— А вы чешского писателя Чапека не читали?
— Это который написал «Войну с саламандрами»?
— Да, этот. Только я имею в виду его рассказ «Поэт». Чапек описывает в нем, как своеобразно запомнил номер машины, сбившей женщину, один чешский поэт. Вы не читали этого рассказа?
— Нет, не читал. А «Война с саламандрами» мне понравилась…
— Но номер такси, который вам запомнился, не мог же состоять только из двух цифр?
— Возможно, это было шестьдесят девять — шестьдесят девять или девяносто шесть — девяносто шесть, но сочетание шести и девяти я помню совершенно точно.
Капитан Черкесов записывает эти цифры и продолжает расспрашивать Михаила:
— Когда вы ездили последний раз, не помните?
— Нет, не помню… Хотя постойте — это было девятого мая! Да, правильно, девятого. Потому, наверно, цифры шесть и девять так запечатлелись.
Капитан задает еще несколько вопросов и начинает прощаться.
— Илья Ильич выписал Михаилу лекарство, — обращается он к Валентине. — Пусть он принимает его и дня два посидит дома. И не впускайте к нему никого. Как у вас с работой? Можете вы побыть с ним?
— Я взяла отпуск на неделю за свой счет.
— А если они звонить мне будут? — спрашивает Михаил.
— Вы вообще не подходите к телефону, а Валентина Николаевна пусть отвечает, что вы больны. Или знаете что — подходите, и если это окажется Благой…
— Кроме него, мне обычно никто из них не звонит.
— Ну так вот, если он позвонит, вы сделайте знак Валентине Николаевне, а сами постарайтесь поговорить с ним как можно дольше. А вы, Валентина Николаевна, немедля зайдите к соседям и позвоните мне. Есть у вас кто-нибудь поблизости, от кого вы смогли бы мне позвонить?
— В соседней квартире живет подруга.
— Вот от нее и позвоните. Если меня не будет, скажите, что вы Ясенева, мои коллеги будут знать, что делать. И вообще, если я вам понадоблюсь, звоните мне вот по этому номеру.
И он записывает на вырванной из блокнота страничке свой служебный телефон. Потом подробно расспрашивает Михаила, как выглядит Благой, и уходит вместе с Ильей Ильичом.
Когда дверь за ними захлопывается, Валентина спрашивает брата:
— Почему ты мне не рассказал об окровавленной рубашке?
— Я и милиции не собирался этого рассказывать…
— Так почему же рассказал?
— Сам не знаю… Показалось вдруг, что, увидев кровь на моей рубашке, они мне больше поверят…
Валентина смотрит на него таким взглядом, будто перед нею сумасшедший.
— Тебе обязательно нужно показаться психиатру!
— Покажи тогда меня еще и ветеринару.
— Глупо остришь. Да и не до острот сейчас… При чем тут ветеринар?
— Я от кого-то слыхал, будто в каждом мужчине живет зверь, кентавр.
— От Джеймса, конечно. Но ты ведь не мужчина еще…
— И не буду им, наверно, — тяжело вздыхает Михаил. — Я просто ничтожество и самый заурядный трусишка, однако не сумасшедший…
— Нет, ты настоящий сумасшедший! — злится Валентина. — Разве не может кровь на твоей рубашке оказаться одной группы с кровью той девушки? Чем ты тогда докажешь, что не участвовал в ее убийстве?
— Пусть будет что будет, — обреченно вздыхает Михаил. — И пусть уж лучше они меня посадят, чем Благой зарежет…
Капитан Черкесов давно уже выключил магнитофон, но никто из приглашенных экспертов не произносит ни слова. А эксперты тут необычные: специалисты по звукозаписи, два врача из бюро судебно-медицинской экспертизы, известный актер, кинорежиссер.
— Да-с, жуткую сценку вы нам продемонстрировали, — первым нарушает молчание актер. — И чертовски все натурально…
— Меня смущают реплики Ясенева, — включается в разговор режиссер. — Они, по-моему, из другой пьесы, если только все это можно назвать пьесой. У меня безошибочное чутье на этот счет. То, что произносит Ясенев, звучит в ином ключе, чем все остальное.
— Я бы этого не сказал, — возражает ему актер. — Его голос такой же хмельной, как и у всех остальных, и слова вполне соответствуют происходившему.
— А что скажут медики? — обращается капитан Черкесов к представителям судебной медицины.
Врачи пожимают плечами.
— Нам впервые приходится участвовать в такого рода экспертизе, — замечает один из них. — Что касается предсмертной агонии девушки, подлинность ее у меня лично не вызывает никаких сомнений.
— Но зачем им это? — недоуменно разводит руками актер. — Зачем им было записывать на пленку? Может быть, это какие-то садисты? Вы со мной не согласны, доктор? — обращается он к врачу, сидящему с ним рядом.
— Вполне возможно. Тот, кто записал все это на пленку, мог сделать это из садистских побуждений.
— А может быть, ему понадобилась запись и для какой-то иной цели, — задумчиво произносит второй медицинский эксперт. — Может быть, ему нужно было запутать в это преступление Ясенева, фамилию которого, как мне показалось, произнес кто-то слишком уж четко.
— Да, это верно, — соглашается с ним режиссер. — На это и я обратил внимание. К тому же всех ведь по кличкам, а его почему-то по фамилии…
— Ну а какова точка зрения акустиков? — спрашивает Черкесов специалистов по звукозаписи. — Можно установить, в помещении ли это записано или на открытом воздухе?
— На слух воспринимается все, как запись на открытой площадке, — заключает один из акустиков. — Тут нет отзвука от стен и акустической обратной связи. Отражения от стен особенно были бы заметны в области средних и высоких звуковых частот. Зато довольно отчетливо слышен шум ветра. От этого при записях на открытых площадках очень трудно избавиться, даже если ветер тихий.
— А та часть, где слышен голос Ясенева, тоже записана на открытой площадке? — снова спрашивает Черкесов.
— Сейчас это трудно определить. Запись его голоса могла быть уже потом переписана на фон основной пленки, а не подклеена к ней. Все это нужно проверить специальной аппаратурой в лабораторных условиях.
— Я вполне согласен с моим коллегой, — одобрительно кивает звукооператор с киностудии «Мосфильм».
— Тогда у меня к вам просьба, — обращается к акустикам Черкесов. — Перепишите, пожалуйста, фонограмму этой ленты в нескольких экземплярах. Она может понадобиться нам для опознания участников убийства Зиминой по их голосам.
Когда приглашенные эксперты расходятся, Черкесов спрашивает своего помощника, старшего лейтенанта Глебова:
— Федор Васильевич, вы связались с оперативной группой, которая расследует нападение на Сорочкина?
— Связался.
— Надо дать им эту ленту послушать.
— Я тоже подумал об этом.
— Ну а как обстоит дело с наблюдением за домом Ясеневых?
— Удалось с помощью телеобъектива сфотографировать трех подозрительных молодых людей. Один из них очень похож на Благого, судя по описанию Михаила Ясенева. Вот посмотрите сами. Форменный дегенерат. Мы хоть и критикуем Ломброзо, а в чем-то он все-таки прав. Разве такой тип не может быть предрасположен к преступлению?
— Надеюсь, однако, — усмехается Черкесов, — вы не разделяете убеждения итальянского профессора судебной медицины, будто, корни преступности таятся главным образом лишь в биологических свойствах личности.
— Но в какой-то мере Ломброзо все-таки прав. Вот дегенераты, например… Разве от них нельзя ожидать преступных действий?
— Много ли, однако, встречалось вам дегенератов среди преступников? Да и вообще биологическая сущность личности — не определяющее начало. Дайте-ка мне эти фотографии — их нужно показать Ясеневу. Сестра его не звонила сегодня?
— Нет, Олег Владимирович.
— Хотел бы узнать и ваше мнение? — обращается Черкесов к майору Платонову — эксперту-криминалисту.
— Размышляю пока, — произносит Платонов, — потому и не тороплюсь.
Черкесов знает, что Платонов слов на ветер не бросает и, прежде чем придет к какому-либо заключению, взвесит все не один раз.
— Одно только несомненно, Олег Владимирович, — задумчиво продолжает майор, — запись на этой ленте велась не нашим магнитофоном. Скорее всего это западногерманский портативный «Грюндиг».
— А отсюда вывод…
— Нет, пока никаких выводов…
— Согласен с вами, не будем торопиться. Ну а как у нас дела с поиском такси, Федор Васильевич? — обращается Черкесов к Глебову. — Подключили к нашей группе еще кого-нибудь? Начальство обещало ведь.
— Да, подключили двух лейтенантов. Прямо из милицейской спецшколы. Им я и поручил поиски шофера такси. Но пока никаких результатов.
Капитан Черкесов смотрит на часы — рабочий день в райотделе давно уже окончен.
— Пора по домам, — говорит он своим коллегам. Но сам остается еще на несколько минут.
«А что, если съездить к Ясеневым?» — мелькает неожиданная мысль.
И, не раздумывая более, он едет к себе, переодевается в штатское. От его дома на Большой Грузинской до улицы Герцена, на которой живут Ясеневы, недалеко. Черкесов не торопясь идет к ним пешком, но думает почему-то не о Михаиле, а о Валентине.
«Дома ли она сейчас? Должна быть дома — вечером она Михаила одного не оставит…»
— Знаете, я почему-то ждала вас сегодня, — открывая Черкесову дверь, простодушно признается Валентина.
— Значит, я могу не считать себя незваным гостем? — шутит капитан. — Ну а как наш больной?
— Днем чувствовал себя неплохо, а к вечеру захандрил. Вернулись прежние страхи…
— Ну, что ты все из меня какого-то неврастеника делаешь? — обиженно произносит Михаил, выходя из своей комнаты. — Добрый вечер, товарищ капитан! Или, может быть, мне полагается гражданином капитаном вас называть?
— Называйте меня лучше Олегом Владимировичем, — улыбается Черкесов. — Да, взгляните-ка на эти фотографии.
Михаил внимательно всматривается в лица, снятые крупным планом, а Валентина удивленно восклицает:
— Одного я знаю! Это нашей соседки Верочки поклонник!
— А мне никто из них незнаком, — разочарованно возвращает фотографии Михаил.
— А какой же из них Верочкин поклонник? — любопытствует Черкесов, повернувшись к Валентине.
— Да вот этот! Ужасно некрасивый, но безумно и при том безнадежно влюбленный парень, — смеется Валентина, указывая на один из снимков.
Взглянув на него, усмехается и Черкесов.
— Не правда ли — ужасный урод? — спрашивает его Валентина.
— Я смеюсь совсем не потому… Мы ведь за Благого его приняли. Он почти весь день возле вашего дома прохаживался.
— Это и понятно. Он сейчас в отпуске, вот и несет свою вахту под Верочкиными окнами.
— А кто он такой, этот безнадежно влюбленный?
— Инженер-конструктор. И, говорят, талантливый.
— Вот вам и тип, предрасположенный к преступности! — снова усмехается Черкесов.
Валентина и Михаил удивленно смотрят на него.
— Сейчас объясню, — обещает Черкесов. — Эх, надо бы Глебову позвонить! Ну да ладно — успею сделать это и завтра. Посмотрев на фотографию этого безнадежно влюбленного инженера, один мой коллега вдруг вспомнил теорию итальянского психиатра Чезаре Ломброзо, раскритикованную во всех наших учебниках криминологии, и решил, что Ломброзо все-таки в чем-то прав.
— А вы разве не признаете этой теории? — спрашивает Черкесова Михаил. — Разве преступные наклонности, так же как и противоположные им, не заложены в каждом человеке? Вот Фрейд, например, считает…
— Простите, Миша, а вы читали Фрейда или знаете о нем понаслышке?
— Видите ли… — мнется Михаил.
— Это Джеймс их по части фрейдизма натаскивал, — раздраженно перебивает его Валентина. — Познакомил и с его пресловутым «комплексом Эдипа».
— Ну и что из того? — повышает голос Михаил. — Что же плохого, что Джеймс нас с учением Фрейда познакомил? Его читают во всем мире, а у нас он почему-то запрещен…
— Почему же запрещен? — удивляется Черкесов. — Его книги есть во многих библиотеках. С некоторыми, например, специально даже рекомендовали нам познакомиться, когда я учился в юридическом институте.
— А вы его для чего читали? Чтобы критиковать или для познания глубин человеческой психики? — допытывается Михаил.
— Учиться у него, в общем-то, нечему. Закономерности психических явлений учились мы у Павлова, а Фрейда читали только потому, что он все еще на вооружении у современной буржуазной психологии и криминологии.
— Не переменить ли нам тему разговора? — предлагает встревоженная этим спором Валентина. — А еще лучше, если мы выпьем чаю.
— Скажешь тоже! — усмехается Михаил. — Олегу Владимировичу не полагается, наверно, распивать чай с таким, как я…
— А я вот от чая и не откажусь как раз, — смеется Черкесов. — Не отказываюсь и от беседы о Фрейде. Не знаю, кто вам его преподавал, Миша, но не сомневаюсь, что непременно поведали об убежденности Фрейда в том, что первобытный человек, нисколько не изменившись, продолжает жить в нашем подсознании. Этот предок, по Фрейду, был более жестоким существом, чем другие животные, и любил убивать. Я даже дословно запомнил одно выражение Фрейда. Он писал в какой-то из своих книг: «Если судить о нас по желаниям нашего подсознательного, то мы, подобно первобытному человеку, просто банда убийц». Ну что, разве не это проповедовал вам Джеймс?
— Но ведь действительно гнездится в человеке что-то такое…
— Джеймс им не только проповедовал это, он и осуществлял на практике фрейдистские идеи, — зло перебивает брата Валентина. — С помощью водки пробуждал в них зов агрессивного предка. И не всем даже требовалась для этого теоретическая подготовка. Скоты, которые убили ту девушку, и имени-то Фрейда, конечно, не слыхали. А Фрейд был у Джеймса для таких интеллигентных мальчиков, как ты, мечтающих о какой-то свободе воли, о вседозволенности. Неужели ты до сих пор не понял, что готовил он из вас не суперменов, а самых обыкновенных убийц?
Михаил угрюмо молчит, а Валентина, махнув на него рукой, уходит на кухню готовить чай.
— Вы тоже так думаете? — спрашивает он Черкесова.
— Тоже. Давайте, однако, не будем больше говорить об этом. Валентине такая тема не очень нравится.
— Пока сестры нет, ответьте мне: как вы будете относиться ко мне, если кровь на моей рубашке окажется той же группы, что и у убитой девушки?
— А это уже установлено совершенно точно, — спокойно сообщает Черкесов, однако, увидев испуганные глаза Михаила, поспешно поясняет: — Но установлено и другое — кровь на вашей рубашке принадлежит не женщине, а мужчине.
В это время входит Валентина с чайником в руках и, заметив, что они вдруг замолкают, спрашивает с напускной шутливостью:
— О чем это вы тут шептались в мое отсутствие?
— Миша поинтересовался экспертизой пятен крови на его рубашке…
— И, знаешь, — возбужденно перебивает Черкесова Михаил, — кровь оказалась мужской! Значит, она не была кровью той девушки…
— Ну вот и слава богу, — произносит Валентина, но Черкесов по глазам ее видит, что она не очень верит этому.
— Вы, кажется, сомневаетесь? — спрашивает он.
— Но как же это возможно? Ведь эритроциты и лейкоциты мужской и женской крови неотличимы друг от друга.
— Так думали раньше, а теперь в сегментно-ядерных лейкоцитах женской крови удалось обнаружить половые хромотины. Не замечали этого раньше по той причине, что среди ста лейкоцитов женской крови лишь примерно три имеют такой хромотин.
— Но ведь эти половые различия были найдены в живой крови, а вы, криминалисты, имеете дело большей частью с разложившейся. Как же вы обнаруживаете их в таких случаях?
— О, это результат очень кропотливого труда сотрудников нашего научно-исследовательского института, — не без гордости за своих коллег говорит Черкесов.
— Господи! — перебивая Черкесова, восклицает Валентина. — Когда я узнаю, какие усилия и какие средства затрачиваются на борьбу с преступностью, я начинаю прямо-таки люто ненавидеть всех этих подонков. Среди хулиганов немало, наверное, кретинов и шизофреников, но ведь есть и просто распущенные ребята, стремящиеся чем-нибудь блеснуть, «выделиться из толпы». И тогда они выходят на улицы в ночное время, строя из себя этаких суперменов, которым все дозволено…