Поев, она вышла на улицу, захватив сумку для продуктов.
Теперь она могла торопиться. Мало ли какие заботы.
Купила всякие мелочи и наконец, убедившись в том, что слежки нет, безлюдными переулками направилась на Пересыпь.
Конечно, она нарушала требование Федора Михайловича приходить реже, но ведь она узнала, какая страшная участь готовится партизанам, укрывшимся в катакомбах. Еще есть время подготовиться.
Когда она вошла, Егоров и Федор Михайлович сидели за столом, на котором стояла наполовину опустевшая бутылка вина.
— Вот обмываем штампик в паспорте новоявленного одессита, — благодушно сказал Федор Михайлович.
Егоров выхватил из кармана паспорт и помахал им в воздухе:
— Вас приветствует инвалид труда, страдающий неоперабельной грыжей!
— Что-то очень уж развеселились, — заметила Тоня, снимая пальто.
Федор Михайлович поставил перед ней рюмку, налил до краев:
— Выпей!
— За штампик?
— Нет! За Савицкого! — провозгласил Федор Михайлович. — Он разрешил тебе «сотрудничать» с гестаповцами, но только под нашу с ним ответственность, — кивнул он в сторону Егорова, который, улыбаясь, тянулся к Тоне, чтобы чокнуться с ней.
Тихо звякнули рюмки из толстого тусклого стекла. Тоня отпила глоток сладковатого портвейна, который терпеть не могла, и впервые за долгое время почувствовала себя как-то более уверенно. И почему-то захотелось разбить эту благостную атмосферу застолья, их чуть хмельное веселье. Они ведь даже не поинтересовались, о чем говорил с ней Штуммер и чего ей стоила эта встреча.
— А Тюллер мировой мужик! — сказал Егоров, видимо продолжая прерванный ее появлением рассказ. — Все понял с полуслова и попросил подождать. Я присел на боярскую скамью. Жду. Смотрю — мимо идет настоящий рыцарь, со шпагой на боку и в плаще. Ну, думаю, наверно, переодетый шпик!
Федор Михайлович расхохотался.
— А минут через пять, — продолжал Геннадий, — появляется Тюллер, подмигивает мне и сует паспорт. Он что, немец, этот Тюллер?
— Немец. Из колонистов, — сказал Федор Михайлович. — У него «крыша» будь здоров! Крепкая!
— И вы ему полностью доверяете? — спросила Тоня, не переставая думать о Зинаиде и Фолькенеце.
Федор Михайлович почуял что-то неприятное в этом ее вопросе.
— Доверяю! — и пристукнул кулаком по столу. — Во-первых, Тюллер член партии с двадцать четвертого… Ленинского призыва. А во-вторых, мною лично проверен. Для меня главное — дело! А в своем деле он просто незаменим. Художник!
— Да ведь Зинаида его дочь, кажется? — спросила Тоня.
— Дочь. Ну и что? Отвечает он за нее, что ли? Ты, Тоня, иногда примитивно мыслишь, прости уж меня. И лучше расскажи: была у Штуммера?
— Была.
— Что же ты молчишь?
— А вы не спрашиваете.
Она уже научилась рассказывать, не упуская подробностей, на первый взгляд незначительных, но передающих атмосферу события. Но сейчас ей трудно было излагать все по порядку: ее беспокоила судьба Короткова, и только об этом она могла говорить и думать.
— На рожон лезть не к чему. Жаль только, что ты так мало узнала.
— Как вам не совестно, Федор Михайлович! Я же узнала главное! — взорвалась Тоня и чуть не уронила рюмку, стремительно поднявшись из-за стола.
Выслушав сбивчивый, взволнованный рассказ Тони, Федор Михайлович даже прикрикнул на нее:
— Успокойся! Нервные барышни нам не нужны! Я навел о Короткове справки. Он в такой котел людей втягивает, что им не спастись. Объявил о перерегистрации коммунистов и комсомольцев. А зачем? Ты, надеюсь, понимаешь, чем это может кончиться для всей группы?
— Но что же делать? — растерянно спросила Тоня. — Сказать ему прямо, что гестапо его раскусило? Предупредить?
— Конечно, предупредить бы надо. Но не тебе.
— А кому?
— Я сам найду человека. А теперь вот о чем слушай. Повтори ей, — сухо приказал он Егорову. — Повтори ей то, что ты сказал мне.
— Есть приказ Савицкого: похитить Фолькенеца.
Тоня от неожиданности откинулась на спинку стула.
— Как — похитить? Не понимаю!
— План уже разработан. Самое сложное — заманить его в определенный час на берег моря у Люстдорфа.
— Почему именно там? — спросила Тоня.
— Это удобнее для подводной лодки. — Егоров помолчал, отпил глоток вина. — Ты ведь, Тоня, с Фолькенецем хорошо знакома?
— Что значит «хорошо»? Я видела его дважды: в день, когда мы с Леоном перешли линию фронта, и случайно на Дерибасовской.
Когда она привычно назвала румына Леоном, у Егорова зло дернулся уголок рта, но он сдержался.
— Савицкий предложил совершить эту операцию с помощью Зинаиды Тюллер.
— Это невозможно! — вновь решительно возразила Тоня. — Я к ней больше не пойду! В тот раз едва унесла ноги, вы же, Федор Михайлович, сами это знаете.
— Да, ты, пожалуй, права, — глухо сказал Федор Михайлович. — Надо искать более верный вариант.
Судили-рядили, но положение казалось безвыходным. Тогда Геннадий сказал, что отправится к Зине и просто-напросто припугнет ее. Однако Федор Михайлович отверг этот план. Нет, нужно действовать более тонко. Если довести Зинаиду Тюллер до крайности, она, почувствовав безысходность, сама перейдет через ту черту, которую пока еще, возможно, не перешла.
И вдруг Тоня сказала:
— Петреску!
— Что — Петреску? — насторожился Егоров.
— Надо привлечь к этому делу его. Тем более, что и Штуммер просил меня почаще встречаться с Леоном — зачем-то им это надо.
Егоров прикусил губу. Он понимал, что от предложения Тони нельзя отмахнуться, но дал бы дорого, чтобы оно оказалось таким же бесперспективным, как и те, которые были единогласно отвергнуты.
— Петреску? — задумчиво повторил Федор Михайлович. — Что ж, цэ дило треба разжуваты!
— А чем он может помочь? — прищурился Егоров. — Ты же сама говорила, что этот твой Леончик побаивается Фолькенеца.
— Побаивается или нет, дело не в этом, — возразила Тоня. — Речь идет не просто о Фолькенеце, а о Зинаиде и Леоне. Неужели это так трудно понять? Надо вклинить Петреску между ними, а там уже проще будет уточнить главный ход. Ведь Фолькенец увлечен Зинаидой. И если, к примеру, Леон пригласит ее на прогулку, Фолькенец, скорее всего, тоже увяжется. В общем, я подумаю, — сказала Тоня и поднялась. — Сейчас мы с вами все равно ничего не решим.
— Ты уже уходишь? — спросил Егоров.
— Ухожу. До свиданья…
Геннадий проводил ее до дверей, хотел поцеловать на прощанье, но постеснялся Федора Михайловича.
Уже с порога Тоня обратилась к Егорову:
— Ко мне больше не приходи. Если завтра не появлюсь, жди меня послезавтра в двенадцать дня в Александровском саду.
— Привет Штуммеру! — пошутил Федор Михайлович.
Тоня махнула ему рукой и прикрыла за собой дверь.
Глава седьмая
— О, Тонечка! Ты просто великолепна! — с искренним восхищением воскликнул Леон. — Собирайся быстрее! Пойдем в ресторан.
Леон явился неожиданно, сказав, как обычно, что зашел «на огонек». В комнате сразу стало душновато от запаха терпких духов, которыми, казалось, насквозь была пропитана его шинель.
Стоя перед зеркалом, Тоня в это время медленно расчесывала волосы. Она давно не стриглась и сама сейчас удивилась тяжелым длинным пушистым прядям, рассыпавшимся по плечам.
Недорогое платье, голубое в белый горошек, очень шло Тоне.
— Боже мой, — вдруг огорченно воскликнул Леон, с головы до ног оглядывая девушку, — неужели у тебя нет других туфель?
Туфли на Тоне и впрямь были жалкие — стоптанные, так не подходившие к голубому легкому платью. Да к тому же и пыльные, давно не знавшие ваксы.
— Снимай! — скомандовал Леон, и она подчинилась.
Он вышел в прихожую и там столь тщательно их начистил, что они приняли почти приличный вид.
— Куда мы пойдем? — спросила Тоня, опасаясь, что он потянет ее в излюбленную Фолькенецем «Черную кошку».
— Куда хочешь.
— Пойдем в «Лондонскую»…
В детстве отец часто водил Тоню в гостиницу «Лондонскую» и во внутреннем дворике, где было прохладно даже в самый жаркий день, угощал мороженым. Девочку огорчало лишь то, что на эстраде днем не играли музыканты.
Когда Тоня надела пальто, по лицу Леона пробежала тень. Но он промолчал, понимая, что тут уже и вакса бессильна.
— Леон, — сказала Тоня, решив воспользоваться его смущением, — может быть, посидим дома? У меня еще есть твой коньяк. Зачем плестись куда-то?
— Нет! — сказал он решительно. — Мое приглашение остается в силе. Пойдем развлечемся…
Едва они вошли в шумный, сверкающий огнями зал, как к Леону подбежал коренастый, тщательно выбритый человек в черном фраке — метрдотель.
— О, господин Петреску сегодня с дамой! — с дружеской почтительностью воскликнул он.
— Да! — весело отозвался Леон. — Сегодня я с дамой! И посадите нас так, чтобы все это видели. Фрейлейн Тоня — моя спасительница!
— Ваша спасительница прелестна, господин Петреску… Прошу!..
Человек во фраке повел их.
Лавируя меж тесно поставленных столиков, Тоня ловила на себе внимательные взгляды. Очевидно, Леона здесь многие знали, и потому его спутница вызывала откровенный интерес.
Пока он заказывал ужин, Тоня старалась преодолеть чувство скованности и мучительного смущения. Блеск хрусталя, белизна скатерти, гул голосов, запах дорогих духов и сигарет — к этому надо привыкать: тоже может пригодиться.
Рядом шумно спорили немецкие летчики. Некоторые по-домашнему расстегнули серые мундиры, словно бросая вызов чопорности сидевших вокруг господ.
Теперь уже Тоня чуть смелее поглядывала в дальние углы зала, невольно восхищаясь яркими туалетами дам, удивлялась богатым украшениям. Неужели это настоящие бриллианты?
— Ну как, нравится тебе здесь? — спросил Леон, закончив наконец разговор с официантом. — Ты даже не знаешь, наверное, за каким историческим столиком сидишь.
— Нет, — удивилась Тоня. — Чем же он знаменит?
— Ты слышала о Вере Холодной?
— Слышала. Когда-то, очень давно, она снималась в кино.
— Это была знаменитая красавица. Говорят, ее отравили, когда у вас была гражданская война. Так вот, она любила сидеть именно в этой нише. Так, по крайней мере, рассказывает метрдотель. Впрочем, бог с ней, с Верой Холодной. Лучше скажи, нравится ли тебе это вино?
Тоня глотнула раз-другой и поставила свой бокал.
— Да, очень вкусное, — сказала она.
— А как ты думаешь, кто вокруг нас сидит? — спросил Леон.
— Наверно, какие-нибудь очень богатые люди, — по-детски простодушно заключила Тоня. — Смотри, какие они нарядные!
— Ах, Тонечка! Ты считаешь, что люди делятся только на бедных и богатых. Но это не так. Взгляни хоть на этих трех унылых господ в центре зала. Видишь? Один из них, толстяк, — бывший бургомистр Черкасс. Живет в апартаментах гостиницы и ожидает эвакуации в Констанцу. С ним его помощники. Лысый господин около оркестра — это Орлов-Соколенок, бывший помещик. Он приехал требовать обратно свои земли. У него, кстати сказать, какие-то особые заслуги перед рейхом.
— И что же, получит он свои земли? — без тени улыбки спросила Тоня.
Леон усмехнулся:
— Сомневаюсь! Он немного опоздал. Сейчас уже некогда с ним возиться.
Заиграл оркестр. Леон наклонился через столик:
— Хочешь потанцевать?
Тоня улыбнулась и покачала головой, а он шутливо погрозил ей пальцем:
— Ты первая женщина, которая отказывает мне в танце! — И вдруг спросил совершенно серьезно: — Ты что-нибудь можешь мне сообщить?
Он смотрел на нее так испытующе, что Тоне стало не по себе.
— В чем-то ты оказался прав, Леон.
— Штуммер дал тебе задание?
— Да. И я уже его выполнила.
— Оно касается меня?
— Нет, Леон! Разве я могла бы от тебя скрыть?
— Тоня! Я совершенно точно знаю, что Штуммер мною интересуется. Ну, не только одним мною, конечно, — уточнил он. — Гестапо ведет расследование одного случая на станции… В нем замешаны румынские солдаты…
Он помолчал, как бы раздумывая, говорить ли дальше. А Тоня воспользовалась паузой.
— Я не хочу обо всем этом ничего знать! — твердо сказала она. — И я не знаю даже того, что ты только что мне сообщил. Ясно?
Он налил себе полный бокал и выпил.
— Ладно! — сказал он и болезненно сморщился. — Все равно мы уже здесь не хозяева. Транснистрии фактически больше не существует. Взгляни на них. — Он кивнул в сторону летчиков. — Они пьют и плюют на всех! Совсем недалеко отсюда гибнут румыны, а немцы в порту грузят русский хлеб!.. — Он пристально поглядел в глубину зала и мрачно улыбнулся: — Фолькенец! Он нас заметил… Приближается. И с ним — его постоянная дама!
Зинаида Тюллер?!
У Тони пересохло во рту, она заметно побледнела, а Леон, по-своему истолковав ее волнение, спросил:
— Неприятно встречаться со своим новым шефом? Да?
— Он не мой шеф, — возразила Тоня. — Я ведь не связана с абвером.
— Зато абвер тесно связан с гестапо, — заметил Леон и поднялся из-за стола. — Господин Фолькенец! Счастлив вас видеть! — Он низко склонился над рукой Зинаиды Тюллер, а та хлестнула Тоню пристальным и ненавидящим взглядом.
Она стояла рядом с Фолькенецем в белом открытом платье, со сверкающей блестками вечерней сумочкой. Волосы были уложены в замысловатую прическу, открывавшую длинную красивую шею. И она держалась с горделивой осанкой уверенной в себе женщины.
— О, сероглазая фрейлейн! — услышала Тоня веселый голос Фолькенеца. — Познакомьтесь: Зинаида Тюллер.
Зинаида сдержанно кивнула Тоне и села напротив нее, положив на скатерть блестящую сумочку.
Официант принес еще два бокала.
— Я угощаю, — сказал Леон. — Мы можем задумать все, что хотим, Фолькенец, и все сбудется. Посмотрите, какие прекрасные женщины сидят с нами!
— К сожалению, в этом мире, Леон, счастье не вечно, — улыбнулся Фолькенец. — Загадывай не загадывай!
— У вас плохое настроение? — спросил Леон, наполняя бокалы.
— Нет, почему же? Напротив! — возразил Фолькенец. — Сегодня наконец поймали двоих из той банды, что устроила поджог в порту.
— И они признались? — спокойно, как о погоде, осведомился Леон.
— Ну, это уже забота Штуммера! — Фолькенец взглянул на часы. — Часа через полтора у меня с ним рандеву, и тогда я буду все знать более точно.
Он поднял бокал и выпил один, ни с кем не чокаясь.
Зинаида с напускной горечью пожаловалась Леону:
— Вы не можете представить, как тяжело будет жить с человеком, для которого ночь — самое светлое время суток! — Она улыбнулась своей шутке, но Фолькенец пропустил ее мимо ушей, а Леон неопределенно хмыкнул.
Тоня же поняла во всей этой сценке одно: Зинаида хочет ее убедить, якобы Фолькенец стал ее, Зинаиды, мужем. Но если это действительно так, придется внести серьезные изменения в план люстдорфской операции. Как объяснить, что Зинаида делает вид, будто они незнакомы? Значит, и ее тоже испугала эта неожиданная встреча? Значит, она скрыла от Фолькенеца Тонин приход? Так, может быть, еще не все потеряно?
Внезапно Фолькенец поднялся:
— Зайдем в бар, Леон, выпьем по рюмке водки. К тому же у меня к вам чисто мужской разговор… Извините нас, милые дамы, мы вернемся через несколько минут.
Он взял Леона под руку и повел в сторону оркестра.
Зина нервным движением раскрыла сумочку, вынула зеркальце и, глядя в него, стала поправлять свою высокую прическу. А Тоня тревожно думала: зачем Фолькенец оставил их с глазу на глаз? Вряд ли это случайно. Быть может, он нарочно увел Леона, чтобы никто не помешал ее, Тониному, аресту?
Она невольно взглянула в сторону входа, но никто не приближался, двери зала были закрыты: в ресторане уже не было мест.
Зина медленным движением спрятала зеркальце, щелкнула замком сумочки и перевела взгляд на Тоню.
— Ну, — сказала она, — а теперь давай поговорим. — Голос ее внезапно осел, словно охрип. Подперев длинными пальцами щеку, она презрительно улыбнулась и продолжала: — Ты самая подлая, самая презренная женщина из всех, какие рождались на свет! Ты в тысячу раз хуже меня! После твоего ухода я чуть не повесилась. Я казнила себя за предательство, за малодушие. Мне хотелось его убить. — Она взглядом показала на стул, который только что покинул Фолькенец. — Убить, чтобы хоть как-то оправдаться перед своей совестью. И что же? Оказывается, что ты… ты… Только сейчас, увидев тебя с Леоном, я все поняла! Ты та самая девка, которая помогла ему бежать из плена! О твоем героическом, — она произнесла это слово с издевкой, — поступке мне рассказывал Фолькенец.