Валентина с трудом сдерживает негодование. Это заметно по красным пятнам, выступившим на ее щеках. Резко повернувшись к брату, она говорит ему очень зло:
— И ты, Михаил, мог стать таким ночным шакалом. И если бы докатился до этого… я возненавидела бы тебя! Романтики вам захотелось! Так идите тогда в авиацию, на флот, уезжайте на Дальний Восток, проситесь на полюса, идите в геологи, в дружинники, черт возьми! Когда уличные «геройчики» нападают на беззащитных, дружинники выходят ведь почти один на один против этих озверевших, потерявших разум от водки подонков.
Заметив, что с Михаилом творится что-то неладное, Черкесов пытается перевести разговор на другую тему, но Валентина так исстрадалась за эти дни, что теперь нуждается, наверно, в разрядке. А Михаил сидит, стиснув зубы. В лице его ни кровинки.
— Ты подала мне хорошую мысль, — неожиданно произносит он. — Я пойду…
— Куда это ты пойдешь? — обрушивается на него Валентина. — В дружинники пойдешь?
— Правильно, пусть другие идут! — нервно смеется Михаил. — Нет, Валентина, я пойду не в дружинники, а просто на улицу и буду ходить, как всегда, не прячась ни от кого… И не потому, что стал вдруг храбрым, а потому что не хочу больше быть трусом.
— К чему это позерство? — раздраженно спрашивает Валентина.
— Может быть, это поможет милиции найти Благого…
— Судя по тому, что никто из этих подонков тебе не звонит, и по тому, что возле нашего дома никаких подозрительных типов милиция не заметила, — тобой уже никто и не интересуется, наверно. Мы вообще зря подняли такую панику…
— Как зря — а магнитная лента, которую я у них выкрал? А «колледж» Джеймса?..
— Как, кстати, вам удалось похитить ленту? — спрашивает Черкесов.
— Когда они мне ее продемонстрировали, я хоть и пьян был, но сразу сообразил, чем это для меня пахнет, и тут же решил выкрасть ее. Стал меньше пить, но притворялся, что меня совсем развезло. Падал даже два раза и один раз возле той самой тумбочки, в которую Джеймс положил кассету с лентой. Я это хорошо заметил. А они на меня никакого внимания уже не обращали. Я и воспользовался этим. К счастью, лента была на маленькой кассетке, и ее легко было спрятать в карман. Потом они, конечно, обнаружили пропажу, и Благой, наверно, поэтому вызывал меня на улицу…
— По-моему, ты выдумываешь все, — пренебрежительно говорит Валентина.
— Тем более мне нечего бояться выходить на улицу, и я завтра же выйду, — упрямо встряхивает головой Михаил.
— А я тебя не пущу! Ты ведь не совсем здоров, и врач предписал тебе побыть несколько дней дома. Правда, Олег Владимирович?
— Да, пожалуй, — говорит Черкесов, понимая, что она очень нуждается в его поддержке. — Я, однако, засиделся у вас — мне пора.
— А чай как же?
— В другой раз как-нибудь — поздно уже.
— Жена, наверно, ждет?
— Да нет, не ждет меня никто. Я все еще в холостяках хожу, — смущенно улыбается Черкесов. — Никак не могу решиться на столь ответственный шаг.
— А на меня вы произвели впечатление храброго человека, — смеется Валентина. — И я надеюсь, вы не испугаетесь, если я напрошусь пройтись с вами по свежему воздуху? Понервничала, вот и голова разболелась…
— Одна ты что, боишься? — ревниво спрашивает Михаил. — Олегу Владимировичу не полагается, наверно, с сестрами подозреваемых прогуливаться. Зачем же нам его подводить?
— Это правда, Олег Владимирович?
— Ну что вы, Валентина Николаевна! С удовольствием пройдусь с вами. Вам действительно нужно на свежий воздух. Посмотрите-ка на себя в зеркало.
— Знаете, почему мне захотелось проводить вас? — спрашивает Валентина, когда они выходят на улицу.
— Догадываюсь. Так просто вы едва ли бы…
— И вовсе не «едва ли»!.. — смеется Валентина. — Но сегодня мне действительно очень нужно с вами поговорить без Михаила.
— Я так и понял.
Валентине хочется взять этого молодого капитана под руку, но она не решается.
— Вот вы разбираетесь в ситуации, в которую попал мой брат, а сами, наверно, думаете… Не можете не думать: как же докатился он до жизни такой? Куда семья смотрела — в данном случае я, старшая его сестра? Догадывалась ли я о чем-нибудь? Честно вам признаюсь: нет, не догадывалась. Почему? Да потому, наверно, что Михаил по-прежнему хорошо учился, а нервным и вспыльчивым стал еще с тех пор, как папа от нас ушел. То, что он в дурную компанию мог попасть, нам как-то и в голову не приходило. Казалось, что такое может произойти лишь с теми, кто без матери остался. Мать ведь почти всегда заботливей отца, не правда ли?
— Наибольшее количество преступлений совершают, однако, те подростки, которые остались без отцов. Такие ребята становятся преступниками чаще даже, чем круглые сироты. Особенно характерно это для осужденных за хулиганство.
— Казалось бы, отцы не принимают такого участия в воспитании детей, как матери, а смотрите, как получается! — удивляется Валентина. — Тут, видимо, играет роль чисто психологический фактор. Значит, не избежал этого и наш Михаил… Ему, конечно, было очень стыдно перед товарищами, что от нас ушел отец. Учиться, однако, он стал еще лучше, чем прежде, И это, как мне кажется, было у него своеобразным актом протеста. Обычно в таких случаях ребята отбиваются от рук, начинают плохо заниматься или вообще бросают учебу. В его школе уже был такой случай, и учителя боялись, как бы и с Михаилом не произошло того же. Он это почувствовал и, как мы с мамой поняли, назло своим школьным опекунам начал так учиться, что они просто диву давались. Ну а в компанию Джеймса он попал уже после смерти мамы…
Она умолкает и лезет в сумочку за платком. Черкесов невольно берет ее под руку. Но, как только она немного успокаивается, осторожно отпускает ее локоть.
В это время Валентина замечает, что какой-то обогнавший их мужчина оборачивается и бросает на них внимательный взгляд.
«Наверно, какой-нибудь знакомый или сослуживец Олега Владимировича», — решает Валентина и продолжает свой рассказ, слегка понизив голос:
— Вы можете спросить, а как же отец? Он что, совсем перестал интересоваться нами? А ему было не легче нашего, возможно, даже тяжелее, потому что он очень порядочный. Да, да, именно порядочный, несмотря на все то, что произошло. Папа знал ту женщину, к которой ушел, еще до того, как женился на маме. И, по-моему, уже тогда был в нее влюблен, но не пользовался взаимностью. Ну а потом у нее трагически погибли муж и сын, и она в отчаянии чуть не покончила с собой, и спас ее от этого мой папа. Не буду вам рассказывать, как он это сделал, — это длинная история, но он ее действительно спас. Однако, спасая эту женщину, папа окончательно погиб сам… Я, кажется, заболталась и рассказываю уже о том, что вам совсем неинтересно.
— Ну что вы, Валентина Николаевна!
— Папа, видимо, и не переставал никогда любить ту женщину, — после небольшой паузы продолжает Валентина. — Ему лишь казалось, наверно, что он любил маму. Ну а после всего этого, после почти ежедневных встреч с тою, которую он любил (а длилось это около года), ему стало совсем невмочь… И все-таки он ни за что не ушел бы от нас, и мама никогда бы этого не узнала, если бы не я… Да, именно я. Одна я в нашей семье понимала, что творится с отцом. И я сказала ему: «Уходи, так больше нельзя…» Я тогда уже училась в институте и прекрасно во всем разбиралась. Понимала, что он жертвует собой из-за нас, детей. Пожалуй, даже главным образом из-за меня. Маму он уже совсем не любил, Михаила тоже, кажется, не очень… И я ему сказала: «Уходи, пока знаю одна только я, как ты мучаешься. Мы уже не маленькие и не пропадем, а так тоже больше нельзя»… Он, конечно, не сразу послушался меня.
— И он ушел?
— Да, он ушел, хотя это стоило ему многого… Он ведь был членом партии, руководителем крупного предприятия, и такой разрыв с семьей не мог, конечно, оставаться втайне ни от райкома, ни от министерства. Не знаю уж, как он там объяснил свои поступки, едва ли, однако, стал обнажать душу, не в его это характере. Попросил только перевести на работу в другой город. И его перевели, понизив в должности и поручив делать то, к чему не лежала душа. Нам он посылал почти весь свой оклад, а на что жил сам, я до сих пор понятия не имею. Михаил считал уход отца изменой, которой нет прощения. Ну а мама погоревала-погоревала, и утешилась тем, что обвинила во всем коварную соблазнительницу. Я не пыталась ее в этом разуверить… — Валентина вдруг умолкает, потом шепчет чуть слышно: — Вам не кажется, что вон тот человек то обгонит нас, то идет сзади по пятам?
— Кажется. Только вы не подавайте вида, что мы заметили это. Мне нужно разглядеть его получше. Продолжайте свой рассказ.
— Да вот, собственно, и все. Мама умерла спустя два года от рака желудка, а мы продолжали жить почти так же, как и раньше.
Теперь, когда Валентина точно знает, что за ними следит кто-то, у нее снова возникают прежние страхи за брата, и она просит Черкесова:
— А Михаилу вы посоветуйте, пожалуйста, не выходить на улицу. Это ведь очень рискованно… Они могут убить его…
— Не думаю, что они решатся на это в центре города. А решению Михаила выйти на улицу я не стал бы препятствовать. Это много значит для него. Но если вы так боитесь за брата…
— Честно говоря — очень боюсь!
— Мне думается, что у Михаила есть характер. Вы же сами рассказывали, как он стал учиться после того, как вас постигло такое горе…
— Ну это он из одной только гордости.
— Не согласен с вами. Он вот уж который год отлично учится. Для этого, уважаемая Валентина Николаевна, нужна сила воли. А из гордости можно лишь заупрямиться, совершить необдуманный, непоправимый поступок.
— Может быть… Не знаю… Но мне страшно за него.
Они разговаривают теперь вполголоса, и Черкесов все время поглядывает на упорно идущего то впереди, то позади них человека. В свете уличных фонарей разглядеть его, однако, нелегко.
Дойдя до площади Восстания, Черкесов говорит Валентине:
— Ну а теперь вам пора домой, только я вас одну не отпущу. Вот, кстати, такси, и хорошо, что всего одна машина. Этому типу не на чем будет за нами последовать.
— А почему бы вам не остановить его и проверить документы?
— Они у него могут, оказаться в полном порядке. Если же это кто-нибудь из банды Джеймса, то лучше их пока не настораживать. Насчет же Михаила мы давайте так договоримся: если он и завтра будет настаивать — не возражайте, ладно?
Когда капитан Черкесов приходит на следующий день в свой отдел, майор Платонов сообщает ему:
— Предположение ваше оправдалось, Олег Владимирович — по голосу, записанному на магнитной ленте, родственники Зиминой опознали Анну. А вот заключение экспертов-акустиков. Из него следует, что голос Михаила Ясенева явно вмонтирован в эту ленту.
— В чем я и не сомневался.
— Не сомневался и я, — замечает Платонов. — Но прежде это было лишь предположением, а теперь акустические приборы подтвердили нашу догадку, и она приобрела силу доказательства.
— К этому могу добавить кое-что и я, — весело сообщает старший лейтенант Глебов. — Арестованные участники нападения на Сорочкина, прослушав добытую Ясеневым ленту, опознали один из записанных на ней голосов.
— Голос Благого? — догадывается Черкесов.
— Да, хотя им он известен под именем дяди Жоры. Описание этого «дяди» не очень схоже, однако, с тем портретом, который нарисовал вам Михаил Ясенев. Совпадают только рост, цвет волос и глаз. В возрасте тоже колебания в пределах пяти-семи лет. Лицо же у него, по их словам, добродушное, улыбчивое. Они вообще считают его очень добрым и щедрым.
— Еще бы, — усмехается Черкесов. — Небось не раз поил их и кормил.
— Да уж, наверное, не без этого, — соглашается Глебов. — Но если этот дядя Жора и Благой одно и то же лицо, то как же быть с описанием наружности его, сделанным Ясеневым?
— Ясенев видел Благого почти всегда в нетрезвом виде. А Благой во хмелю был, наверное, не ангелом, вот он и нарисовал нам звероподобный его портрет. Мальчишек же Благой угощал, конечно, не только водкой, но и конфетами, потому-то он и представляется им таким добреньким и благообразным. Кстати, знаете, кем оказался человек, принятый нашими лейтенантами за Благого? Очень талантливым инженером-конструктором, влюбленным в соседку Ясеневых.
— А я думаю, — не сдается Глебов, — если подвергнуть Благого или этого дядю Жору обследованию…
— А я уверен, что «или» тут ни к чему, — перебивает его Черкесов. — Вне всяких сомнений, Благой и «дядя Жора» одно лицо.
— Может быть. Но если подвергнуть его антропологическому освидетельствованию, то Ломброзо окажется в чем-то прав.
— В чем-то — весьма возможно, — соглашается с ним Черкесов. — Но теория его не станет от этого истинной. При оценке «преступного человека» он исходил ведь не только из аномалии черепа и мозга, но и сердца, желудка и прочих потрохов. Добавьте к этому и то значение, которое придавал он росту, температуре тела, цвету волос, климатическим, метеорологическим и геологическим условиям.
— Его последователи прибавляют к этому еще и такие факторы, как особенности почвы, смену дня и ночи, времени года и годичную температуру, — добавляет присутствующий при этом разговоре майор Платонов. — Со времен Ломброзо и его последователя Ферри в современной буржуазной криминологии вообще мало что изменилось. Но меня волнует сейчас другой вопрос. Как вы, Олег Владимирович, относитесь к свидетельским показаниям? Судя по вашей оценке описаний внешности Благого, данных Ясеневым и теми хулиганами, которые напали на Сорочкина, вы далеки от оптимизма.
— В принципе я не склонен ставить под какое-либо сомнение свидетельские показания. Но в данном случае убежден в необъективности Ясенева и юнцов, напавших на Сорочкина.
— Как же тогда быть? Где искать более объективных?
— А Сорочкин? Жизнь его теперь вне опасности, и я думаю, что через несколько дней врачи могут разрешить нам побеседовать с ним. Ну а потом шофер такси, который возил Благого с Михаилом к Джеймсу. На этого свидетеля у меня особенно большие надежды.
— Но ведь шофер еще не найден. Да и номер его такси, сообщенный Ясеневым, очень уж неточен. Наши лейтенанты беседовали почти со всеми таксистами, которые в тот день ездили на машинах с номерами, состоящими из цифр, названных Ясеневым. Теперь они опрашивают тех, у которых из четырех цифр две первые или две последние имеют подобное сочетание.
— Пусть не прекращают поисков. Ну а к Джеймсу никаких пока подступов?
— Никаких, — со вздохом произносит Глебов. — И мне думается, что вывести нас на него сможет только Благой…
В это время раздается телефонный звонок.
— Это вас, Олег Владимирович, — протягивает трубку Черкесову Глебов.
— Да, слушаю, Валентина Николаевна! Ну, как у вас там? Был звонок… Не выдержал, значит? Можете вы к нам сейчас приехать?.. Боитесь оставить Михаила одного? Ну, хорошо, я пришлю к вам моего коллегу.
— Придется вам к ним съездить, Федор Васильевич, — обращается Черкесов к Глебову. — Мне не хотелось бы появляться у Ясеневых так часто. Похоже, что мною уже заинтересовался кто-то.
В подтверждение своей догадки Черкесов рассказывает Глебову о вчерашней прогулке с Валентиной, не особенно вдаваясь в подробности.
— Непонятно все-таки, — задумчиво произносит старший лейтенант. — Валентину они могли и раньше видеть вместе с Михаилом, а вас-то как узнали? Мало ли с кем могла она прогуливаться по улице…
— Я и сам теряюсь в догадках, но лучше проявить излишнюю осторожность, чем беспечность.
— Будем тогда считать, что Благому уже известно, что Ясенев признался нам во всем, раз они видели вас вместе с его сестрой.
— Во всяком случае, это не исключено, — соглашается с Глебовым Черкесов.
— А Михаилу сейчас Благой, значит, звонил?
— Да, Благой. Пока они разговаривали, Валентина бросилась к соседям, но их не оказалось дома. Тогда она включила магнитофон, поднесла микрофон к телефонной трубке и успела записать значительную часть их разговора. Очень толковая девушка, — с нескрываемым восхищением заключает Черкесов.
— Она не замужем еще? — интересуется Глебов.
— Нет пока… Вы заберите у нее эту пленку и Михаила подбодрите, чтобы не очень робел перед Благим.
Старший лейтенант Глебов возвращается от Ясеневых спустя полчаса. Выкладывает на стол кассету с магнитной лентой. Ее тотчас же забирает Платонов и вставляет в магнитофон.
— Знаете, — говорит Глебов, — на меня этот Михаил вовсе не произвел впечатления неврастеника. И держится совсем не робко.