Полкан был единственной немецкой овчаркой в городе. Как он красиво скакал, широкими, плавными прыжками стелясь над землей, когда хозяин — окружной военный комиссар — ехал на дрожках.
Все прохожие, стар и млад, останавливались, оборачивали головы и смотрели вслед. Ну как есть волк!
Откуда привез Полкана военком, точно никто не знал. Говорили, что с германской, будто бы взял щенка в каком-то немецком городе, жители которого сбежали от русских еойск; насколько это соответствовало истине, трудно сказать.
Но хорош был пес, ох хорош! Громадный, сильный, зубищи — во! Насколько помню я, эти зубищи — свое оружие — Полкан никогда не пускал в ход без причины.
Рассказывали, что Полкан однажды спас военкома. После окончания гражданской войны прошло немного времени, в лесах прятались одиночки-бандиты, бывшие белогвардейцы, закоренелые враги молодой советской власти. Военком возвращался поздно вечером домой верхом на лошади. Неожиданно из темноты на дорогу выступили двое: «Стой! Слезай с лошади!» Военком не растерялся, выхватил пистолет и одного бандита ранил, но другой наверняка убил бы военкома, если б не Полкан. Как всегда, Полкан сопровождал хозяина. Бандит вмиг очутился на спине, пригвожденный к земле страшными ПолканоЕыми клыками.
После этих двоих судили. Полкан тоже присутствовал на суде, все смотрели на него...
И вот военком умер. Вдова с детьми переехала к родственникам в другой город, а Полкана оставила знакомым.
Бедняга Полкан! Но почему он бегает вечером один по улице? Что, ему плохо у новых хозяев? Почему прибежал к нам?
Военком жил по-соседству. Мама была знакома с его женой, бывала у них. Раз или два они с собакой заходили к нам. Наверное, Полкан запомнил. Запомнил, и вот — прибежал.
— Полкан... Полкаша... Все горюешь, да? — говорил я ему, но подойти и погладить боялся. Уж очень серьезный пес.
Полкан постучал хвостом о пол и опять затих, положив тяжелую умную голову на передние вытянутые лапы и вперив безучастный взор куда-то перед собой. Кого он там видел? Военкома?
Так, неподвижный и безучастный ко всему, пес пролежал почти весь вечер, а поздно вечером в окошко застучали опять: пришли хозяева Полкана.
Они думали, он привык к новому месту, спустили его с привязи, а он взял и убежал.
— Объест он нас,— озабоченно сдвинув брови на круглом румяном лице, творила новая хозяйка Полкана.— Сильно большой...
«Объест»! Вот что беспокоило их больше всего. Зачем Комиссарова вдова отдавала им Полкана? Эх...
Полкан уходил от нас печальный, повесив голову и опустив хвост. Приходи, Полкан, еще, мы тебе рады!
Но больше мы Полкана не видели.
После говорили, что он опять убежал, и вскоре на линии железной дороги нашли большую собаку, перерезанную поездом. Был ли это действительно Полкан или какой-нибудь другой, такой же несчастный пес, я не знаю.
Дедушка и Кульбик
Коротка собачья жизнь. Да и человечья не намного дольше. Правда, тогда мне казалось, что дедушка живет на свете неимоверно долго. По сравнению со мной, конечно, с мальчишкой-школьником. А в действительности?
Оглядываясь назад, я вижу, как быстро пролетели детство и юность. Понятней становятся и дедушкины чудачества.
Постепенно население нашего собачье-кошачьего лающе-мяукаю- щего царства-государства стало уменьшаться. Куда они девались, все эти Роски, Билки, Шарики, Буски? Откуда пришли, туда ушли. Так обычно говорила бабушка.
Роска стала чесаться, лысеть, опаршивела, надежды на поправку не было, пришлось ей помочь умереть — иначе зря мучилась бы. Знакомый мясник Шурыгин, которого попросили выполнить эту тягостную обязанность, выглядел в эти минуты, наверное, в глазах стариков самым отъявленным злодеем на всем белом свете. Он пришел с веревкой в руках, посидел, поговорил, а потом отправился под сарай, позвав Роску за собой. Бабушка, как водится, всплакнула. Мне тоже было жаль Роску.
Шарик ушел однажды на улицу и больше не вернулся. Наверное, все-таки, его ободрали из-за пушистой шкуры.
Пришел день — не стало и нашего верного стража Томки. У Томки образовалась злокачественная опухоль, ветеринары лечить отказались — безнадежно; Томка очень страдал, тянуть — значило бы только мучить, пришлось опять звать Шурыгина.
И остался один Кульбик.
Кульбик теперь буквально не сходил с дедушкиных рук.
Дедушка трясся над ним, как мать над единственным ребенком. Может быть, поэтому Кульбик стал еще несноснее, еще сварливее.
Только когда он сидел рядом с дедушкой на скамейке, он делался степенным. Наверное, подражал дедушке. А когда бежит мимо большая собака, мгновенно шмыг под лавку и спрячется за дедушкиными ногами. Понимал, что многим хотелось проучить его. Уж очень многим он насолил. И все-таки не уберегся.
С годами дедушка сильно сдал. Слышал все хуже, приходилось кричать, и поэтому стал еще более нелюдимым. Сам редко показывался на людях и к себе не звал. Только в гости к родне по-прежнему ходил аккуратно каждый праздник. Родня жила на реке Шакве.
Дорога на Шакву шла мимо гончарного завода, около завода всегда были навалены горы битых глиняных черепков. Раз, возвращаясь из гостей, дедушка упал,— ноги уж держали плохо,— да и угодил прямо в черепки. После этого нос у него сделался сине-багровый, распух, как дуля, и таким оставался до конца.
Время приближалось к вечеру, когда с улицы через закрытые окна донесся сильный шум — отчаянный собачий лай, жалобный визг, крики. Дедушка хватился — Кульбика нет. Не помня себя, кинулся на улицу.
На перекрестке перед домом собралась толпа народа. Чья-то собака в луже грязи трепала Кульбика. Потерял ли Кульбик под старость свою обычную бдительность или сам наскочил на чужого, забежавшего на нашу улицу, случайного пса — неизвестно, но дело на этот раз обернулось плохо. Незнакомая собака так принялась рвать Кульбика, что клочья полетели.
Тщетно дедушка суетился вокруг сцепившихся псов, что-то кричал, стараясь помочь своему любимцу. Руки у него тряслись, трясся весь он, с губ срывались одни и те же слова:
— Кульбик... Кульбик... Господи, боже мой!..
Кульбик защищался всеми силами. Но что мог поделать маленький, пусть и храбрый, песик против большой свирепой собаки? Скоро Кульбик уже перестал визжать. Слышалось только злобное рычание чужой собаки да слабый, приглушенный хрип...
Драка двух собак — жестокое зрелище, оно врезалось мне в память на всю жизнь. Не давайте драться собакам!
Наконец кто-то из мужчин, вооружившись длинной палкой, отогнал собаку. Общее внимание обратилось к Кульбику.
Кульбик плавал в луже грязи и собственной крови. Из бело-пегого он превратился в черно-бело-красного, его маленькое изодранное тельце билось мелкой зыбкой дрожью. Еще жив...
Дедушка осторожно поднял его и прижал к своей груди. Из глаз старика катились слезы. Впервые я видел, чтоб дедушка плакал. Да, дедушка плакал и даже не замечал своих слез. Это могло разжалобить кого угодно — высокий седой старик, нежно прижимающий к себе полумертвую небольшую собачку... Если раньше все ругали Кульбика, желали ему всяческой напасти, то теперь жалели.
Дедушка устроил Кульбику мягкое покойное ложе под лестницей. Трогать собаку запретил даже бабушке, сам же вставал ночами и с керосиновой лампой-мигалкой шел проведать больного друга Проболел Кульбик очень долго, несколько месяцев. Все были уверены, что он уже не встанет. Но Кульбик встал. Однако, когда он наконец покинул свое скорбное ложе под лестницей, это был уже не прежний Кульбик, задира и забияка, способный досадить всем — людям и животным. Нет, это был другой Кульбик. У него неправильно срослась сломанная лапа, и он почти не приступал на нее. Повисло одно ухо. И самое главное, поврежденным оказался позвоночник и Кульбика скривило набок. Двигался он теперь вприскочку и как-то бочком-бочком. Но лаял с прежним задором и еще немало доставил радости старикам своим существованием.
А потом несчастье случилось с дедушкой. В весеннюю гололедицу он упал и сломал бедро. И — все. Остаток жизни он провел в постели. Старческие кости не срастаются, объяснил доктор.
Кое-как, опираясь на костыль, на одной ноге дедушка допрыгивал от кровати до стола и обратно от стола до кровати. Как все простые люди, он был терпелив. Жалел только, что больше не шьет сапоги.
С некоторого времени дедушка и сам стал чем-то напоминать Кульбика — вероятно, тем, что вынужден был передвигаться тоже боком и вприскочку. Таким — плакал над своей молодостью, которая ушла и не вернется?
Кульбика не стало — недолго пережил его и дедушка.
А бабушка, между прочим, прожила еще много лет. Она была моложе дедушки. На склоне дней она совершила самое большое в своей жизни путешествие — съездила в Свердловск, куда переехала наша семья. Впервые она видела такой большой город, такие громадные дома с бесчисленным количеством окон, каталась на трамвае, не переставая восхищаться и удивляться всему. Но едва ли не самое сильное впечатление произвел на нее мой дог Джери...
Кто животных не любит, тому счастья нет,— бывало, говаривала бабушка.
Блажен тот, кто и скота милует,— вторил дедушка.
Дедушка и бабушка научили меня любить животных.
И вот пишу, оглядываюсь на прошлое — сам думаю: «Конечно, жизнь изменилась. В большом городе держать собаку или кошку труднее, чем в маленьком. А уж сразу о нескольких и думать не приходится. Не те времена. Козу или корову и вовсе не заведешь (да, наверное, и не надо). И все-таки без животных человеку нельзя. Да, никак нельзя».
АТАМАН, КОТОРЫЙ ХОТЕЛ ПЛАВАТЬ
Моя мать не раз говаривала, что все в их роду любили лошадей. Она ими восхищалась. Увидит — и замрет: ах, хороши!
У мамы имелась и своя, особая причина любить лошадей. Она не забыла, как папа умчал ее на тройке зимой, в метель, за тридцать верст от Кунгура, и там, в селе, они, вопреки родительской воле, сыграли свадьбу.
А я лошадей боялся. Еще лягнет — и поминай как звали. Мне они казались сердитыми. Почему? Не знаю.
И может быть, я никогда не полюбил бы их, если бы не. гражданская война, в которой участвовал мой отец.
Шел 1918 год, роковой год.
Когда в Кунгур пришли белые, папы не было дома — он отступил с Красной Армией. Он ушел с Красной Армией добровольцем, даже не сказав нам с мамой.
Да он и не мог этого сделать. Он возвращался с работы, из района, когда его остановил на дороге патруль красных и сообщил, что в городе белые. Это было в семи верстах от города.
Отец постоял-постоял, подумал и сказал:
— Ну, значит, судьба опять воевать.
Он и в германскую войну воевал, был на фронте под Лугой и еще где-то. Только вернулся, и вот — пожалуйте опять.
Красная Армия отступала, вынуждена была отдавать город за городом. По дороге тянулись обозы. Но мы с мамой ничего этого не видели, не знали, что папа записался в Красную Армию и уже отступил с нею от родного Кунгура, и продолжали ждать его.
Накануне прихода белых город как вымер. Даже собака не пробежит. Перед тем Кунгур несколько раз переходил из рук в руки, говорили, что в окрестностях шли тяжелые бои, но мы с мамой этого тоже не видели — сидели дома. Все жители, которые не успели уйти с красными, попрятались по домам.
И вот стало тихо-тихо. И так продолжалось целый день. В тишине над городом прошелестели снаряды. Это переговаривались белые с красными. Белые были на Спасской горе, за рекой Сылвой, а красные — за Иреныо, по другую сторону. И они стреляли из пушек друг в друга. Попали или не попали, я не знаю. Один снаряд, сделав недолет, упал на нашей Успенской улице недалеко от Успенской церкви, разорвался и выбил громадную ямину. Потом мы с ребятами бегали смотреть на эту ямину, пока ее не зарыли.
Кончался день, а мы все сидели и ждали. И тревожились. Очень тревожились — о папе. И о городе. Неужели белые возьмут Кунгур? И что тогда будет?
И тогда наша бабушка решила сходить в разведку. Отчаянная бабушка! Никого не послушала. «Что мне сделается?» Наложила две корзинки только что выстиранного белья, прицепила их на коромысло и пошла на Ирень — полоскать. А по дороге посмотреть и выведать, где что делается.
И что вы думаете? Сходила. Белье выполоскала и цела-невредима вернулась обратно. Она первая увидела и воронку на Успенской улице. Бесстрашная бабушка! А вскоре город заняли белые.
И вот белые пришли в наш дом.
Они заняли под постой весь дом. Внизу жили солдаты, наверху офицеры. Дом наполнился грохотом сапог, грубыми мужскими голосами. Во дворе стояли зеленые военные двуколки, ржали лошади.
Белые были совсем не белые: на них были черные мундиры, на рукаве — череп и скрещенные кости. Назывались они — карателями. Кто-то им донес, что наш папа — красный, и они называли маму не иначе, как «комиссарша».
Они требовали, чтобы она сказала, где папа. А мама и сама не знала, где папа. А если б и знала, все равно не сказала бы.
Она даже думать боялась — а вдруг папа попадет в плен?
Маме было просто страшно, одной с ребенком, среди солдатни с черепами на рукавах. И тогда мы потихоньку уехали в Красноуфимск, где жили мамины родственники, а те отправили нас в деревню Межевую. Так было спокойнее.
Долго-долго от папы не приходило никаких вестей. Мама извелась вся. А что она могла сделать? Война. Оставалось только ждать. Ждать и надеяться.
Потом стали доходить слухи: белых погнали. Красная Армия задержалась на Волге, дала там решительный бой и сама перешла в наступление — погнала противника назад.
То белые наступали, красные отступали; теперь красные наступали, а белые отступали, мазали пятки. Но это были еще только слухи, и пока еще белые продолжали оставаться на Урале.
Так прошел восемнадцатый год, начался девятнадцатый.
Уже и зима шла к концу...
Однажды прибежала соседка и шепнула: «Красные близко». У соседки этой сын был в Красной Армии, она ждала сына. Близко! Ура! Но мы еще боялись поверить е такое счастье.
Затем кто-то принес сообщение: красные взяли Красноуфимск. Белые, отступая, хотели уничтожить мост через реку Уфу, набросали соломы, а поджечь не успели. Быстро идут красные, прямо на пятки наступают врагу, только держись!
Поздним вечером — уже стемнело — тихая Межевая наполнилась грубыми, сорванными в крике голосами, фырканьем лошадей, скрипом телег, лязгом оружия. Межевая стояла на тракте — большой проезжей .дороге, по тракту двигались разбитые белогвардейские войска. Ой что было!
В деревне не светилось ни одного огонька, перестали лаять собаки. Никто не спал. Не спали мы с мамой, огня не зажигали, к окнам не подходили — опасались; только слушали. Было любопытно и жутко. Тревожно билось сердце. Я, кажется, своим телом ощущал, как волнуется мама. Неужели уходят, неужели!!!
Улицу размесили, телеги вязли, в грязи застревали даже кавалеристы, люди и лошади выбивались из сил. Хлесь! Хлесь! — доносились удары по спинам лошадей. Бедные животные, им-то доставалось за что?
Вдруг забарабанили в окна, сперва в одно, потом в другое, да так, что вот-вот, гляди, стекла вылетят из створок: солдаты просили пить. То одна, то другая темная фигура отделится от общей массы и бежит к избе. Пили жадно, большими глотками, тоже как загнанные лошади. Выпьет солдат ковш воды, утрется, иной поблагодарит и бежит догонять своих. Все грязные, заросшие, шинелишки рваные. Довоевались! Обманули господа белогвардейцы, погнали воевать против красных, а теперь расхлебывай. Где оно остановится, отступление, если только остановится?
Всю ночь за окнами слышалась дикая брань, фыркали кони, скрипели и стонали телеги, громыхали пушки, всю ночь тянулся бесконечный обоз, ползла, шевелилась, порой замирала, останавливалась и снова ползла гигантская змея...
К рассвету стихло.
Настало утро. Взошло солнце.
Казалось, все ночное нам привиделось во сне...