Спал Яшка удивительно крепко, как настоящий младенец. Спящего поросенка можно было перекладывать с одного места на другое, приподнимать и опускать. — он не просыпался, иногда лишь сонно хрюкал. Случалось, во время сна я клал на него руку, ногу, раз сильно придавил всем телом — ничего! Яшка принимал все как должное. Возможно, ему это даже нравилось.
Яшкино пребывание в доме затянулось. Во двор, к другому домашнему скоту, поросенка не выпускали; он гулял лишь в небольшом загончике в.саду под окнами, рылся там в земле, но был настолько опрятен и чист, что мои родители не противились нашему общению — разрешили нам дружить
Осенью мы переехали в город. К этому времени Яшка заметно подрос, теперь его определили во двор. Под сараем устроили небольшое стойло, настелили соломы, поставили деревянную кормушку- корыто. И кормили хорошо, сытно. Но поросенок скучал в одиночестве. Верещал, бился о доски, пробовал их грызть. Его часто выпускали. Он быстро освоился на новом месте и сообразил, куда ведут двери дома. Сунулся в одну из них — попал на кухню. Оттуда его изгнали сразу же. Тогда Яшка направился в другую дверь. Тут остановила лестница, которая вела на второй этаж.
Яшка долго нерешительно топтался на крыльце. Потом взобрался на одну ступеньку. Постоял, размышляя, что делать дальше. Влез еще на одну. На третьей ступеньке нога у него подвихнулась, он не удержался и с отчаянным визгом скатился вниз.
Однако норосенок оказался на редкость настойчивым и упрямым. Он повторил попытку. На сей раз ему удалось подняться на ступеньку выше. И — опять скатился вниз, пересчитав боками все ступеньки. Но это ничуть не обескуражило его...
Не знаю точно, сколько раз Яшке пришлось штурмовать лестницу. Знаю лишь, что с каждым разом он прибавлял по ступеньке, по две. И в конце концов добился своего — достиг верха и, похрюкивая, с довольным видом явился в комнату.
С этого дня Яшка стал часто наведываться в квартиру. Явится, обойдет все комнаты, потычется пятачком к одному, к другому... Чистоплотен он был просто на удивление, ни разу не позволил себе напачкать, поэтому его не гнали, а лишь вежливо просили убраться, когда приходило время выпроводить гостя восвояси.
Если почему-либо дверь оказывалась запертой, Яшка громко хрюкал, требуя, чтоб его впустили, пытался открыть ее сам, толкая своим пятачком; когда же ничего не помогало, ложился у порога и терпеливо ждал.
Однажды по дому разнеслась тревожная весть: Яшка заболел, забился под завозню и не выходит. Завозней у нас назывался дедушкин амбар с разным старьем еще дореволюционных времен. Под полом амбара имелось большое низкое пространство, куда легко было проникнуть со двора через дыру между бревнами и землей.
Яшка лежал под завозней, тяжело дышал и время от времени, совсем как человек, жалобно постанывал. Попробовали выманить едой — не действует. Позвалп знакомого фельдшера-ветеринара.
Фельдшер слазал под завозню, насобирав там на себя массу тенёт. У Яшки оказалась высокая температура.
— Может погибнуть,— сказал ветеринар.— Жар большой, да еще сало кругом, сердцу трудно. Лучше прирезать, пока не поздно...
Прирезать! Дело не хитрое. А вылечить?
Не знаю, жалость ли к заболевшему поросенку или упорное желание иметь к зиме «свое мясо», а заставили мать поступить по- своему. Верней всего, из-за прирожденной любви к животным, которая сочеталась с хозяйственной жилкой, мама не послушалась ветеринара, а приняла все меры, чтоб выходить Яшку.
Развела полкринки уксуса. Собрала старые чистые тряпки. Затем забралась в логово больного и, намочив тряпки в уксусе, замотала ими Яшку. Когда тряпки высохли, вновь намочила уксусом. Так она делала несколько раз. Уксус — жаропонижающее средство: испаряясь, он охлаждал Яшкино тело.
И Яшке стало легче. Больной перестал стонать, задвигал ушами, дыхание сделалось более спокойным, без шумных вздохов и хрипов.
В течение дня мама сменила не менее десятка компрессов. Только вылезет из-под завозни — и опять туда. Яшкин жар медленно спадал. Но к ночи поросенка начал бить озноб. Яшка трясся всем своим жирным телом, закатил глаза, ноги дергались, копытца скребли по земле... Неужели умрет, напрасны все старания?
Мама позвала на помощь меня. Настелив под завозней соломы, вдвоем мы сдвинули Яшку с голой земли и уложили на подстилку. Потом мама укрыла больного старым полушубком.
Так продолжалось трое суток. Днем Яшка метался в жару, а ночью отогревался под полушубком. Моя заботливая мать навещала болящего даже ночами.
На четвертые сутки, утром, Яшку обнаружили на середине двора. Он лежал врастяжку на боку и, лениво помахивая ушами, отгоняя назойливых мух, грелся на солнце. Поросенок выздоровел — помогли наши хлопоты да заботы! Он немного отощал, но это было не страшно — нагулять жирок Яшке не стоило особого труда.
К зиме Яшка превратился в большую свинью белой английской породы. Он действительно был всегда чистым, белым. Не помню, чтоб он когда-нибудь выпачкался в грязи. Свиньи вовсе не такие грязелю бивые животные, какими их принято считать. Просто, порой свинье бывает слишком жарко, жир греет, душит ее, и тогда она готова залезть в какую угодно сырость и грязь, лишь бы найти хотя бы некоторое облегчение.
Зимой Яшкины прогулки в комнаты прекратились. К этому времени он сильно повзрослел, потолстел и, наверное, уже забыл, как спал со мной в одной постели.
Когда выпал снег, мы, ребята, принялись возводить на дворе ледяную гору-катушку. Яшка, конечно, был тут же. С глубокомысленным видом он бродил вокруг катушки, похрюкивал, как бы высказывая свои замечания насчет качества нашей работы, поддавал пятаком снег. А потом, когда гора была готова, улита водой и заледенела и мы стали кататься с нее на санках и на чем придется, а то и просто на собственных шубейках, Яшка неоднократно пробовал подняться по блестящему ледяному скату, скользил, падал, наконец, смекнув, в чем дело, поднялся по ступенькам за мной. Смеясь, мы дружно столкнули его с катушки, и Яшка скатился вниз на боку. Он испуганно верещал, забавно дрыгал в воздухе ногами. А придя в себя, снова полез за нами на катушку.
Вот так вышло, что среди моих друзей оказался поросенок.
Многие думают: свинья — она и есть свинья, глупая, неповоротливая, ленивая. Яшка доказал, что все это неправда.
Я читал: один шведский мальчик по имени Свен научил свою ручную свинку Путте ходить в упряжке. Путте возила Свена, и обоим это доставляло массу удовольствия. Жаль, я не догадался запрягать Яшку в санки.— он наверняка быстро привык бы к ним. Вот была бы потеха — прокатиться по Кунгуру на свинье!
Но пробил и Яншин час. Пришел мясник Шурыгин и...
Я этого не видел — был в школе. Мама нарочно постаралась сделать так, чтоб меня в это время не было дома. Но я хорошо помню, как долго-долго потом наш двор казался мне опустевшим — не хватало Яшки...
И очень долгое время — пока не подрос — я относился к Шургину с большой, совсем недетской неприязнью. Я был твердо убежден, что красные руки и багрово-бурачное лицо мясника — от крови животных, которых он погубил
ИДЁТ-БОДЁТ КОЗА-ДЕРЕЗА
Обычно нараспев начинала бабушка, а я прыскал со смеху.
Бабушка произносила эти слова очень смешно, вытянув губы дудочкой, протяжно и так, что получалось похоже на козлиное блеяние.
Как коза «бодёт», я уже знал хорошо. Пальцы одной руки бабушка складывала таким образом, что получалась рогулька. Выставив ее торчком перед собой и поворачивая подобно тому, как крутит головой коза, собираясь бодаться, бабушка грозила мне. Но мне было нисколечко не страшно. Я знал, что бабушка шутит и никогда не позволит себе обидеть внука.
Бабушка — маленькая, сморщенная, сгорбленная — и сама чем-то напоминала козу. Возможно тем, что была очень суетлива и старалась везде поспеть, где надо и где не надо
Идёт-бодёт коза-дереза
Мне было лет восемь или девять, когда произошла первая моя встреча с настоящей живой козой, вернее с козлом. Он жил в пожарке, с лошадьми. Слухом об его свирепости полнился весь город. Рассказывали, что раз он чуть не забодал насмерть одного пожарника. Козла боялись все ребята.
Козлов часто поселяют в конюшнях вместе с лошадьми. Говорят, своим противным запахом они отпугивают разных вредных насекомых и зверьков. Кроме того, козел хороший вожак и всегда шествует впереди стада или табуна. Но душной он, как говорила наша бабушка, не продохнуть...
Вот козлиная-то вонь прежде всего и донеслась до меня. А когда я сообразил, что козел близко, было уже поздно.
Я ужасно испугался. Теперь мне было совсем не до смеха.
Я заорал во всю мощь легких и здоровой мальчишеской глотки и бросился бежать, споткнулся и растянулся в пыли, а когда поднял голову, козел уже был надо мной. Он был большой, черный, косматый, страшный. Он угрожающе смотрел на меня. Борода тряслась, кривые острые рога выставлены вперед, как грозила мне пальцами-рогулькой бабушка, и почти касались моей спины. Вот-вот подцепят. И уж тогда несдобровать!
Спасла меня бабушка. В эту пору она как раз возвращалась с водой, сгибаясь под тяжестью «дружка» — пары ведер, через края которых плескалась прозрачная чистая вода. Воду брали из водоразборной будки, стоявшей на перекрестке.
Увидев, какая беда грозит ее внуку, бабушка мигом опустила ведра наземь, сняла с плеч коромысло и, размахивая им, с воинственным видом бесстрашно устремилась на бородатое страшилище.
Трах! Коромысло опустилось на спину свирепой животины. Трах...
Козел помедлил мгновение, затем, убедившись в серьезности бабушкиных намерений, тряхнул бородой, помекал и позорно пустился наутек. Вот тебе и гроза всех ребятишек! Бабушка на моих глазах из маленькой слабенькой превратилась в героиню.
Не испугалась козла. Шутка ли!
А вскоре мы обзавелись собственной козой
Манька сама по себе
К нам ходила одна женщина — продавала молоко. Мама покупала молоко для меня. Молоко было не коровье, а козье (коровьего тогда вообще нельзя было достать в городе ни за какие деньги), за него тоже приходилось дорого платить. И тогда мои родители решили: а не лучше ли завести козу? Коз в то время держали многие. Козу держать проще, чем корову. Ест она меньше. Неприхотлива. И заботы меньше. Все было правильно, кроме последнего: как раз хлопот да беспокойства с козой — не оберешься.
Мама сходила на другой конец города, сговорилась насчет покупки, а вскоре нам принесли живого маленького козленка.
Козленок был прехорошенький и необыкновенно игривый, шалун, каких свет не видел. Сколько раз он поддевал меня рожками. Только рожки у него были как шишечки (пока не выросли), и получалось совсем не больно. День-деньской разносился по двору стукоток бойких маленьких копытцев. Только что козленок был на крыльце — глядь, уже шастает по верху сарая. Прыг да скок. Подзови — сейчас же прибежит и начнет тыкаться теплой мордочкой в ладонь, выпрашивать угощение. Весь серый, только на лбу белая звездочка и концы ножек беленькие. Милый-милый... Так и хочется поцеловать в эту звездочку или в ласковую, мягкую морду.
На козленка возлагались большие надежды. Он должен был стать серьезным подспорьем в хозяйстве.
Все станет понятно, если вспомнить, что лишь недавно закончилась гражданская война. Я уж говорил: всего не хватало — спичек, керосина... На базаре хоть шаром покати, торговали только вениками. Сидели на пайке. Коза была целое богатство.
Козленок превратился в грациозную серую козочку, которой, бывало, ничего не стоило, играя, запрыгнуть кому-нибудь на колени, будто она котенок или кошка. Козочка росла, росла да быстрехонько превратилась в молодую озорную козу Маньку. Даже не заметили, как она выросла. Все была маленькая-маленькая, унесешь в охапке, и вдруг — коза! Потом у Маньки у самой появились козлята, и мы их продали, как продали нам Маньку, а Манька после этого стала давать молоко. Молоко пил я.
— Пей,— говорила мама.— Козье молоко — полезное.
Многие ребята тогда неделями не видели молока. Ни коровьего, ни козьего, никакого.
А из Манькиного вымени исправно выдаивалось каждый день две кринки: одна утром, другая вечером.
Козье молоко более густое, чем коровье, жирнее и обладает своим особым вкусом, который многим не нравится, а я так приохотился к нему, что когда потом пришлось пить молоко коровье, мне оно долго не нразилось, и я все вспоминал Маньку. А о том, что козье молоко полезное, мама слышала от врачей.
Я рос бледным, малокровным, и мама подмешивала в молоко толокно — толченую овсяную муку с сахаром; эту болтушку я и пил. И не знаю, от молока или толокна, или от чего другого, но я действительно начал быстро поправляться, набирать сил, здороветь, стал драчлив, как Манька же, и маме даже стали жаловаться на меня.
Манька стала моей кормилицей. Наверное, благодаря Маньке я и вырос такой большой, высокий, здоровый да сильный.
Манька и афиши
Манька обладала удивительной способностью. Ее можно было почти не кормить, но она все равно давала молоко.
Ела Манька все, что попадется. Сено. Траву. Веточки молодых деревьев. Палки. Солому. Веники. Подстилки, о которые обтирают ноги. Но больше всего ей нравились афиши.
Вообще, мне кажется, козы неравнодушны к бумаге. Увидят клочок бумаги, обрывок старой газеты — непременно подберут и сжуют. Есть трава — нет, сперва слопают бумагу.
Театральных афиш в нашем городе расклеивалось тогда не слишком много. Зато висела масса всяких объявлений, нужных и не очень нужных.
Объявления и афиши тогда клеили на специальные круглые афишные тумбы — заборы не пачкали; Манька подойдет к тумбе, осмотрится, оглядит слева направо — ознакомится, важное распоряжение, . необходимое, или не очень, ухватится за краешек губами, тррр — и половины нету, оборвет и сжует. Объест низ — примется за верх, стоя на задних ногах и упираясь передними в тумбу, и так обглол^ет все дочиста, до старых потемневших и растрескавшихся досок. Иногда, ухватив афишу за уголок, Манька сразу срывала ее всю, изжевав, немедля бралась за следующую, и... тумба вмиг оставалась голенькая, как будто на ней никогда ничего и не было. Лишь кой-где болтались лоскутки. Но и они быстро исчезали в ненасытной Манькиной утробе.
Клеили афиши простым грубым клеем, замешанным на отрубях и на мякине, мазали толсто, не жалея, иногда один слой афиш накладывался на другой, образуя сплошную толстую корку, и, вероятно, все это казалось Маньке очень вкусным.
Покончив с одной тумбой, Манька отправлялась к другой. И так за день она успевала обойти весь город.
Наевшись досыта разных циркуляров и распоряжений, она возвращалась к вечеру домой с полным тугим выменем. А с утра снова отправлялась на промысел. Аппетит у нее всегда был отменный.
Манька и соседи
Но, наверное, самой удивительной способностью Маньки было ее умение появляться там, где ее меньше всего хотят и ждут.
Весь город знал нашу Маньку.
Ее видели даже в окрисполкмовском дворе... Там всегда стояло много подвод, приезжали разные уполномоченные из села, хрустели сеном кони. — ну, и, конечно, Манька тоже не теряла времени даром: каждый оброненный клочок сенца на земле — ее; нет на земле — заберется в кошеву или телегу, не сплошает!
Манька проникала всюду. Для нее не существовало заборов, закрытых ворот, сторожей с ружьями и длинными хворостинами, сварливых домашних хозяек, бдительно следивших за тем, чтобы кто-нибудь чужой не забрался в их огород.
Манька всегда найдет либо подкоп, либо щель в заборе. Ее выгонят в одном месте — она лезет в другое. Караулят с этой стороны — зайдет с противоположной, а своего добьется. Все равно заберется и наестся, а после неторопливо, важно, как вполне добропорядочная и уважаемая особа, шествует домой. По виду и не определишь, чего она сегодня опять натворила. Явится, заглядывает в окно и просит: «Ме-е-е! Пускайте!» Да так требовательно, словно хочет сказать: «Что вы, не видите? Это я...»