превосходного стрелка. Это он научил всех партизан стрельбе по
мишеням.
— Ну как, привыкли к новому месту? — спросил
его командир.
— Какое там! — Петренко махнул рукой. — Так и
кажется, что кто-то пялит на тебя глаза из темноты.
Так бы ему, сукину сыну, и врезал прикладом по его
противной роже... Гитлера бы сюда, в эту могилу, пусть
бы лучше он привыкал. Верно я говорю, Яша? Уж мы
бы его погоняли по этим дырам из твоего шпаера.
— Однако нам еще шагать и шагать, —
заторопился Бадаев и, попрощавшись с Петренко, направил луч
фонарика в новую штольню.
На партизанской базе Яша задержался. Едва они
прибыли в штаб, как дежурный, богатырского
телосложения парень в красноармейской форме, передал
командиру донесение наземной разведки. Наказав Яше
никуда не отлучаться, ужинать и располагаться на
ночлег, Бадаев тут же куда-то исчез.
Дежурный проводил Яшу в командирскую
«каюту» — она размещалась в соседнем забое, — принес
туда матрац, подушку, теплое ватное одеяло.
— Командировы, — прогудел он мощным басом и
показал на вырубленную в стене нишу размером с ва-
18
гонное купе. — В такие хоромы нас сегодня всех
поселили. Устраивайся, будь как дома.
— Но не забывать, что в гостях? Это вы хотите
сказать? — пошутил Яша, пробуя, удобно ли будет
лежать в нише.
— По мне, оставайся! — еще громче пророкотал
парень и спросил: — Есть хочешь? А то вместе бы.
Завхоз Иван Никитич расщедрился, по двести граммов
выдал. Историческое новоселье, говорит. Грешно не
отметить... Добрая душа, уважил.
Есть Яша не хотел.
— Неужто ни-ни? — удивился здоровяк, щелкнув
себя по шее. — Надо бы малость...
Судя по всему, новоселье он уже отметил.
— Вот вы о чем! — догадался Яша. — Только не
пью я. Даже ни-ни.
— Молодчина! — похвалил парень. — И' не надо,
не привыкай, ни к чему это. Но... приказ есть приказ!
А приказ начальника — закон для подчиненного. Ты
слышал, что сказал командир? Надо по-у-жи-нать.
Понял?
— Так точно, товарищ...
— Зови меня Ерусланом, — разрешил парень.
— Если вы, товарищ Еруслан, не возражаете, то я
поужинаю утром, — предложил Яша, залезая в нишу.
Но Еруслан был неумолим.
— Возражаю! — пробасил он во всю мощь своих
легких. — И притом категорически. Утро ~ это ведь
уже завтра, верно? А исторический день для завхоза —
это сегодня. Смекаешь?
— Тогда давайте так: я вам сейчас — свой ужин, а
вы мне утром — свой завтрак, — предложил Яша.
— Мужской разговор! — согласился Еруслан и
пожелал Яше спокойной ночи.
Только сейчас, оставшись один, Яша оглядел
жилище Владимира Александровича. Штрек как штрек.
Не слишком широкий и не очень высокий. Нормальный,
пригибаться не надо. В углу кованный железом сундук,
медный чайник, бачок с водой. Напротив у стены на
аккуратной каменной ножке квадратная каменная
плита —- стол. На нем телефон-вертушка, знакомый томик
рассказов Джека Лондона, фарфоровая чернильница,
пепельница с царицей Тамарой. Возле стола две
каменные «табуретки» и какая-то большая корзина, прикры-
2*
19
тая куском рогожи. На крюках, вколоченных в стену,—
полушубок, ватные брюки, автомат.
Яша убавил в висевшей над нишей «летучей мыши»
огонь, натянул одеяло до подбородка, закрыл глаза.
Так, с закрытыми глазами, он пролежал долго, может,
час или два, но сон не приходил. Где-то недалеко
раздавались голоса. Кто-то негромко пел об отважном
Ермаке и «товарищах его трудов». Да, в такую ночь
уснуть было нелегко. Там, наверху, с передовых
позиций в порт шли отряды красноармейцев. Оставшиеся
защитники Одессы до рассвета спешили попасть на
последние уходящие в Севастополь корабли. Завтра в
городе уже будут фашисты. Завтра... Каким же он
будет, этот завтрашний день? Яша достал карманные
часы — подарок командира, щелкнул крышкой.
Светящиеся стрелки показывали без четверти три. Завтра
уже наступило...
Задремал он только к самому утру, но тотчас
почувствовал прикосновение чьей-то руки.
— Проспишь все на свете! — рокотал Еруслан,
держа в руках два котелка с кашей. — Через двадцать
минут отправляемся на торжественную встречу гостей.
БОЕВОЕ КРЕЩЕНИЕ
Ровно в десять часов утра партизаны вышли из
катакомб и устроили засаду вдоль дороги, спускавшейся
в балку.
С командиром, Ерусланом и дедом Гаркушей Яков
залег в придорожной воронке. Еруслан и дед лежали
не шевелясь, напряженно смотрели вдаль. Бадаев
наблюдал за степью в бинокль.
Дорога была пустынной. Противник словно знал, что
его ждет, и не торопился.
Утро стояло теплое, солнечное. После пребывания
в затхлом и сыром подземелье было приятно лежать на
земле под открытым небом и вдыхать полной грудью
свежий степной воздух. Пахло дорожной пылью,
терпкой сухой полынью, неубранной ботвой дынь. Справа,
за балкой, о чем-то шушукались на ветру подсолнухи, за
виноградниками в багрянце садов утопали белые хаты
села Нерубайского.
Высоко над степью летела журавлиная стая.
20
— Улетают! — грустно протрубил Еруслан,
провожая взглядом растянувшийся клин журавлей. —
Слышите? Курлычат.
— Прощаются, — вздохнул дед.
Владимир Александрович оторвался от бинокля,
тоже глянул в сторону удалявшихся птиц.
— Придет весна, и вернутся, снова прокурлычут
свою песню.
— То другая уже будет песня, — добавил
Еруслан. — И кто знает, доведется ли ее услышать.
Владимир Александрович сделал вид, что не
расслышал, поднес к глазам бинокль и снова начал следить
за степью, за уходящей вдаль узкой лентой дороги.
«Такое утро — солнце, журавли... а сердце щемит,
как будто в тиски его кто намертво зажимает», —
подумал Яша.
— На, погляди, вон они, наши гости, — командир
протянул Яше бинокль. — Видишь?
— Ага, — прошептал Яша, хотя до показавшейся
колонны врага было несколько километров. — Офицера
на коне вижу, солдат с автоматами. Орут вроде что-то.
— Пьяные, наверно, — предположил дед,
прикрывая пулемет дынной ботвой. — Хлебнули для
храбрости, не иначе.
— Дадим им сейчас свинца на закуску, — пробасил
Еруслан, отбросив в сторону превратившуюся в
крошево папиросу, и начал укладывать перед собой в рядок
связки противотанковых гранат.
— Внимание! — скомандовал Бадаев. —
Показалась вражеская колонна. Всем укрыться и ждать моего
сигнала!
Яша отдал бинокль командиру, скосил глаза в
сторону. В следующей воронке притаились две Тамары —
Тамара-маленькая, Межигурская, и Тамара-большая,
Шестакова. Дальше, в придорожной канаве, устроились
другие партизаны. На баштане, где еще недавно зрели
крутобокие рыжие дыни, замаскировался в окопчике
Петренко.
Все замерли. И тут Яша увидел ежика! Шурша
ботвой, он направлялся прямо к их воронке.
— Смотрите, смотрите, кто спешит к нам! — Яша
просиял, толкнул локтем в бок Еруслана.
— Ух ты! — удивился Еруслан. — Ежишка, босячок
ты этакий! Никак на подмогу? Тикай, братец, тикай
21
отсель живо! — Еруслан звонко щелкнул пальцами,
затем приподнялся и бросил в ежика комочек земли.
Зверек остановился, замер, постоял немного, словно
и впрямь решал, как быть, потом повел мордочкой,
недовольно фыркнул и, свернув в сторону, покатился на
своих коротких невидимых ножках к ближней куче
сухой ботвы...
— Человек шестьдесят, не больше, — нацелив
бинокль на приближавшуюся вражескую колонну,
определил Бадаев и негромко крикнул: — Приготовиться!
— Приготовиться... готовиться... овиться, — тихо, от
бойца к бойцу, покатилось по цепи.
Все замерли. Лишь один ежик все никак не мог
успокоиться и возился в ботве, но спустя некоторое
время притих и он. Наступила немая, подсекающая нервы
тишина. В воздухе, как показалось Яше, словно
произошла внезапно какая-то перемена — из него как будто
улетучился моментально весь кислород. Иначе отчего
бы так трудно стало дышать и быстро-быстро, как
сумасшедшее, колотится сердце?..
Расстояние до фашистов сокращалось на глазах.
«Метров пятьсот, четыреста... триста пятьдесят», —
прикидывал Яша, чувствуя, что голова наполняется каким-
то нестерпимым звоном, а уши точно закладывает
ватой...
Впереди колонны на тонконогом белом коне
покачивался офицер. Солдаты следовали за ним пешком.
Враги... Все ближе и ближе... Уже почти можно
различить лица... Галдят что-то, ржут, как лошади.
Радуются, сволочи, что наконец-то дорвались до Одессы...
Наверняка радуются... Как же, вот она, перед ними.
И вдруг, как наяву, перед глазами Яши молнией
пронесся донельзя странный калейдоскоп лиц: матери,
Ромашки — так звали девочку, в которую он был
влюблен в первом классе и которая давным-давно уехала
с родителями куда-то на Урал; одноногого чистильщика
Бунька, выпивохи с «Привоза», бывшего юнги со
знаменитого броненосца «Синоп», на котором много лет
плавал отец; брата Алексея, с которым мастерили
«Диану»; и последнее — придавленной стволом акации
девочки в розовой кофточке, женщины с грудным
ребенком...
Яша крепко прижал к плечу приклад автомата,
опустил палец на спусковой крючок.
22
— Ты что? — испуганно прошептал Бадаев и сильно,
до боли, сжал Яшино плечо. — Спокойно...
Офицер посматривал по сторонам, туго натягивая
поводья, сдерживая коня. Было заметно, что тишина
настораживала и пугала его. Особенно подозрительно он
поглядывал на виноградники и тихие огни садов Неру-
байского. На балку, в которую, как в мешок, втягивался
его отряд, он внимания не обратил.
— Это огородное чучело на жеребце не троньте, —
заявил дед. — Оно — мое.
— Огонь! — привстав, крикнул Бадаев и прошелся по
колонне из автомата.
В то же мгновение раздался дружный винтовочный
залп, яростно застучали пулеметы.
— Вот вам, вот вам, — как в бреду, горячечно
повторял Яша, судорожно нажимая на спусковой крючок.
Лошадь под офицером взвилась на дыбы, заржала и;
скошенная пулеметной очередью, рухнула на дорогу,
придавив своей мертвой тяжестью уже мертвого седока.
— Землицы нашей захотели, сукины дети! — приго
варивал дед Гаркуша, загоняя в патронник очередной
патрон. — Так получайте, получайте, не стесняйтесь!
Солдаты метались, шарахались из стороны в сторону,
беспорядочно отстреливались, падали, сраженные
партизанскими пулями. Однако несколько человек укрылись
за" придорожными камнями, в бурьяне, и открыли
отчаянно-беспорядочный огонь из автоматов.
Яша увидел, как в трех-четырех шагах от воронки
вскипело несколько фонтанчиков земли, услышал, как
над головой просвистели пули.
— Ах, так! — прогудел Еруслан и, страшный и
гневный, оторвался от пулемета, выпрямился во весь свой
великаний рост и одну за другой швырнул две связки
гранат.
Столбы огня, оглушительный грохот, свист осколков,
крики — и все стихло. Бой закончился.
— Все, — сказал командир, вытирая со лба пот. —
В диске пусто.
— Амба! — пророкотал Еруслан, осматривая
поле боя.
— Будут помнить Гаркушу, — добавил дед и, достав
кисет, начал скручивать цигарку. Руки его тряслись,
махорка сыпалась с оторванного клочка газеты на землю.
— Неужели все? — удивился Яша, еще не веря тому,
23
что бой действительно закончился и что все произошло
так скоротечно.
шение властей... Каждый свой шаг согласовывать с
Федоровичем. Еще что? Кажется, все, остальное ты
знаешь, — и Бадаев притянул к себе Яшу, обнял.
— Ну, братишка, бывай! — Еруслан подошел к Яше
и, стиснув его в своих железных объятиях, поцеловал. —
Круто придется или обидит кто — зови Еруслана.
Обещаешь? Ну вот и хорошо...
— Ладно, — пообещал Яша.
Еруслан потоптался еще с полминуты, не зная, что
следует сказать напоследок, на прощанье, но потом,
решив, вероятно, что уже все сказано, наклонился, взял
в охапку четыре трофейных пулемета и, взвалив их на
спину, неторопливо зашагал за товарищами к входу
в катакомбы.
25
— Не задерживайся, сейчас каждая минута
дорога,— крикнул Бадаев Яше, когда тот подбежал к куче
ботвы, где спрятался ежик. Но ежика в ботве уже не
было...
КРОВЬ ЗА КРОВЬ
Шестнадцатое октября. Город словно вымер. Нигде
ни души. На улицах жуткая, пугающая тишина. Дверь
ли где хлопнет, ворота заскрипят, сорванный кровельный
лист загремит или зазвенит разбитое стекло — слышно
далеко-далеко...
Колонны вражеских войск входят в Одессу. Город
встречает врага зловещей пустотой.
Прижимая к животам приклады автоматов, пугливо
озираясь и с тревогой поглядывая на темные немые
квадраты окон, завоеватели шагают по улицам. В
напряженной тишине лишь раздается тяжелый стук кованых
сапог...
На стенах домов обращение командующего армией
корпусного генерал-адъютанта Якобича:
«Граждане города Одессы! Советую вам не
совершать недружелюбных актов по отношению к армии или
чиновникам, которые будут управлять городом.
Выдавайте тех, кто имеет террористические, шпионские или
саботажные задания, а также тех, кто скрывает оружие».
Треск автоматных очередей... Топот... Взрывы... Огни
пожаров.
Под предлогом поисков оружия оккупанты
врываются в квартиры —насилуют, убивают. И грабят. Тащат
все, что только можно утащить, — одежду, обувь,
посуду, мебель, музыкальные инструменты. Тех, кто кажется
им подозрительным, расстреливают, не выводя из
квартир...
Восемнадцатое... На Тираспольской площади и на
базарах появляются виселицы...
Девятнадцатое... По Люстдорфскому шоссе к бывшим
пороховым складам захватчики гонят толпы людей.
Клубы пыли, солдатская ругань...
Девять длинных приземистых зданий. Каждого, кого
солдаты подводят к порогу, обыскивают, заставляют
снять верхнюю одежду, отнимают часы, кольца.
В складах двадцать пять тысяч человек — старики,
26
женщины, дети. Ограбление закончено. Солдаты
закрывают склады, обливают их бензином и поджигают...
Девять гигантских костров... Вопли... Лай пулеметов...
Двадцатое... Стены домов пестрят строгими,
строжайшими и наистрожайшими указами, приказами и
распоряжениями, за невыполнение или нарушение которых
виновным грозит расстрел. Слово «расстрел»
напечатано аршинными буквами. Так, чтобы оно бросалось