— Ты понимаешь, капитан, он это со страху. Это точно. Но ведь результат важен! Два очка! Как ни крути.
Тут Боб заметил Мазина и выпустил капитана:
— Привет, старик! Видал? Вот это да! Штука — два очка!
— Приветствую вас, Илья Васильевич. Здравствуй, Боря! Торжествуешь?
— Я вполне. А капитан хмур и сосредоточен. Он вчера дежурил на стадионе, а там зарезали какого–то пьяницу. Даже не до смерти, но Илье Васильевичу его жалко. Говорит, всю радость испортил.
— Да брось ты, Борис Михайлович, шутить. Что же тут хорошего, если человека ножом ударили?
— Наверно, он болел за «Динамо».
Пустовойтов смотрел на Сосновского осуждающе.
— Что там стряслось? — спросил Мазин сочувственно и тут же пожалел, потому что капитан любил рассказывать подробно, а Игорь торопился в институт.
— Странный довольно случай, Игорь Николаевич. Раненого мы обнаружили в парке. Знаете, вправо от центральной аллеи. С ножевым ранением под левую лопатку. Сразу после матча.
— Как же он объясняет?
— Да никак пока. Был в бессознательном состоянии. Сейчас в больнице, но поговорить нельзя.
— А кто он?
— Тоже неизвестно. Не нашли документов.
— Пьяница! — вмешался Борис. — Двинул после матча с дружками победу праздновать. Там же забегаловка рядом… Вот и не поделили что–нибудь.
— Он не похож на пьяницу. Человек, видно, интеллигентный.
— Сейчас интеллигентные так хлещут…
— Да и следов драки не заметно. Потом удар очень уж расчетливый.
— Ладно, Илья Васильевич. Придет в себя — расскажет.
— Одна надежда. Следов–то не сохранилось. Там столько людей вчера прошло!
В летние дни набережную переполняли гуляющие, однако сейчас, когда осень устоялась, людей здесь было мало. Мазин поднялся по бетонной лестнице и с трудом приоткрыл массивную дверь.
— Вам кого, гражданин? — спросил его вахтер тоном человека, которому никогда не надоедает ощущать власть, пусть минутную, над ближними, и Игорь подумал, что этот небритый страж с маленькими подозрительными глазками, наверно, ни за что не согласился бы на другую, даже высокооплачиваемую работу.
Он достал удостоверение и протянул вахтеру. Тот изучил его, зачем–то шевеля губами, и возвратил, смягчив немного выражение лица.
В бухгалтерии были посетители, и Мазин успел осмотреться. Он сразу понял, кто здесь Устинов, а кто Зайцев, и узнал Хохлову. Это не составляло труда, хотя по материалам дела он и представлял их несколько иначе. Так, Устинова он представлял более пожилым и ростом пониже, неприметным служащим в нарукавниках. Тот действительно носил нарукавники, однако никак не походил на старика. Это был крепко сбитый круглоголовый человек с открытым скуластым лицом, на котором прочно сидел небольшой мясистый нос с синеватыми прожилками. Только эти прожилки и напоминали о возрасте главного бухгалтера. Выглядел же он гораздо моложе своих шестидесяти лет. Голая бугристая голова его была гладко выбрита и крепилась с туловищем короткой толстой шеей, но повернул Устинов ее легко, без всякого напряжения:
— Вы ко мне, товарищ? Сию минуту. Присаживайтесь пока.
Мазин сел, а Устинов опять легко обернулся к человеку, с которым прервал разговор, и продолжал:
— Скажите лучше, побаиваетесь, а?
Тот замахал тонкими руками:
— Почему это я побаиваюсь? Вы же меня знаете и я вас знаю… Но у нас же стенгазета, а не «Известия»!
Вмешался Зайцев:
— Это точно. В «Известия» вас бы не взял никто.
Тонкорукий обиделся:
— Я, между прочим, инженер, юноша.
— А вы знаете, что сказал Некрасов об инженерах? Он сказал: инженером можешь ты не быть, но гражданином быть обязан.
Стенгазетчик взорвался:
— Не вам меня учить, молодой человек!
Зайцев нервно захохотал.
Он больше походил на своего двойника, собранного Сосновским по кусочкам и хранящегося в толстой папке с надписью «Дело». Но и в нем не было ничего криминального. Обыкновенный парень из тех, кто не в ладах со спортом и в институте всеми способами отвиливает от физкультуры. Пожалуй, неряшлив. Мазин заметил небритые щеки и оторванную пуговицу под галстуком. Желтоватое лицо неприятно оттеняли темные пятна под глазами. Но когда Зайцев говорил, глаза ядовито оживали, и лицо не казалось болезненным.
Стенгазетчик снова обратился к Устинову:
— Давайте, Константин Иннокентьевич, вернемся к разговору о вашей заметке попозже. Сейчас обстановка не совсем подходящая.
— Как вам будет угодно.
Мазин проводил инженера взглядом и повернулся вместе со стулом:
— Критикуете, Константин Иннокентьевич?
— Немножко. А вы, собственно, — по какому вопросу?
— Да все по тому же…
И постучал ногтем по железной стенке сейфа.
— А… вот что. Так сказать, свежие силы…. — почти процитировал он Скворцова. — Крепкий орешек оказался? Не разгрызете?
— С вашей помощью надеемся.
— Да мы уж и не знаем, чем помочь.
— Елена Степановна два месяца помогала…
Это снова вмешался Зайцев. Однако Игорь смотрел не на него, а на Хохлову.
В молодости она была, наверно, красивой, но с тех пор прошло много лет, и если теперь волосы Елены Степановны были заботливо уложены и даже слегка подкрашены, а щеки припудрены, то делалось это, как понял Мазин, не для того чтобы привлечь внимание, а скорее наоборот, чтобы не привлекать его, не напрашиваться на сочувствие, лишний раз напоминавшее о пережитом, о том, что нужно было забыть, как не раз уже приходилось забывать и перешагивать через боль в не очень удачной жизни.
Игорю предстояло еще многое узнать об этих людях. Он пришел, чтобы сделать маленький первый шаг. И, понимая, что путь будет длинным, приготовился не обольщаться результатами первого шага.
— Здесь все по–прежнему? Мебель? Ваши рабочие места?
— Даже родинка у меня на щеке, — опять спаясничал Зайцев, и Мазин снова ему не ответил.
Он посмотрел в окно, отметил, что вблизи нет ни карниза, ни водосточной трубы, ни пожарной лестницы, по которой можно было бы проникнуть в комнату, взглянул на двухтумбовые канцелярские столы, безобразный сейф, не оправдавший своей показной мощи, и задержался взглядом на маленьком телефонном столике, покрытом выгоревшей плюшевой скатертью. Когда–то скатерть была синей, даже темно–синей: об этом можно было догадаться, потому что рядом с телефоном сохранилось яркое прямоугольное пятно.
Наверно, летом, когда солнце выбеливало скатерть, здесь что–то стояло.
— Что тут было? — спросил Мазин, положив руку на пятно. Спросил не потому, что пятно наталкивало на смелые идеи (он уже знал, что они не так часто совпадают с истиной), а потому, что не собирался возвращаться в эту скучную комнату. — Что стояло на этом месте?
— Мой радиоприемник, — сообщил Зайцев.
— Ваш личный радиоприемник?
— Личный. Частная собственность.
Тон Зайцева не злил Мазина. Ему приходилось беседовать и не с такими задиристыми.
— Слушали музыку в обеденный перерыв?
— Иногда и в рабочее время!
— Классику или джаз?
— Частушки в основном. Народное творчество.
— Хорошее дело. Кто же не выдержал? Вы или приемник?
Ему показалось, что Устинов собирается что–то сказать, но Зайцев ответил раньше:
— Решил спасать имущество. Раз уже тут начали…
— Вы хотите сказать, что забрали принадлежавший вам радиоприемник, который стоял на этом столике, после хищения?
— Так точно. Запишите в протокол.
Да, комната дала немного. Люди в ней тоже. Зайцев слишком болтлив, Устинов, наоборот, чересчур солиден, но оба мало похожи на дерзких грабителей.
— Извините за нескромность, товарищ… Как я понимаю, к раскрытию тайны вы еще не подошли?
«Раскрытие тайны» прозвучало смешно. «Все–таки нарукавники он не зря таскает. И не пьет и не курит, конечно».
Устинов выдвинул ящик стола, достал папиросу и неторопливо вставил ее в старенький янтарный мундштук.
— Орешек крепкий.
— Тем больше вам чести, если справитесь.
— Мы с вами, Константин Иннокентьевич, обязательно встретимся и обо всем этом поговорим. И с вами, товарищи.
Зайцев театрально приложил ладонь к несвежей сорочке, а Хохлова наклонила голову над столом. За все время она не проронила ни слова.
Мазин спустился на третий этаж. Здесь коридор казался не таким однообразным, как наверху, некоторые двери были обиты дерматином. За одной из таких солидных преград помещались приемная директора и его заместителя. Стол секретарши директора был пуст, из чего Игорь заключил, что шеф отсутствует, и не ошибся. Зато за другим сидела приятная женщина средних лет и точила карандаши, заталкивая их в маленькую, похожую на мясорубку машинку.
— Профессор Филин у себя? — спросил Мазин, припомнив фамилию и титул заместителя директора.
Минут через пять его пригласили в кабинет.
Профессор был в отличной форме, сухопар и подтянут. Темно–синий костюм сидел на нем очень ладно, даже с некоторым шиком. Немного старили Филина серебристые волосы, расчесанные на прямой пробор.
— Меня зовут Валентин Викентьевич, — представился профессор. — Вашего предшественника я знаю неплохо. Он приятель моей дочери. («И тут успел», — отметил Игорь). Однако, как говорится, люблю Платона, но истина мне дороже. То есть сдвинуть эту скандальнейшую историю, которая так скомпрометировала наш институт, с мертвой точки ему, увы, не удалось… Хотелось бы, чтобы вы достигли большего. Поймите, речь идет о чести целого коллектива. Я, например, абсолютно убежден, что работники бухгалтерии непричастны к ограблению, и весьма переживал, когда над головой Хохловой сгустились, так сказать, тучи…
— Хорошо, что вы верите в ее невиновность, — ответил Мазин. — Хохлова нуждается в поддержке. Я, собственно, из–за нее и зашел…
— Ну, это лишнее. Мы полностью доверяем Елене Степановне. А как по существу дела?
— Ничего обнадеживающего сообщить не могу.
Профессор машинально написал на чистом листе бумаги, лежавшем перед ним, толстым синим карандашом: «Хохлова».
— Печально. Но мой вам совет: ищите не в бухгалтерии, хотя это и соблазнительно. Например, Константина Иннокентьевича я знаю по войне. Кристальной души человек.
«Устинов» приписал он под «Хохловой».
— А что вы скажете о Зайцеве?
Филин помолчал, выводя карандашом «Зайцев»:
— Его я знаю меньше…
Вдруг он быстро обвел жирной рамкой первые буквы фамилии — X, У и 3 и рассмеялся, протягивая лист Мазину:
— Икс, игрек, зэт? Вот вам уравнение с тремя неизвестными. Их может оказаться и больше. Надеюсь, вы будете держать нас в курсе поиска? В допустимых пределах, разумеется.
— Я надеюсь на вашу помощь.
— Все, что в наших силах, будет сделано. Мы заинтересованы в истине не меньше вас.
Перед тем как уйти из института, Мазин зашел в отдел кадров и просмотрел книгу пропусков на вынос имущества. И хотя Зайцев, как постоянный работник, мог вынести свой приемник по личному пропуску, оказалось, что он брал и специальный. Это было зафиксировано в записи от 10 августа. Таким образом, подтверждалось все, что Мазин услышал от самого Зайцева: использовать приемник для выноса денег (Мазину пришла в голову и такая мысль) Зайцев или кто–то другой в день хищения не мог.
Возвращался Игорь на работу невеселый. Ничего нового он не узнал. Хохлова имела все возможности взять деньги без помех, Зайцев и Устинов ключей от сейфа не имели, однако видели их, могли держать в руках, снять слепок. Они постоянно находились рядом с сейфом. А другие сотрудники института? Знакомые Хохловой, Устинова и Зайцева, наконец, люди, делавшие ключи… Не икс, игрек, зэт, а целый алфавит!
Мазин вошел в кабинет и начал хмуро стягивать плащ.
— Старик, — влетел Сосновский, — ты здесь? Раздевайся — и к шефу.
— Что еще горит?
— Пьяница со стадиона умер, не приходя в себя!
Сорокапятилетний мужчина, крупный, грузноватый, с короткой стрижкой «ежиком» и энергичным рукопожатием— таким был Петр Данилович Скворцов. А прозвище Дед внедрил он сам. Пришел из роддома, где дочка его родила мальчишку, и сказал весело: «Теперь я дед. Ясно, молодежь?»
Это была его слабость. И Мазина и Сосновского Скворцов считал чересчур молодыми. Возраст Дед измерял жизненным опытом. «Четыре года на фронте, в разведке! Каждый год — что весь ваш университет! — говорил он. — Вот и прикиньте, насколько я старше!» При всей внешней грубоватости Дед был человеком цивилизованным: подчиненных обычно называл на «вы», и вообще работать с ним было можно. В этом сходились и Игорь и Сосновский. Правда, воспринимали они Скворцова по–разному.
— Ну вот, Игорь Николаевич, еще событие! — сказал он. — Тщательно обдуманное убийство.
— Это точно. Убил не новичок. Удар очень квалифицированный, — подтвердил Пустовойтов, сидевший у окна. — Таким ударом снимали немецких часовых. Здесь практика нужна. В городе за последние годы ничего похожего не припоминаю.
— Я тоже, — кивнул Скворцов. — Придется поработать мозгами. Так как ни следов, ни свидетелей нет, путь один: установить личность убитого, потом докопаться до мотивов убийства. Ну, а там немножко останется — найти убийцу.
Все сдержанно улыбнулись.
— Действуйте. Суммируйте факты, намечайте план работы. Но институт не забывать! Ясно?
— Вас понял. Разрешите идти? Пойдемте, Илья Васильевич.
ГЛАВА II
— Так что же нам известно, Илья Васильевич? — спросил Мазин, возвращаясь к себе и открывая форточку.
Пустовойтов полез в карман за папиросами. Полковник категорически запрещал курить в кабинете. Даже завел страшную картинку — череп с папиросой в зубах, а под ним элегическая надпись: «Я мог бы жить еще». Картинку он держал в столе, но показывал каждому, у кого замечал сигарету. Натерпевшийся Пустовойтов с наслаждением затянулся.
— Известно только то, что он умер. Но есть один штришок. Утром в больницу кто–то звонил и спрашивал, жив ли раненый. Сказал, что из милиции. Улавливаете?
— Понимаю. Не было полной уверенности?
— Похоже. Убийца мог видеть, как «скорая» увозила раненого. И теперь нервничает.
— Нужно предупредить врачей, чтобы не говорили о смерти. Пусть интересуется.
Мазин стал сам набирать номер. Но едва соединился с больницей, как лицо его сморщилось.
— Опоздали! Он звонил еще раз и знает, что раненый не приходил в сознание. ПостаралисьГ
— Моя вина, — огорчился капитан. — Нужно было предусмотреть.
— Да, конечно, хотя от этого не легче. Вот что, Илья Васильевич, едемте в больницу, поглядим его вещи.
В машине Пустовойтов сказал:
— Все, кого удалось опросить на стадионе, не заметили ни драки, ни ссоры. Значит, подстерегали.
— Подстерегали в шестидесятитысячной толпе?
— Убийца знал его!
Мазин подумал немного:
— А вам не кажется, что и убитый знал убийцу? Однако не подозревал, что тот собирается убить его. Они могли выходить вместе, а возможно, и сидели вместе на матче.
Пустовойтов затормозил.
Встревоженный врач в очках с толстыми стеклами ждал их. Он виновато моргал совиными глазами и оправдывался, подробно употребляя непонятные медицинские термины.
Мазину было трудно судить, насколько этот человек с полным одутловатым лицом и заметной лысиной повинен в смерти, которая так запутала и без того неясное дело. Он даже сочувствовал врачу. Ему, возможно, попадет, потому что всегда найдутся умники или недоброжелатели и докажут, что раненого можно было спасти, и врач получит какое–то взыскание, которое само по себе–то сущая чепуха, но на такого часто моргающего человека обязательно подействует тяжело, и жену его взволнует, хотя жена совсем уж ни в чем не виновата… Игорь поймал себя на том, что жалеет жену врача, и улыбнулся нелепой мысли.
— Хорошо, хорошо… Главное я понял, — сказал он, имея в виду, что главное — это смерть, и тут уж ничего не изменить. — Скажите, пожалуйста, на телефонный звонок вы сами отвечали?
— Утром я, а потом Светочка.