в глаза издалека. Так, чтобы оно преследовало на
каждом шагу. Так, чтобы оно сеяло страх.
Двадцать второе октября. Поздний вечер. Маразли-
евская улица, бывшее здание НКВД напротив парка
имени Шевченко. В нем разместился штаб командования
оккупационных войск. У подъезда и на площади перед
зданием черные роскошные «мерседесы», «оппель-адми-
ралы», «хорьхи» и «оппель-капитаны».
Район Маразлиевской и прилегающих к ней улиц
оцеплен плотным кордоном солдат, ищеек гестапо и
сигуранцы*. В штабе идет совещание командования.
Присутствуют только генералы и высшие офицеры
немецкой и румынской фашистских армий — всего сто
пятьдесят человек... Из подвальных окон здания вырывается
ослепительный огонь... Страшной силы взрыв сотрясает
город. Оседая, горы камней и щебня погребают под
собой «мерседесы», «оппель-адмиралы», «хорьхи», «оппель-
капитаны» и их хозяев...
Война палачам объявлена.
На поиски «диверсионной банды» фашисты бросают
все силы. Для ускорения расследования из Бухареста
и Берлина прибывают специальные группы
следователей. За поимку и выдачу властям «преступников»
обещано колоссальное вознаграждение. Улицы и скверы
пустуют. Ищейки гестапо и сигуранцы врываются
в квартиры, совершают обыски, проводят облавы,
прочесывают квартал за кварталом.
Тюрьмы переполнены. Допросы и пытки ведутся
непрерывно. Днем и ночью. Но напасть на след
подпольщиков фашистам не удается, следствие безнадежно
топчется на месте.
«Кровь за кровь, смерть за смерть!» — такими
листовками в течение одной ночи подпольщики заклеивают
указы и приказы фашистов.
* Румынская военно-следственная полиция.
27
ДОМА
Еще в сентябре семья Гордиенко переехала из двух
маленьких комнаток в опустевшую квартиру напротив.
Над ними в квартире доктора поселился Петр Иванович
Бойко. Высокий, нос с горбинкой, густые вислые брови.
Что за человек, в семье не знали. Говорили о нем
всякое. Но Яша, а вслед за ним его старший брат Алексей
привязались к новому соседу, пропадали у него днями
и ночами.
— Что у тебя за секреты с этим длинным? — с
тревогой спрашивала мать.— Ты к нему совсем переселился!
— Какие там секреты! — отмахивался Яша. —
Слесарить нас с братом учит.
— А ему от этого какая прибыль?
— Мастерскую открыть хочет, чинить кастрюли,
сковородки, а нас в помощники возьмет, подработаем.
Но мать не успокаивалась.
— Скрытничает, таит от нас что-то, — жаловалась
она мужу. — Поговорил бы ты, отец, с ним, отругал.
— А за что же, мать, ругать-то? — хмурился отец.
— Да странно как-то все. Мореходку эвакуировали,
а он остался. Почему? Чует мое сердце, неспроста это.
— Верно: неспроста, —соглашался муж. — Придет
время, сам скажет, что к чему. В одном я, мать, уверен:
своих детей мы воспитали правильно.
С трудом поворачивая голову, Яков Яковлевич
смотрел на стену, где висели старые фотографии. Его взгляд
задерживался на одной из них. Вот он —матрос
революционного броненосца «Синоп» Гордиенко! Лихо
сдвинута бескозырка, на черной ленте — имя корабля.
Веселые глаза, удаль в лице, пышные боцманские усы.
Десять лет плавал он на «Синопе». Где только не
побывал, какие моря, страны не перевидал... А пришла
революция — стал матрос Гордиенко красным
пулеметчиком. Бил и гайдамаков, и деникинцев, и махновцев!
Эх, сейчас бы ему той удали и молодой силы!..
Матрена Диомидовна как бы догадывалась, о чем
думает муж, говорила с опаской:
— Лишь бы со шпаной не связался. Да еще этот
Бойко, что за человек — бог его знает. Нехорошо
говорят о нем. Будто был в строительном батальоне, а
потом утек оттуда. Будто жену с сыном бросил,
любовницу завел...
28
— Да все это злые люди треплют, а ты и
повторяешь. Яшка наш — парень с головой, твердый, плохому
человеку не доверится...
Но мать все это не убеждало. Она плакала ночами,
днем в тревоге металась от окна к окну, выглядывала
во двор, прислушивалась к шагам за дверью.
— Чисто Иисус Христос с креста снятый! — с ужасом
воскликнула она, когда Яша появился на пороге после
трехдневного отсутствия.— Нас бы с отцом хоть пожалел.
— Алексей знал, где я, — ответил Яша, смущенно
топчась на пороге.
— Да он сам под утро явился. Господи, с ума я с
вами сойду. Ты бы им что сказал, — обратилась она
к мужу.
Отец — небритый, с заострившимся носом и впалыми
щеками — лежал на кровати и, о чем-то думая, смотрел
в потолок на паутину трещин.
— Хватит, мать! Кажись, все уже переговорили,—
сказал он сурово. — Они уже взрослые, что к чему, им
виднее. Я бы на их месте тоже без дела не сидел.
Мать поднесла к глазам угол передника, ушла в
другую комнату.
— Где же ты все-таки был? — шепотом спросила
Нина.
Она поливала Яше из большого медного чайника —
водопровод не работал, — и все охала, рассматривая на
теле брата ссадины, царапины, синяки.
— Где был, там уже нет, — ответил Яша. — Много
будешь знать— скоро состаришься.
— Думаешь, я такая глупая, что ни о чем не
догадываюсь, да?
— Интересно...
— Очень интересно, — не унималась Нина. — Почему
ребята к вам с Лешкой зачастили? Какие такие у вас
секреты? Зачем вы с Лешкой вроде отделились от нас
и все в докторской квартире ошиваетесь? Разве тут
места мало?
— Лей же, ну! — приказал Яша громкой — тише,
чтобы не слышал отец: — Можешь ты не орать на весь
дом? И вообще...
— Что вообще?! — вскинулась Нина и окатила
брата холодной водой так, что струйки побежали по спине
за пояс, и он завертелся волчком. — Разве неправду я
говорю? И еще: что это на чердаке вы прячете, а?
29
— На чердаке?! — Яша мгновенно выпрямился.—
Ты лазила на чердак?
На чердаке, забитом разной рухлядью, была
спрятана запасная рация партизанского отряда, и Яша
отвечал за ее сохранность. «Эту вещь, — наказывал ему
Бадаев,— береги как зеницу ока». О рации на чердаке в
их группе не знал никто.
— Ты что побледнел? — испугалась Нина. — Нужен
мне твой чердак! Просто я видела, как однажды, еще
когда в городе наши были, ты с каким-то дяденькой
тащил туда что-то.
— Ну, это когда было! — махнул рукой Яша,
успокаиваясь.— Доктор, если помнишь, языков много знал,
и книг после него осталось тьма. Куда их было девать?
Не жечь же, не выбрасывать. Вот мы и снесли их на
чердак. Вернется человек — спасибо скажет.
— Врать ты научился — страсть! — сердито сказала
Нина и снова плеснула на него из чайника.
— Не веришь — проверь, — блаженно фыркая,
проговорил Яша. — Только учти, мышей и крыс там
развелось— ужас!
Нина вздохнула. Она очень любила брата, знала, что
и он ее любит. Несмотря на то, что ей еще не было
двенадцати, он относился к ней как к ровне, называл
«своим парнем». Когда он вдруг ошалело влюбился, «свой
парень» стал его личным курьером и чуть ли не
каждый день бегал в Красный переулок с «сов. секретными»
пакетами.
Но было это в той, другой жизни, до оккупации,
И казалось, что очень давно. Теперь же Яша
посерьезнел, стал замкнутым, где-то часто пропадал. Нина
видела, что ребята, которые бывали у них, во всем
повиновались Яше. Даже девятнадцатилетний Лешка — и тот
относился к младшему брату с особым уважением, как
будто старшим был не он, а Яков.
Умывшись, Яша натянул на себя свежую рубашку,
сменил порванные брюки и пригладил перед зеркалом
буйные огненные волосы.
— Ребята не приходили?
— Все были, все, — шепнула Нина. — Сашка,
Лешка, Гришка. Все тебя спрашивали.
— Чего вы там шепчетесь, как при покойнике? —
отец отложил в сторону перочинный ножик и
незаконченную фигурку скачущего всадника.
30
— Да нет, батя, мы так, — откликнулась Нина. —
Ну, я за водой пошла, — громко сказала она,
заговорщически глядя на брата. И, подхватив чайник, скрылась
за дверью.
— Я все слышал, — сказал отец. — Раз уж Нина
смекнула, то и от соседей это могло не укрыться.
Осторожнее надо, хитрее... Время-то какое... Береженого бог
бережет. Меня-то мог бы посвятить в свои тайны. Все
равно ведь догадываюсь.
— Раз догадываешься, зачем говорить? — нашелся
Яша и, подойдя к постели отца, поправил сползшее
одеяло. — Так надо, батя, понимаешь?
— Надо, значит надо, — вздохнул Яков Яковлевич и
своей исхудалой рукой сжал руку Яши. Было в этом
пожатии и тихое одобрение и молчаливая гордость за сына.
Яша сглотнул слюну, излишне громко спросил;
— Бойко не заходил?
— Твой-то теперешний духовный отец? Как же,
интересовался. Хвастался, что власти ему мастерскую
открыть разрешили.
У Яши в глазах мелькнула радость. А отец
продолжал:
— Не нравится он мне... Не нравится.. Пьет много...
Нехорошо... Так и совесть пропить недолго... Вечно у
него глаза как мерзлая картошка... Храбрится,
значительность на себя напускает, а сам как лист осиновый...
Боится он чего-то, что ли?
— Зря ты на него, — возразил Яша, одеваясь.
— Разве я его оговариваю? От сердца я... молодые
вы, горячие...
Отец еще хотел сказать что-то, но замолчал, устало
закрыл глаза.
ТРУДНЫЕ ДНИ ЛОКАТИНЕНТА* ХАРИТОНА
Следователь сигуранцы локатинент Харитон был
взбешен. Снова происшествие. Снова убийство! Среди
бела дня в двух шагах от примарии ** ножом в спину
убит германский офицер. И снова никаких следов.
Можно подумать, что в городе действуют невидимки. Четвер-
* Старший лейтенант (румын.).
** Муниципалитет (румын.).
31
того дня, накануне диверсии на Маразлиевской, в окно
дома, где офицеры устроили вечеринку, кто-то швырнул
противотанковую гранату. Позавчера в парке, возле
развалин Хаджи-бея, застрелили эсэсовца. Очевидцы
рассказывают, что к офицеру, любовавшемуся панорамой
порта, подошел какой-то паренек, в упор разрядил в
него пистолет и, воспользовавшись суматохой, скрылся...
Вчера в деревянном мусорном ящике недалеко от
гестапо обнаружен труп полицейского...
Размышления Харитона прервало появление в
дверях сержанта Костаки Аристотеля, прозванного
сослуживцами Лягушкой, Приземистый и толстый, с
маленькой приплюснутой головой и глазами навыкате, он
говорил резким квакающим голосом и впрямь был похож
на болотную лягушку.
— Господин следователь, вас требует к себе
господин полковник. Сию минуту! — проквакал он и
почтительно наклонил свою приплюснутую голову.
— Как там? — спросил Харитон, имея в виду
состояние «атмосферы» в кабинете Ионеску.
— Барометр падает, — не поднимая головы, квакнул
Аристотель и закрыл за собой дверь.
Полковник Георгиу Ионеску — он же Георгий
Андреевич Иванов — был матерый белогвардеец, бежавший из
Советской России после разгрома так называемой
добровольческой армии Деникина. Когда началась война,
он решил, что его час пробил. Вот когда, считал он, ему
удастся сполна отомстить красным и за имение,
отобранное у него в семнадцатом, и за пинок, полученный от
них в двадцатом, и за все свои долгие скитания за
границей. Хозяева тут же командировали его в
оккупированную Одессу вместе с другими бывшими
белогвардейцами, специалистами «по русскому вопросу» — Харито-
ном, Аргиром, Курерару. Особые надежды полковник
возлагал на прибывшего с ним Харитона, который
родился и вырос в Одессе, отлично знал город, его нравы
и обычаи.
Кабинет Ионеску — просторный, как танцевальный
зал, с голубыми колоннами, — находился на втором
этаже.
— Докладывайте, слушаю, — потребовал шеф
властно, не предложив Харитону сесть.
Был Ионеску мрачен и зол. Сузившимися глазами он
грозно смотрел на следователя.
32
Харитон кашлянул. Раз, другой... Так он делал
всегда, когда хотел выиграть несколько секунд и собраться
с мыслями.
— Пока докладывать нечего, — ответил Харитон,
пытаясь изобразить на лице подобие улыбки.
Ионеску презрительно хмыкнул.
— Где же вы пропадали, локатинент, эти три дня?
Не в бодеге* ли на Дерибасовской?
Харитон побледнел. Он знал: в гневе полковник
страшен. Говорят, в двадцатом он собственноручно как
изменника пристрелил своего сотрудника, который не
выполнил какое-то пустячное его поручение...
— Сегодня, локатинент, двадцать шестое, а мы
знаем о красных бандитах столько же, сколько знали до
того трагического вечера на Маразлиевской. Кто они и
сколько их? Где скрываются? Кто ими руководит? Чего
можно ждать от них в ближайшее время? И наконец,
что прикажете докладывать Бухаресту?
«Здорово, видно, его распекли», — подумал Харитон
и начал робко оправдываться:
— Я действовал так, как мы наметили, господин
полковник. Скитался по городу и, выдавая себя за
скрывающегося от облав красноармейца, искал надежное
убежище, заводил знакомства, прощупывал настроение
своих новых знакомых и пытался напасть на след
подполья. Но, к сожалению, господин полковник, Одесса,
как я все больше убеждаюсь, не та, какой мы ее знали
раньше. И люди не те. Большевики с ними что-то
сделали. Дети и те готовы вцепиться нам в горло. Офицера
СС у развалин Хаджи-бея застрелил подросток.
— Что же вы предлагаете? — перебил его Ионеску.
Харитон снова откашлялся, глянул на полковника.
— Люди не идут на откровенность, они напуганы и
ведут себя сверхосторожно. Поэтому я предложил
бы... — неровный, срывающийся голос Харитона звучал
робко, — временно отказаться от радикальных мер...
— Вы хотите сказать: от виселиц и расстрелов? —
уточнил Ионеску.
— Совершенно верно, — подтвердил Харитон
несмело.— Крайне напряженная обстановка не способствует
нашей работе. Мы сеем страх, пытаемся запугать
население и убедить его, что сопротивление бесполезно...
¦Винный погребок (румын.).
3 Б. Поляков
33
— Посмотрите, — Ионеску протянул следователю
первый номер только что вышедшей «Одесской газеты».
«Единение в общей работе», — прочитал Харитон
название передовой и быстро пробежал глазами места,
которые были подчеркнуты красным карандашом: — «Вам
много лгали о нас в советских газетах, рисовали всякие
ужасы и страдания, запугивали разными выдумками.
Мы говорим вам — не бойтесь... Всем честным людям,
труженикам, всем, кто с верой в бога хочет строить
мирную жизнь и заниматься полезной деятельностью,
наша помощь, содействие и защита!»
Харитон оторвался от газеты, глянул на своего шефа.
Тот наблюдал за ним и нервно стучал по столу
костяшками пальцев.
— Как видите, — сказал он с язвительной
усмешкой,—мы не только сеем страх и запугиваем...
На столе Ионеску затрещал телефон. Полковник
поднял трубку, и Харитон увидел, как лицо грозного шефа
вытянулось и посерело.
— Когда это произошло, господин оберштурмфю-
рер? —спросил Ионеску и, достав платок, вытер
выступившую на лбу испарину. — Дас ист шреклих, зер шрек-
лих, герр оберштурмфюрер... Яволь, яволь... * — и мягко,
словно хрупкую вещь, опустил трубку на рычаг. —
Немедленно, — прошипел он, наливаясь краской, —