Вот тебе и надежные попутчики! Нет уж, лучше продолжать путь одному! И Матушинський снова шагнул за дерево.
Грызлов, навалившись плечом на камень, закрыл им изнутри вход в пещеру, указал гостю на угол, где в полутьме виднелись полушубок и одеяло.
— Устраивайтесь, Яков Филимонович.
— Некогда, я на пару минут. Так сказать, прибыл сообщить последние местные новости.
— Я весь внимание.
— То, что утром Шершень обнаружил ваше отсутствие, ясно и без рассказа. За этим последовало обычное расследование обстоятельств побега, проверка высказанного мной предположения, что вас вспугнули курившие в засаде эсбисты, отправка погони по предполагаемым маршрутам… А вот вечером грянули настоящие события. В лагерь на пределе сил добрался раненым один из телохранителей Штольце, сопровождавших его на встречу с Хейнемейером. Он рассказал, что их группа попала в казачью засаду, из которой после жаркого боя и героической гибели Штольце удалось вырваться только ему. Каково сообщеньице?
— Свежо предание да верится с трудом. Все поисковые группы, направляющиеся на задание в горы, тщательно инструктируются сотрудниками «Смерша», их участники знакомятся с фотографиями Штольце и Хейнемейера и получают строжайший приказ брать их только живыми. Не думаю, чтобы кто–то из поисковиков нарушил этот приказ. Уверен, что спасшийся эсэсман крепко привирает.
— У меня точно такое же мнение. Как, впрочем, и у гауптштурмфюрера Берга, заместителя Штольце, взявшего командование «Вервольфом» в свои руки. Берг связывает ваше исчезновение и казачью засаду на Штольце воедино: разоблаченный, но избежавший ареста чекист нанес свой первый удар. Первый, но не последний…
— Какие практические шаги он предпринял, чтобы избежать новых неприятностей?
— Переносится в новое место штаб, изменены пункты явок агентов и осведомителей, тайники и «почтовые ящики» для передачи информации начали работать по запасному варианту, люди «Вервольфа» вне леса и штаба, с которыми вы контактировали или о существовании которых могли тем или иным образом узнать, заменены другими. — Гурко глянул на светящийся циферблат часов. — Через два с половиной часа Берг, Ланге и штаб выступят к новому месту дислокации.
— Зашевелился змеиный клубок. Зато мне теперь бояться нечего и можно расстаться с этим подземельем.
— Совершенно верно. Берг считает, что вы ускользнули от погони и приказал прекратить ваши поиски. Шершню тоже не до вас. Подождите часов пять–шесть и действуйте по своему усмотрению.
— Не нужно что–либо передать подполковнику?
— Где будет новый штаб «Вервольфа», я не знаю. Но место, где Сухов намерен пересидеть тревожные деньки, находится в населенном пункте. Если представится возможность, постараюсь захватить полковника либо в пути, либо в самом убежище. Попросите подполковника в ближайшие пять–шесть суток усилить патрульную службу в городе и близлежащих селах: возможно, мне потребуется помощь.
— Это будет сделано обязательно.
— Желаю удачи. Надеюсь, это не последняя наша встреча.
— Не сомневаюсь. Удачи и вам, Яков Филимонович.
Гурко взял в руки автомат, направился к выходу из пещеры. На миг замедлил шаг, повернул голову в сторону Грызлова, и тому показалось, что губы войскового старшины шевельнулись.
— Что–то хотели сказать, Яков Филимонович?
— Нет. Хотя… помогите отодвинуть камень.
Когда пещера скрылась из глаз, Гурко остановился, прислонился спиной к дереву. «Что, войсковой старшина, — упрекнул себя, — не смог перешагнуть через свой гонор, обратиться с просьбой к младшему по возрасту и по воинскому званию? Считаешь это унизительным для себя? Ах, какая щепетильность! Станичник с замашками сиятельного князя! Видите ли, гордость не позволяет принимать одолжений! Подумаешь, одолжение: передать Шевчуку, что Гурко просит помочь ему получить сведения о своей семье, с которой расстался в девятнадцатом году и не смог встретиться в сорок втором: по рассказам соседей, жена эвакуировалась на восток, а сыновья — еще в сорок первом ушли добровольцами в Красную Армию. Не криви душой, войсковой старшина! Разве дело в том, с какой именно просьбой ты обращаешься к этому человеку? Дело в том, какими глазами он на тебя посмотрит и как расценит твое обращение к Шевчуку? А впрочем, тебе нужно обыкновенное человеческое участие. И его Гурко может получить пока только у Шевчука, человека с такой же сложной и изломанной судьбой, как у самого войскового старшины. Значит, нужно немного подождать…»
18
Как всегда, рабочий стол был чист: кадровый контрразведчик почти с тридцатилетним стажем, генерал Заброда пользовался ручкой и бумагой лишь в крайних случаях, предпочитая основную массу текущей информации держать в голове.
— А мой землячок, бывший войсковой старшина, молодец, — говорил Заброда. — В указанных им квадратах оперативно–розыскные группы ликвидировали уже четыре радиоточки «Вервольфа». Девятнадцать вражеских агентов уничтожены, восемь взяты в плен, захвачены четыре приемопередающие рации «Эри». Среди пленных два радиста, один из которых дал согласие на ведение радиоигры в наших интересах. Богатый улов… А каковы результаты твоей работы со Штольце?
— Нулевые. «Хайль Гитлер!» при появлении в кабинете и «Хайль Гитлер!» перед уходом. В промежутках — молчание. То ли набивает себе цену, то ли решил, что ему во всех случаях терять нечего.
— Как твое предположение относительно прямой цепочки Штольце — Хейнемейер?
— Подтвердилось. Сержант Кондра, захвативший Штольце, был свидетелем его встречи со штандартенфюрером Хейнемейером.
— Удалось ли напасть на его след?
— Пока нет. Однако несколько наших и польских розыскных групп брошены на путях возможного движения отряда Хейнемейера. Наготове еще несколько групп и подразделений войск охраны тыла. Стоит лишь обнаружить след Хейнемейера, и мы обложим его со всех сторон.
— Что дала твоя работа по мадам с остзейским произношением?
— По легенде — Петрова Анна Ильинична, на самом деле — жена бывшего белогвардейского генерала Николаева, который подвизается ныне на вторых ролях в карпатском «Вервольфе». Оставлена руководителем разведгруппы по сбору информации в нашем оперативном тылу. В процессе наблюдения установлены три ее сообщницы, все из числа жен или дочерей русских белоэмигрантов. Еще один выявленный агент — ее несовершеннолетний племянник, которого она выдает за усыновленного ею украинского сироту, вывезенного на работу в Германию и бежавшего оттуда. Арест известных нам агентов считаю пока преждевременным.
— Согласен. Однако контроль над всеми участниками группы должен быть самый тщательный.
— Необходимые распоряжения по этому поводу мной уже сделаны. Полагаю, что пришло время положить юнец существованию базы «Вервольфа» в урочище Мёртвая падь.
— Разделяю это мнение. Захват Штольце, уничтожение четырех радиогрупп «Вервольфа» и выход на его городскую агентурную сеть Петровой–Николаевой вполне могут служить началом разгрома и ликвидации всего здешнего фашистского подполья.
— Разрешите вопрос личного плана, товарищ генерал–лейтенант?
— Разрешаю, Зенон.
— Слышал, что у коменданта Серенко крупные неприятности: превышение власти, непонимание текущего политического момента… Дело пахнет чуть ли не трибуналом. Неужели все так серьезно?
— У тебя, догадываюсь, иная точка зрения на деятельность коменданта?
— Да. Признаюсь, я поначалу тоже недолюбливал Серенко: эдакий ничем не прошибаемый сухарь–службист. Однако комендант показывает свое настоящее лицо не в спокойной кабинетной обстановке, а в конкретном живом деле. Когда такая возможность представилась, Серенко показал себя умным, инициативным офицером, пошедшим на риск единолично принять в сложной, чреватой непредсказуемыми последствиями обстановке единственно правильнее решение. И не только принять, но и блестяще осуществить его… Побольше бы таких комендантов!
— Задам тебе вопрос на несколько отвлеченную тему. Ты никогда не задумывался, что является главным для военного человека?
— Главное для военного — преданность Родине и высочайший профессионализм, — не задумываясь, ответил Шевчук. — Проверить это может лишь война, когда за убеждения платят собственной кровью, а мерилом таланта служат победы или поражения вверенных тебе войск. Разве не было у нас до сорок первого года генералов, достигших высоких званий и должностей с помощью протекционизма, угодничества, умения создать видимость работы? А какой поток серости и посредственности хлынул в верхний эшелон комсостава армии взамен уничтоженных военных талантов после 1937 года. И лишь война продемонстрировала их профессиональную никчемность и умственное убожество, выдвинув таких умниц, как Рокоссовский, Ватутин, Черняховский, Говоров, Горбатов.
— Верно, война избавила Красную Армию от многого. В том числе и от некоторых таких начальников, которых природа сотворила по принципу: где жевать — широко, где думать — узко. К слову, что тебе известно о начальнике Серенко, с подачи которого разгорелся весь сыр–бор вокруг майора?
— Знаю, что до войны он в звании бригадного комиссара служил у Мехлиса.
— Мне по должности положено знать больше. Так вот, ему — назовем его наш герой — не совсем повезло в жизни. С одной стороны, все отлично: родители архирабоче–крестьянского происхождения, сам из пролетариев, в партии с восемнадцатого года, в гражданскую комиссарил… правда, по состоянию здоровья — это при косой сажени в плечах и бычьей шее — в Москве в запасном полку. Не повезло в одном — умишком господь не наградил. Зато других достоинств — Ванька Каин позавидует! До тридцать седьмого года наш герой выше батальонного комиссара не выслужился, однако потом… Какая бдительность и партийная щепетильность в нем проснулись… Особенно по отношению к своим начальникам и более перспективным, чем он, сослуживцам. Его доносы кормили многих. В результате он за три года прыгнул из батальонных комиссаров в бригадные и безбедно сидел в них до тех пор, покуда политсоставу не ввели обычные армейские звания. Помнишь, как поступали тогда с бригадными комиссарами?
— Кто поумнее, присваивали звание генерал–майора, остальным — полковника.
— Его отнесли к остальным. Сидел он спокойно в Москве полковником до лета сорок четвертого года и вдруг ринулся на фронт… на генеральскую должность. Вот и рвется сейчас с пеной у рта к звезде на волнистом погоне.
— Выходит, исправился человек? Решил лично приблизить желанный миг победы?
— Далеко не так. Все мысли и дела его, как и ему подобных, направлены к одному — устройству своей послевоенной карьеры. Они уже не воюют, а делают себе «нужную объективку» и набирают плюсовые очки дли возможной схватки за теплые местечки в армии мирного времени. Для этого наш герой и прибыл сюда… Теперь скажи, нужен ли человеку, делающему карьеру, инициативный подчиненный, нарушающий инструкции и могущий навлечь на него гнев вышестоящего начальства?
— Думаю, что нет. Инициатива, особенно чужая, — штука опасная. За нее не всегда ордена дают, иногда и солдатскими погонами взамен офицерских награждают. Куда проще тянуться в струнку и слепо выполнять спущенную сверху инструкцию: и своего ума не надо, и ответственности никакой. Отсюда, думается, сверхосторожность и стремление преподать на Серенко урок остальным своим подчиненным.
— Урока не будет, Зенон. Во–первых, пластунский комдив Метальников горой встал за своего комбата и дважды звонил военному прокурору фронта, требуя повторного расследования обстоятельств дела. Во–вторых, я тоже высказал свое мнение о случившемся члену Военного совета, и он согласился со мной. Новое расследование обязательно состоится, но его результатом должно стать не просто снятие вины с коменданта, а нечто гораздо большее.
Полковник Сухов мило улыбнулся проходившей мимо красивой нарядной женщине, прикоснулся правой рукой к краю своей франтоватой шляпы.
— Внимание, господа, сейчас самый опасный участок пути, — выпрямляясь, прошептал он идущим в паре шагов за ним Гурко и капитану Мещерскому. — Осторожность и еще раз осторожность.
«Это кому как, — подумал войсковой старшина, сжимая в правом кармане плаща снятый с предохранителя вальтер. — Тебе и этой сволочи — да, поскольку вам патрули не по нутру. А вот мне — наоборот».
Полчаса назад они вошли в город и теперь двигались по его центральной улице за полковником Суховым, зная только одно: он должен привести их на конспиративную квартиру, где они переждут, пока советская контрразведка будет ликвидировать в окрестных горах и лесах немецкую разведывательную сеть. Они шли пятеро: впереди Сухов, за ним Гурко и самозваный обладатель имени князей Мещерских, замыкали шествие двое агентов Сухова. Занятная компанейка! Четверо торопились поскорее укрыться в тайном убежище, а один только ждал удобного случая, чтобы помешать им сделать это. И не просто помешать, а умудриться захватить при этом в плен Сухова.
Вот и удобный момент. Небольшой кинотеатрик, красочные афиши на фасаде, пестрая толпа у кассы и входа. И патруль — трое жовнежей в новеньких мундирах и с винтовками на плечах. Эх, сюда бы вместо вас, новобранцев, бывалых казачков! Но в его положении не выбирают. А потому, дорогие хлопчики в конфедератках, как хочется надеяться, что он не напрасно так ждал встречи с вами!
Гурко скосил глаза в стеклянную витрину галантерейного магазина, мимо которого они проходили. Выбор товаров скудноват, зато улица видна, как на ладони. Люди Сухова, идущие последними, виднелись в десятке шагов за войсковым старшиной. Сволочи, забрались в толпу у кинотеатра. Придется подождать, когда вы оттуда выберетесь, иначе, промахнувшись, можно попасть в кого–нибудь из поляков. А теперь можно начинать: толпа за спиной, и люди Сухова в стороне от нее одни на тротуаре. Жаль, конечно, что и патруль остался у кинотеатра, в трех десятках метров позади.
Войсковой старшина остановился, выхватил из кармана руку с вальтером и резко повернулся назад. Несколько частых, почти без перерыва выстрелов в людей Сухова, и Гурко лицом к лицу с полковником и самозваным князем Мещерским. Ну и реакция у бывшего деникинского контрразведчика! Капитан еще вертел головой по сторонам, оценивая обстановку, а Сухов уже отпрянул к стене дома, рядом с которым они шли, вытаскивая руку из кармана дождевика, где у него лежал пистолет. Стремительный прыжок Гурко, взмах рукой — и на голову Сухова обрушился удар пистолетной рукояти. Эх, незадача! Полковник успел дернуть головой, и удар получился скользящим. А рядом, в пяти–шести шагах от них, темнела полукруглая каменная брама–подворотня, ведущая куда–то в глубину двора. Черт побрал бы вертлявого полковника–юлу и эту некстати подвернувшуюся браму! Как ни опасно оставлять позади себя капитана Мещерского, обстоятельства вынуждают сделать это. Новый взмах руки войскового старшины, еще удар рукояти вальтера — но теперь не сверху вниз, а справа налево — и полковник с залитым кровью лицом начал медленно сползать по стене.
Сзади грянул выстрел, и спину под правой лопаткой обожгло. Опережая следующий выстрел, войсковой старшина бросился на мостовую, развернулся лицом в сторону, где должен был находиться капитан. Прижав к бедру руку с парабеллумом и не сводя глаз с Гурко, Мещерский пятился к противоположному тротуару. Они выстрелили одновременно, и оба не промахнулись: на груди вервольфовца появилось красное пятно, а Гурко ощутил толчок в плечо. Его пальцы, сжимавшие пистолет, разжались, и оружие оказалось на мостовой. Почему этот подонок не добивает его? Ах да, патруль! Двое жовнежей с винтовками наперевес бежали к капитану, один к войсковому старшине.
— Не стрелять, хлопчики, не стрелять! Брать живьем! — хотел крикнуть Гурко, но изо рта вырвался лишь слабый стон.
Перед глазами поплыли багровые круги, в висках зашумело, и он уронил голову на мостовую. С трудом приподнял ее и, словно в тумане, увидел перед собой сапоги подбежавшего жовнежа. Глаза застилала мутная пелена, в ушах, будто накрепко заложенных ватой, стояла тишина.