умудрённой, решительной и красивой.
Первого сентября Фрося надела своё лучшее ещё довоенное платье, взяла за руки своих
деток и повела их в первый класс.
Вместе с другими родителями и детьми, они стояли во дворе школы, и директор по
одному вызывал из толпы первоклашек, и распределял по классам:
Господарская Анна... и девочка подошла к первоклашкам.
Господарский Станислав... - и туда же пошёл мальчик.
Удивлённые и любопытные глаза учителей, родителей и детей уставились на этих таких
непохожих друг на друга двойняшек.
глава 32
Фрося с помощью своей новой подруги Оли,
быстро привела дом в порядок и он снова заблестел чистотой, и уютом, не смотря на
бедность обстановки.
Оля каждую свою свободную минуту прибегала к Фросе, ей было интересно находиться
рядом с более опытной, сильной и красивой женщиной, а разница в возрасте у них была
не значительная.
Фрося тоже тепло относилась к Оле, радовалась их дружеским отношениям, а надо
заметить, что подруг в её жизни не было вовсе, в деревне она росла рядом со своими
старшими сёстрами, а здесь в городе до замужества не успела ими обзавестись.
Про годы войны прожитые в деревне и говорить не стоит, там был Алесь.
Вальдемар не пожелал жить с ними в избе, захотел устроиться в кузнице и ему там, с
помощью рукастого мужика за бутылку водки, отгородили угол, куда стала его кровать,
шкаф, книжная полка и конечно заветное любимое кресло.
Рядом с выходом из кузницы вкопали деревянную лавку, куда он любил выйти посидеть,
погреться на солнышке, и где рядом с ним играли подрастающие Фросины дети.
На новом месте вместе с ними поселилась и бедность.
Она стала ощущаться во всём - в скудности питания, в первую очередь, ведь кормились
они только тем, что собрали с куцего огородика при домике, где они жили раньше с
Вальдемаром рядом с костёлом.
Дети подрастали и быстро вырастали из своих одежонок, а на обновки не было просто
никаких средств.
И приходилось их матери что-то выкраивать из своих старых платьев и не нужных уже
Вальдемару костюмов.
Переезд на новое место явно благотворно сказался на самочувствие старого человека и он
взял на себя полностью занятия с первоклашками, а Андрейка вовсе целыми днями
находился с ним рядом, и когда было Фросе ещё возиться с детьми, она что-то вечно
копошилась то на кухне, то стирала, то обшивала, то убирала, а ещё стала бегать в город
искать работу, а с этим в их маленьком городке было совсем плохо, не заводов, не фабрик,
а в немногочисленных магазинах давно все места продавцов были заняты, и она уставшая,
печальная, но несломленная возвращалась домой с мыслю завтра дальше продолжить
поиски.
Подошла зима, а работы так и не было, и однажды вечером она зашла к Вальдемару,
уселась на его кровать и напрямик сказала:
- Мы дальше так жить не можем, мне надоело подсчитывать в подвале картошку, свеклу
и другие крохи овощей, что там остались, отлично понимая, что их до весны всё равно не
хватит.
Денег у нас нет и взять неоткуда, милостыню же просить не пойдём.
Дом мой в деревне три гроша не стоит, мне дороже туда ехать, чтоб продать его и купит
ли сейчас кто-то его, тоже сомневаюсь.
И я приняла решение, поеду в Вильнюс, возьму с собой брошь, ту, что оставила мне Рива
и постараюсь продать её там, как я это сделаю, ещё не знаю, но я это сделаю, и вы не
должны этому противиться... -
Во время всего запальчивого монолога невестки Вальдемар не сводил с неё глаз, серьёзно
глядя в пылающие синевой глаза и зарумянившиеся от злости на себя щёки, ведь она так
долго не могла решиться на этот разговор и тёплая улыбка разукрасила морщинами
старческое лицо:
- Поезжай детка, я уже сам об этом не раз думал, боюсь только отпускать тебя туда одну,
но посвящать в это кого-либо нельзя.
Возьми эту брошь, а ещё одну царскую золотую монету, надо только придумать, куда их
спрятать, найди синагогу - это еврейский молельный дом, вроде костёла, там покрутись
немного, потихоньку порасспроси, и я думаю, что у тебя хватит смекалки найти нужного
человека, и я тебе уже говорил, евреи могут обсчитать слегка, но никогда не ограбят... -
На том и порешили.
Фрося сообщила своей подружке Оле, что уезжает в деревню продавать дом и вернётся
только через несколько дней, а пока просила помочь Вальдемару справиться с детьми, на
что та согласилась без возражений.
Фрося скрутила в большой узел свою шикарную косу, внутрь которой тщательно
запаковала брошь, а монету не мудрствуя лукаво спрятала под стельку своих разбитых
валенок, и на последние деньги купила билет на поезд до Вильнюса и отправилась первый
раз в жизни на поезде, первый раз в большой город и первый раз делать то, что никогда в
жизни не делала, но с верой, что всё пройдёт благополучно.
--
глава 33
Фрося расцеловала спящих деток, выслушала последние наставления Вальдемара и ночью
отправилась пешком на вокзал.
Купила самый дешёвый билет в общий вагон без спального места, да и ехать то всего
каких-то четыре часа, и вместе с немногочисленными пассажирами вошла в холодный
вагон.
Сидя, в заставленном чемоданами, узлами и коробками тесном вагоне она уже
присматривалась к рядом сидящим, ища какого-нибудь похожего на еврея.
Кто знает, а вдруг уже сейчас повезёт и она сможет разузнать что-нибудь о той синагоге, и
чем чёрт не шутит, обретёт полезное знакомство.
Никого подходящего вблизи себя она не обнаружила и успокоилась, будь, что будет, и
прикрыла глаза.
Поезд, лязгая и дёргаясь, останавливаясь на частых остановках, ещё до света прибыл в
Вильнюс. Фрося вместе с остальными сошедшими здесь пассажирами потянулась на
выход. Выйдя из здания вокзала, она вдруг поняла, что совершенно не знает, что делать
дальше и куда идти.
Увидев милиционера, смело подошла к нему и спросила, не знает ли он, как найти в их
городе самую большую синагогу.
Служивый, на плохом русском языке указал в какую сторону идти и так подозрительно
посмотрел на Фросю, что той ничего не оставалось, как улыбнуться ему, и сказать, что
хочет наняться к евреям на работу.
Тот покачал головой и посочувствовал, что далековато, мол, топать, синагога находится в
старом городе, и лучше до неё доехать на автобусе или такси.
Денег на такси у Фроси не было, а автобус ещё не ходил,
И она смело пошагала в своих растоптанных валенках по замёрзшему, едва
просыпающемуся неизвестному городу.
Фрося смело шла в ту сторону, которую ей указал милиционер, с уверенностью, что всё у
неё получится, как надо.
Идя по узкому тротуару, она крутила головой, обращая внимание на то, что в Вильнюсе
совсем не ощущается недавнее окончание войны.
В этом она убедилась позже ещё не раз, не увидев на улицах многочисленных безногих
инвалидов на грохочущих по мостовой колясках, трясущихся с похмелья у пивных или
просящих милостыню слепых, одноруких и одноногих, и просто контуженных с
выпученными глазами, и открытыми ртами с пеной на губах.
Таких было много даже в их маленьких Поставах.
Просящих милостыню она всё же увидела, располагающихся на свою унизительную
работу на ступеньках ведущих к входу в костёл, в который Фрося и зашла.
Внутри величавого храма ещё никого не было.
Она опустилась возле боковой загородки на колени и истово помолилась святой деве
Марии, прося о помощи, и поддержке в трудном её деле.
Положив последний крест, зашагала дальше в нужном ей направлении.
По дороге стало попадаться на встречу всё больше и больше людей, и она почти у
каждого спрашивала, как быстрей дойти до цели её путешествия.
Но далеко не все откликались на её просьбу, брезгливо морщась, слыша русскую речь.
Видя это, она перешла на польский и стало полегче, знавших и с удовольствием
отвечающих на польском языке было гораздо больше.
Когда уже совсем рассвело, она по узким улочкам старого Вильнюса подошла к
неприметному зданию, стоящему в глубине двора, это и была синагога.
По одному, парами и группами туда заходили люди, сплошь мужчины, в странных
шапочках, а у некоторых от ушей развивались на ветру длинные кучерявые пряди волос,
что даже несколько позабавило Фросю.
К этому времени она так намёрзлась, что забыла все наставления Вальдемара, не спешить
и приглядеться, и смело подошла к первому попавшемуся еврею:
- Скажите уважаемый, я могу пройти внутрь вашего храма, мне очень надо поговорить с
вашим священником?...
Рассерженный еврей замахал руками, забрызгал слюной и крикнул ей в лицо:
- Гей авек фун дамент а сикшэ!... -
Нет, она не поняла, что ей сказал рассерженный человек, но догадалась, что хода в эту
синагогу ей сейчас нет.
Надо действительно походить и приглядеться, с наскоку не получится.
Прошло несколько часов, Фрося окончательно замёрзла, ходя взад вперёд и кругами
возле синагоги, хотелось очень кушать, и в туалет.
Вдруг наружу стали выходить евреи, шумно что-то обсуждая, смеясь и переругиваясь на
непонятном для Фроси языке.
Она увидела вышедших трёх на вид весьма респектабельных мужчин и решилась
попытать тут счастья.
Интуиция подсказывала ей, что эти люди будут посговорчивей. И на сей раз, уже не столь
решительно приблизилась к ним, попросила разрешения обратиться, от волнения путая
русские, белорусские и польские слова:
- Пше прашем панове, шановны товарыши, кали ласка, будьте добры...
Она смешалась и замолчала...
Люди, к которым она обратилась, прекратили между собой разговаривать и внимательно
взглянули на молодую женщину, стараясь понять её сбивчивую речь.
И она от отчаянья вдруг решилась на то, о чём никогда и помыслить не могла:
- Вы, меня простите, что я прервала ваш разговор, но здесь мне не к кому обратиться,
помогите пожалуйста.
Я воспитываю девочку вашего народа, которую спасла во время войны, и я хотела бы кое-
что выяснить у вашего священника... -
Мужчины переглянулись между собой и вдруг все разом заговорили, замахали руками,
наконец старший из них обратился к Фросе на вполне хорошем русском языке:
- Пойдём девочка к нашему раву и ты расскажешь всю свою историю, в тепле и за
кружечкой чая, в которой ты похоже очень нуждаешься... -
Он взял Фросю за локоть и повёл к боковому входу в синагогу, постучал в дверь, что-то
сказал открывающему мужчине на своём языке и тот впустил их внутрь здания.
глава 34
Фрося осмотрелась. Комната, как комната.
Жаром исходила железная печка и от тепла у Фроси даже выступили слёзы.
После бурных объяснений, приведших её сюда мужчин с хозяином этой комнаты, все
разом вдруг замолчали.
Её провожающие вдруг стали прощаться.
Одарив улыбкой Фросю и пожелав ей "мазл тов" (счастья-пер.), вышли наружу, и она
осталась один на один с пожилым человеком, взглядом напоминающим ей чем-то ксёндза
Вальдемара.
Он показал ей, где находится туалет. Затем предложил снять полушубок, в комнате было
действительно очень жарко натоплено.
Усадил за массивный длинный стол, где стояло много грязных кружек после выпитого чая
и какие-то печенья в вазочках.
Налил ей в чистую большую кружку из пузатого самовара кипятку, добавил заварку,
пододвинул сахарницу и вазочки с оставшимися печеньями.
Фрося хотела заговорить и побыстрей что-то выяснить для себя у этого человека, как она
догадалась, что это и есть тот рав, о котором говорили ей те мужчины, проводившие её
сюда.
Но тот остановил её жестом и заговорил сам:
- Сударыня, время терпит, пока подкрепись, отогрейся, а потом мы уже и поговорим
всласть...
У него был удивительно высокий голос, говорил он с большим акцентом и в голосе его
чувствовалась душевность, и какая-то притягательная сила.
Пока она пила с большим удовольствием чай, он поведал ей:
- Меня зовут Рувен, я раввин в этой синагоге, я всю войну провёл в Вильнюсском гетто и
чудом уцелел, но потерял почти всех своих близких.
Эта война очень жестоко обошлась с еврейским народом, бог послал нам очень тяжёлое
испытание, но евреи всегда восставали из пепла, восстанут и сейчас, но на это надо время
и много физических и моральных сил.
Мне сказали эти уважаемые люди, что привели тебя сюда, что девушке есть, что ему
рассказать, и он уже готов её выслушать, потому что она уже допила свой чай, может
налить ещё и потихоньку начинать говорить.
Каждая спасённая еврейская душа милость божья и эта искорка господня в сердце его
милой гостьи, и пусть её рассказ прольётся бальзамом на его израненную душу...
Фрося заёрзала на стуле, она не знала с чего начать свой рассказ, что следует
рассказывать, а что нужно и скрыть.
Она очень хотела попробовать выяснить что-то про Меира с Ривой и очень боялась этого,
настолько она сроднилась мыслью, что Анечка её дочь.
Видя нерешительность молодой женщины, раввин подбодрил её улыбкой:
- Давай детка, начинай сначала и смотришь спокойно дойдёшь, и до того момента, когда в
твои благословенные руки попала девочка про которую ты нам поведала, расскажи кто её
родители, как их фамилия, где ты их потеряла на проклятых дорогах войны, как ты
сегодня живёшь в эти тяжёлые послевоенные годы, и мы попробуем что-то выяснить, в
чём-то помочь, а ты говори, говори деточка... -
И с Фросиной души, словно камень сняли, она начала рассказывать и почему-то ей от
этого становилось легче и спокойней.
Она поведала о своей семье, как очутилась в Поставах, о своём неудачном замужестве, о
своих тяжёлых родах.
Затем с дрожью в голосе рассказала об участии в спасении её жизни прекрасного врача и
человека Меира, о его несравненной жене Риве, которая, как сестра ухаживала за ней,
когда она была на грани жизни и смерти.
О том, что на войну в первые дни ушёл её нелюбимый муж и как она спасла Анечку, имя
которой настоящее Хана.
О том, как она бежала в ту же ночь с помощью своего любимого Алеся, как раз
вернувшегося из Польши, в свою глухую деревню, где она прожила всю войну.
И, что Алесь был для соседей её мужем, и отцом двойняшек, за которых они выдавали
детей. Глядя в умные проницательные глаза рава, она также поведала о том, как Алесь
хорошо относился к её сыну и к Анечке.
Что у них через полтора года родился сын.
О том, что Алесь служил в комендатуре переводчиком и выполнял задания местного
подполья.
Алесь очень грамотный, потому что его дядя местный ксёндз дал ему высокое
образование в Европе.
Дядя, это тот Вальдемар, который нынче живёт вместе с ними и который посоветовал ей
ехать в Вильнюс и обратиться в синагогу за помощью к евреям.
Смущаясь, рассказала, что во время войны в их деревне объявился её муж Степан,
оказавшийся в партизанах.
И, что она честно во всём ему призналась, и попросила уйти с их дороги.
А потом Степан попал в руки к немцам, а Алесь его спас и они вместе с другими
спасёнными пробирались на встречу русской армии.
Какие им выпали на пути трудности и, как уже одолев их, они попали в руки НКВД, где
их жестоко пытали.