успев и охнуть, полетел спиной вперед в кучу корзин, и уже вместе с ними – в воду.
- … Я уже думала, этот мужлан никогда не оставит меня в покое со своими поползновениями!
- И куда он… пополз… поползал… поползновел?
- Мне неудобно показывать…
- Я – т-твой с-спаситель!
- …там буфики мешают.
- М-мой м-меч – твои б-буфики с п-плеч!
- О, какой вы пылкий, ваша светлость!
- З-зови меня просто Ангус.
Голоса, клокочущие страстным томлением, удалялись в темноту.
- Свини! Тогда вы можете называть меня Свини!..
- Моя м-маленькая С-свини!..
Менестрель вынырнул из ледяного объятья залива, задыхаясь и отплевываясь галькой и ракушками, и услышал лишь самое окончание дуэта.
- С-винья ты… - проклацал он зубами и, разводя корзинную флотилию перед лицом, неуклюже погреб к берегу, - р-рыцарь…
Брёвна пристани, покрытые склизкими космами водорослей, возвышались над головой непреодолимой черной стеной и скользили под занемевшими пальцами. Попытки – одна за другой – нащупать опору для рук проваливались с плюхом в ледяную воду, пока совершенно случайно нога Кириана не обнаружила большой и острый сучок.
Коленом.
Миннезингер взвыл, хватаясь под водой за рану и проклиная раздолбаев, поленившихся обтесать бревно, как следует, но после этой находки спасение утопающих пошло эффективней. Через полминуты он, дрожа и истекая ручьями соленой воды, растянулся во весь рост на пыльных досках настила. Казалось, ничто на Белом Свете не сможет отодрать его от этого твердого занозчатого прибежища неудачливых мореплавателей: ни новое пришествие Гаурдака, ни природные катаклизмы, ни армия полупьяных рыцарей, ни…
Из воды, почти из-под самой бревенчатой стены пристани, еле слышно донесся то ли хрип, то ли писк.
…ни, тем более, какая-то корабельная крыса, не вовремя списавшаяся на берег! Пусть выкарабкивается сама, как может – он свое уже отмок и откорячился, спасибо преогромное! Замерз, как собака… колено распорол… штаны порвал… или наоборот… что радует еще меньше… а если еще записать в раздел потерь этого вечера ветреную Свинильду, знойную женщину – мечту миннезингера, так внезапно улетучившуюся с каким-то подлым, наглым, мерзким…
Новый вскрик – уже почти человеческий и гораздо слабее, чем предыдущий – прервал ход его мыслей и заставил скрипнуть зубами. Ну что за люди, если даже и звери! Даже пожалеть себя как следует – и то не дадут!
Бормоча замысловатые ругательства, бард поднялся и заглянул через край причала. Почти не видимый в темноте, среди корзин, прибитых волнами к бревенчатой стене, барахтался какой-то зверек, похоже, маленькая собачонка. Хотя «тонул» было словом, более подходящим к процессу. Кириан смерил взглядом расстояние до воды: рукой не достать никак, даже если бы кто-то подержал его за ноги. А собака в воде бултыхалась всё неистовей – и всё слабее. Силясь выбраться, она попыталась вскарабкаться по бревнам причала, но одевавшая их склизкая броня водорослей была неприступна и непроницаема. Соскользнув, неудачница с головой ушла под воду, и ее место в подлунном мире тут же заняла широкая корзина. Расстроенный скорой и грустной развязкой, бард пригляделся: прибой, корзины, лунный свет – и только. Не желая поверить, что всё уже кончилось, он затаил дыхание и прислушался: тишину, кроме плеска волн и шороха мокрой лозы, не нарушало ничто.
«Пожалуй, можно идти домой с чистой совестью», - Кириан, любивший собак, угрюмо вздохнул и стал подниматься. И тут вода между корзинами отчаянно всплеснулась: похоже, песик смог вынырнуть еще один раз.
Возможно, последний.
- Да чтоб ты сдох, блохастый паразит!!! – яростно выругался менестрель и скорее свалился, чем спрыгнул в свинцовые осенние воды.
Корзины затрещали под ним, царапая и впиваясь обломками лозы, октябрьская вода обожгла холодом, выбивая из груди тонкий сиплый вопль, и волны с почти оглушительным плеском сомкнулись над его головой – но не раньше, чем бард ухватил маленькое мокрое тело и, боясь потерять, сильно прижал к животу. И сразу же выяснилось, что кроме жалобного голоса и гибкого тела утопающий обладал четырьмя комплектами острых, как бритвы, когтей. Разрывая камзол и рубаху и впиваясь когтями во что ни попадя, пес вывернулся из менестрелевой хватки, взгромоздился ему на загривок и вцепился в плечи так, что было не оторвать, наверное, и ломовой упряжкой.
Костеря неблагодарную тварь, на чем только Белый Свет держался, виртуозно и вдохновенно, менестрель выкарабкался на берег и обессиленно растянулся, постанывая от боли в раненом колене и изодранных руках и плечах[3].
Спасенный словно того и ждал: моментально убрав когти, он сошел с поверженного барда на берег, словно гросс-адмирал с флагмана – неспешно и важно, точно занимался этим всю свою жизнь, и иначе и быть не могло. Отойдя на несколько шагов – своих, не человеческих – он подождал, пока миннезингер поднимет голову, и также неспешно и важно отряхнулся, орошая дождем соленой воды физиономию своего спасителя.
Издав разъяренное рычание, Кириан потянулся схватить наглеца, чтобы скинуть обратно в пролив, но бывший утопленник оказался проворней, и пальцы поэта сомкнулись на пустом месте. Грациозный взмах хвоста – и вторая порция брызг нашла нового хозяина.
- Да чтоб тебя сиххё забрали… – по старой привычке выругался Кириан и по новой дополнил: … - в Улад!
В ответ на него бесстрастно уставилась пара зеленых светящихся глаз.
- Дудки-лютни-балалайки!.. - с отвращением сплюнул песком поэт: – Кошка! Я рисковал утонуть такой чудной ночью в не менее чудной лунной тропе и попасть в совсем уж пречудный Лунный Град Уставших Душ ради какой-то драной кошки! Чудесненькое завершеньице так замечательненько развивавшегося вечерка! Ну вот хоть пойти и утопиться!..
Страдальчески кряхтя и кляня свою зловредную истязательницу-судьбу, менестрель поднялся и похромал домой. Но прежде он сделал остановку в ближайшем кабаке, купил двухлитровую бутыль дешевого, как редька, и такого же ядреного сидра[4], и по дороге использовал его по назначению. Весь до последней капли.
Ощущение себя пробудилось в Кириане как предчувствие катастрофы. И она не замедлила явиться с первой попыткой открыть глаза: омерзительная волна выпитого, помноженного на всё съеденное на этой неделе, словно экспресс-цунами, подступила к горлу, проскочила по инерции путь высвобождения и ударила в мозг, заливая извилины и островки серого вещества, едва различимые в тумане низкосортного алкоголя. Бард охнул, хватаясь за голову, и с грохотом низвергнулся с кровати на пол. Лоб его встретился с чем-то твердым, вызывая краткое, но безжалостное мозготрясение с последующим вспоминанием вчерашних событий, и теперь уже не ох, но стон вырвался из стиснутых губ поэта.
Свинильда.
Свини.
Его мечта, его надежда.
Ушла от него.
Чтобы не сказать, бросила.
Утопающего среди корзин и дохлых кошек.
То, что кошка была не дохлая, память и плечи напомнили ему очень быстро, но сей факт лишь усугубил трагизм ситуации.
Свинильда ушла, а кошка не сдохла…
Мыча от боли душевной, замешанной на боли головной, менестрель разлепил глаза и тихо порадовался, что вчера перед уходом из дома закрыл ставни, и ослепительное октябрьское вечернее солнце теперь бессильно ярилось за толстыми, хоть и щелястыми досками.
Следующая мысль – о том, что если уж открыл глаза, то надо вставать, заставила едва раскрывшиеся очи сомкнуться заново.
Встать?..
Нет.
Остаться.
Умереть.
Уснуть.
Уснуть – и видеть сны.
Вот только какие сны в похмельном сне приснятся?..
Миннезингер очень сильно подозревал, что наполнены они будут кошмарами вроде уходящей в закат неверной милой, размахивающим кулаками пьяненьким рыцарем и злорадным зеленым кошачьим взглядом. Прямо как сейчас.
Сейчас?..
Застигнутый врасплох невесть откуда взявшимся сравнением, Кириан снова разлепил одно веко. Второе распахнулось тут же и само собой, потому что перед носом его сидела, неприязненно разглядывая, кошка, а рядом стояла запотевшая кружка из толстого прозрачного стекла. Внутри ее сияло и переливалось нездешним блаженным светом нечто полосатое, черно-желто-красное, покоившееся на крупных кубиках льда. И если кошка была посланником проклятых сиххё[5], то кружка и ее содержимое – сомнений не оставалось – приветом от добрых гвентянских духов.
Чем он заслужил такую благосклонность потусторонних сущностей, доселе показательно его игнорировавших, менестрель не знал – и гадать не решился[6]. А вместо этого он неуклюже уселся, навалившись боком на ножку кровати, и схватил послание небес трясущимися руками.
Как он и предполагал, послание состояло из толстого слоя бхайпурского перца, апельсинового и томатного соков и нескольких ложек уладского соуса и покоилось на полдюжине кубиков льда. Насладившись видом напитка, бард жадно припал к краю. Чудесная смесь нектаром пролилась на душу и подбородок.
- Ещё… - не открывая блаженно зажмуренных очей, Кириан протянул кружку и с восторгом, лишь позже перешедшим в изумление, почувствовал, как она снова наполнилась.
Он запрокинул голову, и вторая порция живительной жидкости последовала за первой с еще более целительным эффектом. Менестрель томно замер – работали только губы, с неприличными звуками высасывая последние капли коктейля, и поэтому когда незнакомый женский голос с уровня пола вопросил: «А где «спасибо»?», руки дрогнули, кружка соскользнула, и двойная доза льда высыпалась в расстегнутый ворот рубахи.
Кириан подавился криком, сипло хватая воздух ртом, глаза его вытаращились, живот втянулся, а кружка, зацепившаяся ручкой за пальцы, сорвалась, описала невероятную траекторию, влетела в раструб саксофона на другом конце комнаты и осталась там сидеть сурдинкой.
- Весьма эффектно, - сухо заметил тот же голос. – Но простой благодарности вполне бы хватило.
- Что за?.. – ошалело моргая, Кириан обвел взглядом спальню: кровать за его спиной, одежный шкаф с распахнутыми настежь дверцами, стены, увешанные музыкальными инструментами, как кабинет иного герцога – охотничьими трофеями, письменный стол, стул и пара кресел у окна, книжные полки, вешалка для шляп, тумбочка… Не то, что взрослой женщине – ребенку спрятаться негде! Да что там ребенку – кошке не…
И тут взор его, словно примагниченный, метнулся к кошке. Обыкновенной, серо-полосатой, пушистой, со светлой манишкой и лапками в такого же цвета перчатках.
Кошке, которой взяться у него по всем правилам логики и рассудка, было неоткуда.
Кошке, которая, наплевав на логику и рассудок, сидела в трех шагах от него и неодобрительно рассматривала изумрудным взглядом.
Кошке, которая только что с ним говорила.
Менестрель страдальчески скривился и втянул голову в плечи: неужели это всё же не кошечка, а белочка? Но ведь, вроде, и выпил он мало… и всего-то один день пока еще пропил… вроде бы… и даже не день, а вечер, что в часовом выражении в несколько раз меньше добротно пропитого двадцатичетырехчасового дня, сиречь, суток…
Кошка приоткрыла рот, и розовый язычок мелькнул за белыми острыми зубами. Бард с ошеломлением понял, что она смеялась.
- Я, конечно, предполагала, что всё будет непросто… Но не думала, что настолько.
Руки поэта опустились, забыв вылавливать лед, и полые кубики таяли теперь на животе беспрепятственно, медленно пропитывая рубаху и штаны.
«Нет, это не белочка», - совершенно точно понял он, - «это полный привет».
- Привет, привет, - вздохнула кошка. – Хорошо. Во избежание дальнейших оскорбительных инсинуаций не стану больше проверять твою эрудицию… хотя было бы что проверять… и просто сообщу, как обстоят дела.
«Паршиво», - убежденно нахмурился Кириан и тут же жалобно вскинул брови и потер горло: «Выпить бы…» Но гостья, не обращая внимания на сей театр мимики и жеста, продолжала:
- Начну с того, что я не кошка.
«Я так и думал…»
- Я – кошха. И нет, я не кошка с дефектом речи, как ты не успел подумать.
Бард сконфуженно опустил глаза, но крамольная мысль о том, что перед ним – то ли плод его перепившего воображения, то ли простой обитатель гвентстонских помоек, а скорее всего, и то и другое вместе, быстро привела его в себя. А вернее, в несвойственное ему боевое настроение. Он прищурился, поднял руку, нащупал на кровати подушку, и обратным движением хотел было запустить в незваную нахалку – но подушка вдруг с грохотом обрушилась на пол в сантиметре от колена, так, что затрещала доска. Ошалевший и испуганный, менестрель попытался разжать пальцы – но не смог: те впились в чугунную наволочку железной хваткой и не отклеивались.