Светочка, дежурная сестра, выглядела неумной, и, как всё неумные люди, считала себя правой, а других виноватыми и вообще врагами.
— А что я такого сделала? — запротестовала она, хотя Мазин и не думал ее обвинять. — У меня о больном спрашивают, что же я, по–вашему, молчать должна? Нам все время о чуткости говорят, а раз человек спрашивает…
— Вы, Светлана, меня не поняли. Я не прорабатывать вас приехал. Вспомните, как этот человек называл раненого?
— Да так и называл… «Тот, что вчера ранили».
— А фамилию, имя какое–нибудь он говорил?
— Нет. Не говорил.
— И вам он не называл фамилию? — повернулся Мазин к врачу.
— Нет, точно, нет.
— На теле убитого нет наколок? Может быть, имя?
— Не обратил внимания.
— Ладно, посмотрим.
Мазин и капитан прошли в соседнее помещение. Игорь приподнял край простыни, которой был накрыт умерший. На вид ему было лет пятьдесят, но седые волосы, морщинистые щеки могли принадлежать и старику, и человеку, рано поседевшему. Лицо было спокойным, будто человек устал, прикрыл глаза и не слышит, что происходит. Пустовойтов был прав: это был интеллигентный человек, что–то напоминало в нем немолодого учителя, строгого и дисциплинированного и как будто нерусского — вытянутое лицо блондина с прямым носом и резко очерченным подбородком.
«Может быть, латыш или поляк!» — подумал Мазин, и тут ему показалось, что он где–то видел это лицо. Но, перебрав в голове возможные варианты, Игорь убедился, что никогда не встречал лежавшего на столе человека. И все–таки он не мог отделаться от ощущения, что видел его, причем недавно. «Нет, ерунда. Наверно, он просто напоминает мне кого–то, но чем?»
Светлана принесла вещи убитого. И хотя Мазин знал, что никаких документов в одежде не обнаружено, он еще раз внимательно осмотрел все, что положили перед ним, начав с плаща. Там оказалась пачка папирос «Беломор», измятый носовой платок и сложенный вдвое футбольный билет с оторванным контролем.
«Значит, на матче он был!»
Мазин отложил билет и, приподняв серый пиджак с вымокшей бурой подкладкой, опустил руку во внутренний карман. Сначала в один, потом в другой. В обоих было пусто, как и в карманах снаружи, если не считать смятой пятерки и нескольких медных монет. В маленьком кармашке нашлись дешевые стальные часы. Игорь поднес часы к уху, послушал, как они стучат, и развел руками:
— Ничего не попишешь! Неужели его ограбили?
На обратном пути капитан спросил:
— Странно, что звонивший не назвал никакой фамилии. Выходит, не так уж хорошо он знал убитого.
— Наоборот, — возразил Мазин, — видимо, ему было известно, что у раненого нет документов, а сообщать фамилию не входило в его цели. Дед прав. Пока не установим личность убитого, не продвинемся ни на шаг. Уверен, что обнаружится какая–нибудь зацепка! Должны же существовать родные, друзья, люди, которые будут его искать.
…Но зацепки не нашлось. Никто и не думал разыскивать пожилого седого человека в сером пиджаке, для которого очередной футбольный матч оказался последним.
— Остается одно — приезжий, — заключил Пустовойтов.
Мазин с капитаном снова сидели в его кабинете. За окном лил дождь.
— Если бы мы хоть это знали наверняка! А вдруг просто одинокий, нелюдимый человек? Почему у приезжего нет документов?
Пустовойтов осторожно крутил в твердых пальцах тонкую папиросу.
— Это резонно, что нет документов. Но я, Игорь Николаевич, полагаю, что приезжий. Хотя по гостиницам я поискал. Ответ отрицательный. И все–таки одежда…
Капитан прослужил в милиции лет двадцать с лишним, был прекрасным практиком, но людей с дипломами переоценивал и как–то побаивался. Ему казалось, что они знают дело лучше и легко приходят к тому, что ему самому дается трудно и медленно. И сейчас капитан был уверен, что все, о чем он говорит, Мазину давно известно и, очевидно, только оттого, что тот носит синий ромбик на пиджаке. Игорь же отлично понимал, что существует множество вещей, которые Пустовойтов знает лучше него. Мазин сам думал об одежде. Из того, что попало к ним в руки, это было самое странное. Вся одежда была нездешнего производства и совсем новая, даже носки, на которых сохранился обрывок бумажной этикетки. Ни одной поношенной вещи, как будто человек специально перед смертью сходил в магазин. Но согласись Мазин сразу с Пустовойтовым, тот сразу утвердится в том, что открывает велосипед, и замолчит, дожидаясь указаний. Другое дело — натолкнуть его на сомнения. Тут уж Пустовойтов сочтет своим долгом высказаться до конца.
— Продавать вещи могли и у нас, — сказал Мазин.
— Я узнал насчет костюма. Импортный. Таких костюмов у нас не продавали.
— Хорошо. Предположим, приезжий. Хотя зачем ему ехать сюда во всем новом? Но давайте действовать, исходя из этого. Попытайте счастья в аэропорту, на вокзалах. Может быть, там его запомнили. Есть и еще место, где его видели…
Мазин посмотрел на таблицу розыгрыша, которая лежала под стеклом.
— Стадион?
— Да, стадион.
— Я опросил там десятка два…
— Нам нужны другие. Те, что сидели рядом. — Игорь достал смятый обрывок футбольного билета, найденный в кармане убитого, и разгладил его пальцами. — На очередном матче их можно пригласить по радио.
— Только не по радио, — возразил капитан. — Рядом мог сидеть и убийца.
«Рядом мог сидеть и убийца…» Игорь вдруг вспомнил неподвижное лицо на трибуне. «Ну, чепуха, конечно. Скорее всего парень болел за «Динамо». Потому и не радовался. А кто сидел с ним рядом? Кажется, пожилой, худощавый… Он еще его за рукав». Но представить себе этого второго Мазин не смог. Он еще раз провел пальцами по билету.
— Позвольте взглянуть, Игорь Николаевич?
— Пожалуйста, Илья Васильевич, пожалуйста.
Пустовойтов взял кусочек голубой бумаги с красными цифрами.
— Так… Трибуна западная, тридцать пятый ряд, сорок второе место. Хорошие места. Это как раз под световым табло!
— Под табло?
Мазин снова вспомнил. Вот камера задержалась на мрачном отсутствующем лице, мелькнул рядом неприметный сосед, и оператор, будто испугавшись безрадостного лица на экране, повел камеру прямо вверх, туда, где победно светились цифры —!: 0.
— А знаете, Илья Васильевич, — сказал Мазин. — возможно, соседей опрашивать и не придется.
Сказал и запнулся. Не такой человек капитан, чтобы поверить в подобное, мягко говоря необоснованное, предположением.
— Не придется?
— Пришла мне в голову одна мысль. Но это проблематично. Вокзалы надежнее. Занимайтесь ими основательно!
Заведующий спортивной редакцией телевидения казался человеком весьма далеким от спорта. В лучшем случае он мог быть шахматистом. Смотрел он на Мазина уныло и подозрительно, не скрывая недовольства. Что это еще за история, и чем она кончится — вот что было написано на его бледной, анемичной физиономии.
— Да, мы считали матч принципиальным, on транслировался на Москву и записан на пленку…
— Отлично. Я хотел бы просмотреть запись.
— Очень жаль. У нас просмотр связан с техническими трудностями. Впрочем, я постараюсь вам помочь, хотя и не уверен.
— Постарайтесь, постарайтесь!
Мазин нервничал. Он знал, как на телевидении относятся к лишним минутам, и боялся, что заключительный послеголевой триумф не попал в передачу.
Ждать пришлось долго, и все это время Игорь перебирал в кармане связку ключей, стараясь на ощупь определить, какой ключ откуда. И хотя ключи были отлично знакомы, он перебирал их снова и снова, пока не засветился большой выпуклый экран и не появилось крупное изображение. Снова защитник шел к мячу, сиротливо приютившемуся на одиннадцатиметровой отметке, снова замирал стадион и взрывался радостным кличем…
«Неужели не покажут?»
Но показали. И шапки, вскинутые в небо, и газеты, планирующие над головами, и раскачивающиеся плакаты, и наконец…
— Ну, вы довольны?
— Очень. Покажите еще раз две последние минуты и остановите, когда я подниму руку.
Изображение на экране омертвело, как и лицо убийцы. А в том, что он видит перед собой убийцу, теперь Мазин почти не сомневался, потому что узнал человека, сидевшего рядом.
Борис Сосновский, которого полковник Скворцов считал решительным и энергичным, а Мазин — человеком, погубившим свое артистическое дарование, принадлежал к типу людей, неизменно нравящихся друзьям, знакомым, женщинам и начальникам. Казалось, он только что сошел с плаката, откуда призывал покорить природу, сохранить деньги в сберегательной кассе или провести отпуск, путешествуя по родному краю. Боб был широкоплечим и стройным, обладал прекрасной светлой, чуть вьющейся, шевелюрой, носил спортивные пиджаки, охотно ссужал деньгами, когда они у него были, но больше занимал, всегда возвращая вовремя, немножко пел под гитару и имел разряд по гимнастике.
Разряд Борис получил еще в школе, но особенно он пригодился ему в университете, потому что человеку, защищающему спортивную честь факультета, невозможно отказать в положительной оценке. Из этого не следует, что Сосновский был глупее тех, кто проводил вечера за книжками в библиотеке. Просто он не видел смысла в том, чтобы сидеть над учебниками, когда можно поиграть в хоккей, пойти на эстрадный концерт или потанцевать с девушками. Изредка его упрекали, на что Боб отвечал единственным латинским изречением, усвоенным из скучного курса: «Non scholae, sed vitae discimus».
И нужно сказать, что первый жизненный экзамен Сосновский выдержал. Вел он дело, которое поначалу представлялось пустяковым. Речь шла об артели, изготовлявшей обыкновенные копеечные веники. В городе такими вениками были завалены все хозяйственные магазины. Однако на селе люди подметали полы самодельными конструкциями из бурьяна и веревки. Работники артели вскрыли эту диспропорцию, и излишки их продукции устремились на неосвоенную периферию, где реализовывались уже не за копейки, а за рубли, причем довольно длинные. Выяснилось это не сразу, и Сосновский еще во многом сомневался, когда однажды, возвращаясь с работы, был остановлен весьма респектабельным мужчиной средних лет, выглядывающим из окошка «Волги» цвета кофе с молоком.
Мужчина дружески предложил подвезти Бориса. И хотя Сосновский узнал председателя артели, он решил, что ехать лучше, чем идти пешком. Председателя это решение воодушевило, и он заявил, что такой приятный молодой человек, как Борис Михайлович, должен ездить всегда если не на «Волге», то хотя бы на «Москвиче», и что он, председатель, и его товарищи охотно окажут эту небольшую любезность молодому талантливому следователю.
— Знаете, — ответил Сосновский, простодушно улыбаясь, — а ведь я на ваш счет сомневался. Вы мне глаза открыли.
Председатель помрачнел:
— Мы беседуем без свидетелей.
— Это неважно. Главное знать самому. А доказательства я найду. Остановите машину, пожалуйста. Мне тут недалеко.
И нашел… Так что полковник имел основания полагаться на Бориса.
Со студенческих лет у Сосновского сохранилась спортивная привычка: не падать духом и не завидовать сопернику. Не завидовал он и Мазину, тем более что и тот успехом похвастать пока не мог. Но к неудаче в деле Хохловой примешивалось огорчающее обстоятельство личного характера. Еще в университете Борис познакомился с дочерью профессора Филина — Юлей. Отношения у них сложились дружеские, приходил Боб, когда хотелось поболтать с понимающим человеком, делился многим, чего не доверял приятелям. Наивная Юля работу Сосновского представляла как непрерывное опаснейшее приключение, а он не стремился ее опровергать. Вообще в глубине души Борис считал Юлю странной, не от мира сего. Внешне она была, по его мнению, не хуже других, но замуж почему–то не вышла, а ей уже перевалило за двадцать пять. Окончив филфак, Юля поступила по распределению в среднюю школу и никогда не жаловалась на работу, хотя, с точки зрения Сосновского, справиться с вооруженным бандитом было гораздо легче, чем поддерживать дисциплину в пятом или седьмом классе сорок пять минут подряд. Юля же считала героем его, Бориса. И теперь после неудачи в институте он стыдился такой репутации. И еще иногда ему приходило в голову, не поддерживает ли он своей дружбой определенные иллюзии, ведь у женщин все не так, как у людей: вечно не то на уме… Об этом Борис думал, нажимая звонок на дверях профессорской квартиры.
Открыла ему Диана Тимофеевна, «юная мачеха», как называл Сосновский за глаза молодую жену профессора.
— Проходите, Боря, Юлечка у себя.
Юля вышла из своей комнаты, поправляя коротко постриженные рыжеватые волосы. Одета она была с учительской аккуратностью в темное, неброское платье.
— Борька, раздевайся! У меня сегодня приемный день. Только что ушла Татка Кучерова.
— Татка?
— Неужели не помнишь? Самая милая девчонка из нашей группы. Чудесные глаза, как у княжны Марьи.
— Глаза? Понятия не имею.
— Какие вы, мужчины, слепые. Смазливую мордашку ты бы не забыл!
— Ну что ты, Юленька! Я припоминаю, — соврал Боб безгрешно. — Чем она занимается? Верная супруга и добродетельная мать?
Юля усмехнулась:
— Пальцем в небо! Татка в аспирантуре. Приехала из Ленинграда. Сейчас я угощу тебя чаем с кексом собственного изготовления и все расскажу.
— Наука не должна разрушать семейный очаг.
— С очагом у Татки как раз неважно. Ты не представляешь, что за хам ее супруг! Когда она приезжала летом, муженек даже не подумал встретить жену на вокзале. Дома не оказалось цветов. И это в день Таткиного рождения, пятого августа!
Юля поставила чай и кекс на столик:
— Пробуй и хвали. И не защищай эгоистов мужчин.
— Возможно, Танечкин супруг трудился над докторской диссертацией? Чтобы не отстать в семейной гонке в науку.
— Он в ней не участвует. Этот типчик работает в папулином институте младшим бухгалтером.
— Вадим Зайцев? — спросил Сосновский, опуская руку с кексом.
— Ты., конечно, подумал о краже? Успокойся! Зайцев не имеет к ней никакого отношения. Папа уверен, что сотрудники вне подозрений.
— Юля! Ты — святая простота. И папа твой тоже.
— Ах, мистер проницательный сыщик! Вы заподозрили Таточку?
— Пока нет. Но деньги–то исчезли пятого августа.
— Роковое число.
— Что она еще рассказывала?
— Для тебя ничего интересного. Вадим появился дома поздно, вел себя ужасно. Они поругались, и Татка ушла к родителям.
— Может быть, он нервничал?
— Понятия не имею.
Сосновский взялся за кекс.
«Если Зайцев непричастен к краже, он не должен был волноваться пятого вечером. Ведь о том, что сейф пуст, стало известно на другой день, когда Хохлова пришла и открыла его».
Когда–то до революции ипподром находился за городом, но за последние годы новые кварталы окружили его, и он превратился в своего рода остров, обнесенный высоким кирпичным забором, за которым текла жизнь, малопонятная для непосвященных. Мазин был из их числа. Скачки его не интересовали, он пришел сюда в воскресенье не для того, чтобы рискнуть скромным заработком. Он не был человеком азартным, даже лотерейных билетов никогда не покупал, но верил в то, что удачи, как и неприятности, не приходят в одиночку. А удача казалась несомненной.
Лицо, схваченное телевизионным оператором, было отпечатано во множестве фотокарточек, и теперь уже десятки глаз искали в городе — на улицах и в магазинах, в кинотеатрах и темных подворотнях — человека лет сорока с нездоровым и озлобленным лицом.
Правда, этот человек мог сразу же покинуть город, но уже на следующий день милиционер, дежуривший в районе ипподрома, сообщил, что лицо на фотокарточке ему знакомо. Похожий человек часто бывает на скачках.
Известие это поступило в субботу, а в воскресенье Мазин решил сам потолкаться в толпе любителей конных состязаний. Но толпы никакой возле ипподрома не оказалось. Две небольшие кассы в фанерных будочках фильтровали желающих проникнуть за ворота. Возле каждой стояло не больше десятка людей. Игорь прошелся взад–вперед мимо касс, однако не увидел никого, похожего на нужного ему человека. «Возможно, он уже на ипподроме», — решил Мазин и стал в хвост очереди.