Отец въехал на свободное место между двумя рядами поднятых оглобель, и мы соскочили еще до того, как послышался его окрик: «Тпру, стой!» — и туго натянутые вожжи остановили лошадь.
Я подбежал к реке. Даже просто глядеть на нее доставляло удовольствие. Течение было быстрое, и у стройных стеблей тростника вода зыбилась крохотными гребешками. Плоские листья камыша касались ее поверхности заостренными концами, а со дна то и дело всплывали серебристые пузырьки и лопались, поднимая легкую рябь.
По берегам росли старые красные эвкалипты; их ветви склонялись над водой, и порой так низко, что поток захлестывал листья, тащил за собой и снова отпускал. Корни упавших деревьев торчали над заросшими травой ямами, где когда-то они прочно цеплялись за землю. На эти сухие корни можно было влезть, как по ступенькам лестницы, и, устроившись наверху, смотреть на погруженный в воду ствол. Я любил потрогать такое потрескавшееся и побелевшее от дождя и солнца дерево, внимательно разглядывать строение тончайших волокон коры лесного великана, искать на ней следы когтей опоссума или просто представлять себе это дерево живым и зеленым. На другом берегу в высокой траве стояли волы и, подняв голову, смотрели на меня. Над зарослями тростника тяжело взлетел голубой журавль. Но вот ко мне подбежала Мэри и позвала готовиться к состязанию. Я обязательно должен был выиграть именно это состязание, о чем немедленно сообщил Мэри, ухватившись за ее руку, пока мы шли по траве к бричке, где мать хлопотала с завтраком.
Она расстелила на земле скатерть, а отец, примостившись на коленях, нарезал тонкие ломтики мяса от холодной бараньей ноги. Он всегда относился очень подозрительно к мясу, купленному у мясника, утверждая, что баранина бывает хороша, только если овцу взять прямо с пастбища и зарезать, пока она еще сыта.
— У мясника же, — говорил он, — овец подолгу держат на скотном дворе, их кусают собаки. На бедняге иной раз живого места не остается. А если овец по нескольку дней не кормить, они, конечно, спадают с тела.
Поворачивая на блюде баранью ногу то на одну, то на другую сторону, отец что-то бормотал про себя.
Увидев меня, он сказал:
— Когда эта овечка была жива, она так же любила покушать, как и я. Садись и ешь.
После завтрака я неотступно следовал за отцом, куда бы он ни шел, пока наконец не зазвенел звонок, возвещавший начало состязаний.
— Нам пора, — сказал он, оборвав разговор с приятелем. — Мы еще увидимся, Том. — Отец помахал ему на прощание. Он взял меня за руку, и мы пошли к тому месту, где Питер Финли выстраивал мальчиков, участвовавших в состязании.
— Подайтесь назад, — то и дело повторял Питер, обходя линейку и подравнивая ее. — Не толкайтесь, — приговаривал он, — развернитесь пошире. Так, уже лучше. И не надо спешить. Не торопитесь. Мы скажем, когда начинать. Еще назад!
— Вот вам еще одного в шеренгу, — сказал ему отец, подталкивая меня вперед.
Питер обернулся.
— А! — воскликнул он, поглядев на меня с веселой улыбкой. — А он не заартачится сегодня?
— Нет, он прямо на дыбки становится, так ему хочется бежать, — ответил отец.
Питер посмотрел на дорожку, на которой нам предстояло состязаться.
— Поставь его у того кустика, Билл. Ему надо дать фору. — Он погладил меня по голове. — Покажи своему старику, на что ты способен.
Мне понравилась эта суматоха перед состязанием, из которого мне предстояло выйти победителем. Кое-кто из мальчиков прыгал на месте, другие нагнулись, упираясь пальцами в землю. Отец сказал, что мне этого делать не надо. Я пошел следом за ним; мы продвигались между двумя рядами людей. Все, кого я знал, были тут, они смотрели на нас с улыбкой. Тут была и миссис Картер; когда-то она дала мне леденец. Теперь она помахала мне рукой.
— Смотри, беги быстро, Алан! — крикнула она мне.
— Вот здесь твое место, — сказал отец.
Он остановился и, нагнувшись, разул меня. Трава была такая, что стоять на ней босыми ногами было просто невозможно: так и подмывало скакать и прыгать. Я и стал прыгать.
— Стой смирно, — сказал отец. — Гарцующая лошадь никогда не завоюет приза. Стой спокойно и смотри на ленточку. — И он показал мне туда, где в самом конце людского коридора двое мужчин держали поперек дорожки узенькую ленточку.
Мне показалось, что это страшно далеко, но, чтобы подбодрить отца, я сказал:
— Добежать туда ничего не стоит.
— А теперь слушай меня, Алан. — Отец присел на корточки, чтобы лицо его было рядом с моим. — Не забудь, о чем я тебе говорил. Как только выстрелят из пистолета, беги прямо к ленточке и не оглядывайся. Как только раздастся выстрел, беги. Беги изо всех сил, как ты бегаешь дома. Я буду стоять вон там. Мне уже время идти. Смотри на ленточку и не оглядывайся назад.
— А я получу приз, если приду первым?
— Да, а сейчас приготовься. Через минуту раздастся выстрел.
И он, пятясь, отошел к остальным зрителям. Меня это очень огорчило. Если я что-нибудь забуду, напомнить будет некому.
— Приготовься! — вдруг крикнул он мне из толпы.
Я обернулся, чтобы посмотреть, почему не стреляют из пистолета. Все мальчики стояли на одной линии. Мне захотелось быть вместе с ними — здесь я стоял сам по себе, в одиночку, в стороне от общего веселья. Но вот раздался выстрел, и все побежали. Я испугался, увидев, как быстро они бегут. Соревнуясь между собой, они оглядывались назад, но мне не с кем было соревноваться. Ведь нельзя соревноваться, если рядом с тобой нет соперника.
— Беги! Беги! Беги! — кричал мне отец.
Теперь, когда все уже были рядом со мной, настало время вступить в состязание с ними, но они не стали ждать меня, и я в отчаянии побежал следом за всеми. Я был очень зол и чуточку растерян. Когда я добежал до финиша, ленточку уже опустили; я остановился и заплакал. Ко мне подбежал отец и взял меня на руки.
— Ну что же ты! — крикнул он, и в голосе его звучало раздражение. — Почему ты не побежал, когда раздался выстрел? Зачем ты опять оглянулся и стал ждать остальных?
— Я должен был подождать их, чтобы состязаться с ними, — говорил я сквозь слезы. — Я не хочу выигрывать один, сам по себе.
— Ну ладно, нечего плакать, — успокоил меня отец. — Мы все равно сделаем из тебя бегуна.
Все это было год назад.
Может быть, и он думал об этом, крутя колесо, в то время как я сидел в своей коляске и смотрел на него, а мои ноги были укутаны пледом.
— В этот раз ты бежать не сможешь, — произнес он наконец. — Но я хочу, чтобы ты смотрел, как будут бежать другие. Стой около ленточки, смотри на них и будь вместе с ними. Когда первый из бегунов коснется грудью ленточки, ты будешь вместе с ним.
— Но как, папа? — не понял я.
— Подумай сам, — сказал он.
И пока он ходил в сарай за банкой колесной мази, я раздумывал над его словами.
Он вышел из сарая, поставил банку на землю возле брички, вытер руки тряпкой и сказал:
— У меня когда-то была сука-полукровка кенгуровой породы. Она бегала как проклятая. Могла угнаться за любой дичью, за сто ярдов могла настичь самца кенгуру. Бывало, вспугнет стадо, выделит одного, кинется за ним, схватит за хвост прямо в прыжке и опрокинет. Никогда не метила в плечо, как другие собаки. И ни разу не промахнулась. Лучшей собаки у меня сроду не было. Один парень предложил мне как-то за нее пять фунтов.
— Отчего же, папа, ты ее не продал?
— Видишь ли, я ее взял еще маленьким щенком и вырастил. Я назвал ее Бесси.
— Как бы я хотел, чтобы она была у нас теперь! — сказал я.
— И я тоже хотел бы, но она наскочила на кол и пропорола плечо. Образовался твердый нарост, и она после этого уже ни на что не годилась. Но все же я брал ее с собой на охоту: она лаяла, а другие собаки бегали. Никогда я не видел собаки, которая приходила бы в такое возбуждение, когда гнали зверя. А сама она в этом уже не участвовала. Помню, как-то затравили мы самца кенгуру; он стоял спиной к дереву, и, когда Бриндл — была у меня такая собака, тоже кенгуровой породы, — подбежала к нему, он разодрал ей всю спину — от плеча до бока, и тут Бесси как завизжит! Бог мой! Не видал я другой собаки, которая так любила бы ввязываться в драку и гоняться за дичью, как Бесси. Но теперь она выражала это одним только лаем.
— Хорошо ты о ней рассказываешь, — сказал я отцу; мне хотелось слушать его еще и еще.
— Так вот, ты должен быть таким же, как она. Когда ты будешь смотреть на других, ты в это время старайся вместе с ними и драться, и бегать, и скакать верхом, и орать благим матом. А о ногах своих забудь. Я с этой минуты намерен о них забыть.
Глава 13
Каждое утро дети, жившие дальше по нашей дороге, заходили за мной и отвозили меня в школу. Им это нравилось, потому что каждому по очереди удавалось прокатиться со мной в коляске.
Те, кто тащил коляску, гарцевали, как лошади, а я кричал им: «Гоп, гоп!» — и размахивал воображаемым кнутом.
Среди них был Джо Кармайкл, живший почти напротив нас, — он был моим товарищем; Фредди Хоук, который умел все делать лучше других и слыл героем школы, и Ябеда Бронсон, который, стоило кому-нибудь его ударить, всегда грозил пожаловаться.
На нашей улице жили две девочки. Одну звали Алиса Баркер. Каждому мальчику в школе хотелось, чтобы она водилась с ним, но ей нравился Фредди Хоук. Другую звали Мэгги Муллигэн. Она была рослой девочкой и знала три страшных проклятия, а если ее разозлить, говорила их все подряд. Ей ничего не стоило надрать вам уши, и мне особенно нравилось, когда она возила мою коляску, потому что я любил Мэгги.
Иной раз, когда мы играли в «брыкающихся коней», коляска опрокидывалась, и Мэгги выпаливала свои три проклятия, поднимала меня и кричала остальным: «Эй, вы, пособите мне подсадить его, пока никто не пришел».
На спине у нее болтались две длинные рыжие косички, и мальчики дразнили ее Лисий хвост, а она в ответ пела:
Она никого из них не боялась; не боялась она и быков.
Однажды бык Макдональда выбежал на дорогу и напал на чужого быка. Мы все остановились посмотреть. Бык Макдональда был крупнее, он прижал противника к дереву и пропорол ему бок. Тот замычал и кинулся бежать. По его задним ногам струилась кровь. Он бежал по дороге, прямо на нас. Бык Макдональда гнался за ним, бодая его на бегу.
Джо, Фредди и Ябеда кинулись к изгороди, но Мэгги осталась со мной и не выпускала ручки коляски. Она пыталась стащить коляску с дороги, но не успела, и бык Макдональда, пробегая мимо, на ходу ударил коляску рогами — она перевернулась, однако я упал на папоротники и не ушибся. Мэгги Муллигэн тоже осталась цела.
Но колесо у коляски согнулось, и Мэгги взвалила меня на плечи и понесла домой; она останавливалась передохнуть всего четыре раза — Джо и Фредди считали.
Обычно мою коляску оставляли возле дверей школы, и я входил в класс на костылях. Школа занимала длинное каменное здание с высокими, узкими окнами; увидеть из них что-либо сидя было невозможно. Широкие подоконники были покрыты меловой пылью; в одной из глубоких оконных ниш стояла треснувшая ваза с увядшими цветами.
В противоположных концах класса висели две черные доски. Под каждой доской были сделаны полочки, на которых лежали куски мела, тряпки, большие угольники и линейки.
В стене между досками был камин, набитый старыми классными журналами, а над ним висела картина, изображавшая группы забрызганных кровью солдат в красных мундирах; они смотрели куда-то в сторону, держа ружья наперевес; у их ног лежали трупы других солдат. В центре группы, возвышаясь над остальными, стоял человек, держащий знамя на длинном древке. Он что-то кричал и потрясал кулаком. Картина называлась «Стоять насмерть». Но мисс Прингл не знала, где они стояли. Мистер Тэкер говорил, что на картине изображен британский героизм в его ярчайшем проявлении, и при этом он постукивал по картине длинной указкой, поясняя, о чем именно он говорит.
Мисс Прингл учила малышей, а мистер Тэкер учил старших. У мисс Прингл были седые волосы, и она смотрела на нас поверх очков. Она носила высокие стоячие воротнички на пластинке из китового уса, и ей было очень трудно наклонять голову, когда она разрешала выйти из класса. А мне всегда хотелось выйти, потому что на улице можно было постоять на солнце, посмотреть на гору Туралла и послушать сорок. Иногда нас набиралось на улице трое, и мы спорили, кому возвращаться в класс первому.
Мистер Тэкер был старшим учителем. Очков он не носил. Глаза его пугали нас, даже если мы наклоняли голову и старались не смотреть в них. Они были колючими, злыми, холодными, и он пользовался ими, как бичом. Он всегда мыл руки в эмалированном тазике, стоявшем в углу, а потом подходил к своей кафедре и вытирал их маленьким белым полотенцем, ни на минуту не спуская глаз с учеников. Он вытирал каждый палец в отдельности, начиная с большого. Пальцы у него были длинные и белые, сквозь кожу выпирали узловатые сухожилия. Он растирал свои пальцы быстро и в то же время размеренно, не переставая сверлить нас глазами.
Пока он вытирал руки, никто не смел шевельнуться, не решался проронить ни слова. Кончив, он складывал полотенце и прятал его в стол, а затем улыбался нам, показывая зубы.
Я боялся его, как тигра.
У него была трость, и, прежде чем ударить какого-нибудь мальчика, он дважды взмахивал ею и затем проводил по ней рукой, словно очищая ее.
— Ну-с, — говорил он, и зубы его улыбались.
Не плакать, когда на тебя обрушивались удары трости, считалось у нас признаком стойкости и выдержки. Мальчики, заплакавшие от боли, уже не могли командовать другими. На школьном дворе даже малыши вступали с ними в бой, уверенные, что одержат верх. Моя гордость требовала, чтобы я чем-нибудь да отличился, вызвав восхищение товарищей, а поскольку возможности мои были сильно ограничены, я воспитал в себе презрение к трости, хотя мистера Тэкера я боялся больше, чем остальные ученики. Некоторые мальчики спешили отдернуть руку, когда над ней взвивалась трость мистера Тэкера; я же старался этого не делать: я не гримасничал и не складывал руки на груди после каждого удара — я не верил, что это может облегчить боль или разжалобить мистера Тэкера. После наказания тростью я не мог удержать костыли: онемевшие пальцы отказывались сгибаться, и я добирался до своего места, подсовывая руки под перекладины костылей тыльной стороной.
У мисс Прингл не было трости. У нее был широкий ремень, конец которого она разрезала на три хвоста: мисс Прингл полагала, что эти узкие ремешки бьют больней, но вскоре обнаружила свою ошибку и стала пользоваться широким концом ремня.
Занося ремень для удара, она плотно сжимала губы и задерживала дыхание, но сильные удары у нее не получались. Обычно она ходила по классу с ремнем в руке и время от времени хлопала им себя по юбке, как гуртовщик хлопает бичом, чтобы напугать скот.
Она наказывала, сохраняя полное спокойствие. Но когда мистер Тэкер считал, что нужно кого-нибудь наказать, он впадал в настоящее неистовство. Он кидался к своему столу, с треском отбрасывал крышку и, роясь среди лежавших там тетрадей и бумаг в поисках трости, рычал:
— Подойди-ка сюда, Томпсон! Я видел, как ты строил рожи! Да, да, тебе показалось, что я отвернулся!
Когда он наказывал ученика, никто в классе не занимался. Мы только смотрели в растерянном молчании, напуганные приступом гнева, который не могли ни понять, ни объяснить. Его покрасневшее лицо и изменившийся голос казались нам свидетельством каких-то страшных замыслов, и мы тряслись от страха на своих партах.
Мы знали, каким образом он увидел, что Томпсон делает гримасы за его спиной. Стекло на картине, висевшей над камином, отражало все, что происходило позади Тэкера, и, глядя на картину, он видел перед собой не мертвых солдат и не размахивающего знаменем кричащего человека, а лица учеников.
Трость и ремень часто упоминались в разговорах ребят. Кое-кто из старших мальчиков со знанием дела рассуждал на эту тему, и мы почтительно прислушивались к их словам.
Так, они сообщили нам, что если вложить конский волос в трещинку на кончике трости, то при первом же ударе по руке мальчика, трость расколется надвое. Узнав об этом, я мечтал пролезть через окно в школу, когда она опустеет, вложить конский волос в трещинку и скрыться незамеченным. Я представлял себе, с какой яростью будет мистер Тэкер рассматривать на следующий день свою сломанную трость и с какой улыбкой буду я протягивать ему руку в ожидании удара, который он теперь нанести не может. Это была упоительная картина.