Когда я подъехал к конюшне, Питер запрягал лошадей. В темноте он не сразу узнал меня. Он уронил постромку, которую держал в руках, и подошел к коляске, разглядывая меня.
— Это ты, Алан? Гром меня разрази, что ты здесь де… Черт! Уж не собираешься ли ты ехать со мной, а?
— Вы же звали меня, — неуверенно ответил я, вдруг испугавшись, что я его не так понял и что он совсем не думал брать меня с собой.
— Конечно, звал, я тебя давно уже жду.
— Но ведь еще нет пяти часов, — сказал я.
— Верно, — пробормотал он и вдруг задумался. — Твой старик сказал, что тебе можно ехать?
— Да, — заверил я его. — И мама. У меня и еда с собой. Вот. — И я поднял мешок, чтобы показать Питеру.
Он улыбнулся мне сквозь бороду:
— Я с этим разделаюсь нынче вечером. — Потом добавил другим тоном: — Поставь свою коляску под навес. Нам надо в пять быть уже в дороге. — Лицо его вновь стало серьезным. — Это точно, что старик разрешил тебе ехать?
— Да, — повторил я. — Он хочет, чтобы я поехал.
— Ладно. — Питер повернулся к лошадям. — Подай назад! — крикнул он, положив одну руку на круп лошади и нагнувшись, чтобы другой поднять с земли постромку.
Я поставил коляску под навес и стоял, наблюдая за ним и держа в руках свои два мешка, как новичок-путешественник, собирающийся впервые сесть на пароход.
Дроги представляли собой тяжелую деревянную повозку с широкими железными ободьями на колесах, с тормозами из эвкалиптовых брусьев, которые приводились в действие торчавшим сзади рычагом. Дерево, из которого были сделаны дроги, побелело и потрескалось от солнца и дождей. Бортов у дрог не было, но на каждом из четырех углов возвышался тяжелый железный прут с петлей наверху, вставленный в специальное гнездо в остове. Дно дрог было из массивных, неплотно пригнанных досок, которые грохотали на неровной дороге. Гремели и колья, лежавшие на них. Дроги были с двумя парами оглобель, по паре на каждого коренника.
Питер рывком поднял оглобли, прикрепил чересседельник, надетый на коренника, затем перешел на другую сторону, к другой лошади, терпеливо стоявшей рядом со своим товарищем.
Запрягая, он то и дело покрикивал: «Стой!», «Подай немного!», «Тпру!» — каждый раз, когда лошадь проявляла беспокойство или отказывалась слушаться его руки.
Три передние лошади, стоя бок о бок, ждали, чтобы он подтянул поводья и прикрепил постромки. Они были шотландской породы, а коренники — йоркширские тяжеловозы.
Кончив запрягать, Питер бросил на дроги торбы, несколько мешков с сечкой, заглянул в ящик с провизией, чтобы проверить, все ли он взял, потом повернулся ко мне и сказал:
— Все в порядке. Теперь влезай. Постой, дай мне твою поклажу.
Я перешел к передку дрог и, держась за оглоблю одной рукой, другой бросил костыли на дно.
— Помочь тебе? — спросил Питер неуверенно, сделав шаг в мою сторону.
— Нет, спасибо, мистер Маклеод. Я сам.
Он подошел к передним лошадям и стал ждать. Я подтянулся на руках, оперся коленом «хорошей» ноги на оглоблю и схватился за подхвостник коренника. Потом снова подтянулся и влез на круп. Круп лошади был теплый, упругий и разделялся неглубокой ложбиной — на два мощных холма мускулов.
«Обопрись руками о хорошую лошадь, и ее сила перейдет в тебя», — говаривал отец.
С крупа лошади я перебрался на дроги и уселся на ящик с провизией.
— Готово! — крикнул я Питеру.
Он взял вожжи, висевшие петлей на оглобле, и взгромоздился рядом со мной.
— Не всякий сумеет влезть на дроги, как ты, черт возьми! — сказал он, усаживаясь. Потом, натянув поводья, спросил: — Может, сядешь на мешок с соломой?
— Нет, мне здесь хорошо, — ответил я.
— Но, Принц! — крикнул Питер. — Но, Самородок!
Позвякивая цепочками постромок, поскрипывая упряжью, лошади двинулись вперед. Позади них затряслись и загромыхали дроги. Небо на востоке чуть-чуть посветлело.
— Я люблю выезжать затемно, — сказал Питер. — Тогда выигрываешь целый день для работы. — Он громко зевнул, потом вдруг обернулся ко мне: — Слушай, ты не сбежал от своего старика, а? Он на самом деле позволил тебе ехать?
— Да.
Питер хмуро посмотрел на дорогу:
— Не могу взять в толк, что за человек твой отец!
Глава 24
Передние лошади шли с ослабленными постромками, натягивая их только на подъемах. Мне казалось это несправедливым по отношению к коренникам.
— Коренники делают всю работу, — пожаловался я Питеру.
— Когда дроги в движении, они ничего не весят, — объяснил Питер. — Моя упряжка преисподнюю с корнями вытащит, если надо будет. Подожди, вот нагрузимся бревнами, тогда увидишь, как все будут тащить!
Занималась заря, и восток порозовел. На деревьях весело затрещали сороки. Мне казалось, что не может быть ничего прекрасней на свете, чем сидеть вот так позади упряжки лошадей ранним утром и слушать сорочью болтовню.
С дальнего выгона раздался голос человека, кричавшего на собаку:
— Назад, назад!
— Это старик О’Коннор выгоняет коров, — сказал Питер. — Что-то он раненько сегодня… Верно, отправляется куда-нибудь. — Питер задумался на минуту. — Едет в Солсбери на распродажу. Ну, конечно, собирается кабриолет купить. — В голосе Питера послышалось раздражение. — А какой тут кабриолет, когда он должен мне десять фунтов за бревна?
Он сердито хлопнул вожжами по крупу лошади:
— Но, живей!
И через минуту сказал со вздохом:
— Вот что получается, когда веришь людям! Они разъезжают в кабриолетах, а ты на дрогах.
Солнце всходило, когда мы проехали по пустынным улицам Балунги. Вскоре мы очутились на проселочной дороге, вьющейся между деревьями, которые росли все гуще и гуще, и наконец въехали в лес, где уже не было изгородей.
Пыль, поднимавшаяся из-под копыт лошадей, мягко оседала на наши волосы и одежду. Колеса задевали склонившиеся ветки кустарника, а когда они попадали в выбоины, дроги встряхивало.
Мне хотелось, чтобы Питер рассказал о своих приключениях. Я считал его человеком знаменитым. Он был героем бесчисленных историй, которые пересказывались везде, где люди собирались поболтать.
— Бывало, — вспоминал отец, — в баре при гостинице кто-нибудь заведет разговор: «Что вы знаете о драках! Вот я видел, как Питер Маклеод дрался с Длинным Джоном Андерсеном позади пивной в Туралле». И все с интересом слушают описание этой драки, длившейся два часа. «Да, — скажет в заключение рассказчик, — Длинного Джона унесли еле живого».
За весь свой долгий путь кулачного бойца Питер потерпел поражение лишь однажды, да и то когда был так пьян, что едва держался на ногах. Один фермер, всегда трусливо отступавший в драке, набросился на Маклеода, чтобы отплатить за давнюю обиду. Ошеломленный внезапностью и свирепостью нападения, Питер очутился на земле и потерял сознание. Когда он пришел в себя, фермера и след простыл. Но на следующее утро, еще до восхода солнца, Питер, к крайнему изумлению фермера, был уже около его скотного двора и, сжимая верхнюю перекладину забора сильными руками, проревел, краснея от натуги:
«Ты и сегодня такой же храбрый, как вчера? А ну, давай выходи!»
Фермер так и застыл, держа в руке ведро, до половины наполненное молоком.
«Я… э… я не могу драться с тобой сейчас, Питер, — захныкал он, взмахивая свободной рукой в знак полной капитуляции. — Ты ведь трезвый. Ты же убьешь меня».
«Ты набросился на меня вчера вечером, — заявил Питер, несколько озадаченный таким оборотом дела. — Попробуй положить меня сейчас».
«Но ведь вчера ты был пьян, — возражал фермер. — Ты же на ногах едва держался. Я бы никогда не стал с тобой драться с трезвым, Питер. Я ведь не сумасшедший».
«Черт побери! — воскликнул Питер, не зная, что делать. — Да выходи же ты, заячья душа!»
«Нет, Питер, когда ты трезвый, я с тобой драться не стану ни за какие деньги. Можешь обзывать меня как хочешь».
«А на черта мне это надо, если ты не желаешь драться!» — окончательно разозлился Питер.
«Я тебя понимаю, — добродушно сказал фермер. — Ругань ни к чему не приведет. Как ты себя чувствуешь?»
«Хуже некуда, — пробормотал Питер, беспомощно оглядываясь по сторонам. Вдруг он устало облокотился на забор. — Меня сегодня скрутило, как паршивую собаку».
«Тебе надо выпить глоток. Подожди, я сейчас принесу, — сказал фермер. — У меня есть немного виски».
Отец говорил, что Питер ушел домой в сопровождении хромой лошади, которую ему продал фермер, но мать утверждала, что лошадь была хорошая.
Мне очень хотелось, чтобы Питер вспомнил какой-нибудь случай из своей жизни, и я сказал ему об этом.
— Отец говорит, что вы деретесь, как молотилка, мистер Маклеод.
— Неужто? — воскликнул он, и лицо его просияло от удовольствия.
Он подумал немного, потом заговорил:
— Твой старик высоко меня ставит. У нас всегда найдется время друг для друга. Я слыхал, он когда-то был замечательным бегуном. На днях я долго смотрел на него. Он вынослив, как чернокожий. — Он вдруг переменил тон: — Значит, он сказал, я умею драться? Так он сказал?
— Да, — ответил я и добавил: — Хотелось бы мне уметь драться.
— Ты когда-нибудь тоже станешь хорошим бойцом. Твой старик умел дать сдачи, а ты такой же, как он. Ты умеешь принимать удары. Чтобы чего-нибудь стоить, надо научиться принимать удары. Вот послушай, в какую переделку я попал с братьями Стенли. Их было четверо, и все отличные бойцы. Я их не знал, но слышал о них. Один — кажется, Джордж — пошел за мной на заднее крыльцо и все время ругал меня на чем свет стоит, а когда я предложил ему схватиться, он сказал: «Смотри, я ведь один из Стенли!» — а я ответил: «Мне наплевать, что вас четверо. Могу вызвать вас всех!» Ну и только мы сцепились, три его братца оказались тут как тут, и мне пришлось иметь дело со всеми четырьмя сразу.
— Они все напали на вас одного?
— Ну да, все. Я начал наступать, бросил одного на землю, а когда он падал, поддал ему коленом в живот — и его сразу скрутило. Остальные трое задали мне жару, но я все время бил ниже груди — это единственный настоящий способ драться на кулаках. Бить надо подвздох. О лице беспокоиться не стоит. Если хочешь его разукрасить, успеешь сделать это, когда измотаешь противника. Я уперся спиной в стену и колотил то правой, то левой. Пришлось-таки попотеть, но в конце концов я свалил их всех и удрал. Игра не стоила свеч. Она чересчур дорого мне обошлась. Но победа была на моей стороне. Да, черт возьми! — сказал он, отдаваясь приятным воспоминаниям. — Это была драка!
Мы проезжали через большую поляну, расчищенную в зарослях. Обветшалый забор из срубленных тут же деревьев окружал выгон, где уже появились молодые деревца и кусты, свидетельствуя о том, что лес начал свое наступление. Заброшенная, поросшая травой тропа вела от подобия ворот к покинутой хижине, сделанной из коры, тонкие деревца уже отчасти закрыли ее стены своей листвой.
Питер стряхнул с себя задумчивость и сказал:
— Это дом Джексона. Сейчас я покажу тебе пень, о который молодой Боб Джексон сломал себе шею. Лошадь понесла его и сбросила, а через два месяца старик Джексон обмотал себя цепью, которой привязывают волов, и утопился. Потом я покажу тебе это место. Пень уже недалеко. Вот там… ярдах в двадцати от забора. У него на груди была шишка с мою голову. Должно быть, угодил прямо в пень… Куда же этот пень девался? — Питер встал во весь рост, внимательно оглядывая выгон. — Вот он. Тпру! Стой! Стой, черт вас побери!
Лошади остановились.
— Вон на той стороне. Видишь? Около засохшей акации… Стой! — закричал он на лошадь, нагнувшую голову, чтобы пощипать траву. — Я должен взглянуть еще раз на этот пень. Пойдем, я покажу тебе.
Мы перелезли через забор и подошли к обугленному пню с остатками корней около поросшей травой ложбинки.
— Говорят, он ударился грудью об этот, а головой о тот корень. — Питер указал на два заостренных, как пики, корня, торчавшие из пня. — Его лошадь… Стой, как она скакала? Вон, она поскакала туда. — Он описал рукой полукруг, охватив часть выгона. — В ту сторону. Повернула у того дерева, пошла кругом, видно, проскакала мимо тех папоротников и потом вот по этой лужайке. Испугалась пня и понесла.
Он отошел шага на четыре от пня и измерил глазами расстояние.
— В этом месте он слетел с лошади. Тут она бросилась в сторону. — Питер указал рукой в направлении забора. — И упал он направо… — Питер помолчал с минуту, пристально глядя на пень. — Он так и не узнал, что его убило.
Когда мы вернулись к дрогам, Питер рассказал мне, что старик Джексон стал каким-то странным после смерти сына.
— Не то чтобы свихнулся, а как будто сломалось в нем что-то — все время ходил грустный.
Мы подъехали к запруде, и Питер снова остановил лошадей:
— Вот здесь. У того берега глубоко. С тех пор, конечно, все заросло. Он пошел прямо туда и уже не вернулся. Его старуха и младший сын сразу уехали после этого. Она страшно убивалась. Сейчас тут и соломинки не найти, чтобы трубку прочистить. Я приехал с телегой, погрузил весь ее скарб и отвез в Балунгу. Ей-богу, когда она меня увидела, у нее прямо лицо просветлело. А когда я уезжал, она не выдержала. Я сказал ей, что старик Джексон был настоящий человек. Но моя старуха говорит, что от этого ей еще горше. Не знаю…
Он тронул лошадей, потом сказал:
— Говорят, если человек утопился, значит, у него в голове какой-то винтик сломался. Может, и так… Не знаю… Только старик Джексон был не такой. Он был хороший человек. Ему всего и нужно-то было, чтобы приятель сказал: «Не падай духом», и он выправился бы. А я, как на беду, в тот день уехал подковывать лошадей.
Глава 25
Ночевали мы в заброшенной хижине лесоруба. Питер распряг лошадей, затем достал из лежавшего на дрогах мешка путы и колокольчик.
Я взял колокольчик в руки. Он был тяжелый, фунтов пять, с низким мелодичным звоном. Я позвонил, прислушиваясь к звуку, который всегда вызывал в моей памяти ясное утро в зарослях, когда каждый листок еще увлажнен росой и сороки наполняют лес своим стрекотанием. Потом я уронил колокольчик на землю с высоты всего в несколько дюймов, но Питер, смазывавший ремни, крикнул:
— Черт! Не делай этого! Нельзя бросать колокольчик, он от этого портится. Ну-ка, покажи его мне! — Он протянул руку.
Я поднял колокольчик и отдал ему.
— Это монганский колокольчик, самый лучший в Австралии, — пробормотал Питер, внимательно осматривая его. — Я заплатил за него фунт и не отдал бы и за пять. В ясное утро его слышно за восемь миль.
— Отец говорит, что самые лучшие колокольчики — кондамайнские.
— Да, я знаю. Ведь твой отец из Квинсленда. От кондамайнского лошадь глохнет. У него чересчур высокий звук. Попробуй все время привешивать лошади такой колокольчик, и она оглохнет. Есть только два настоящих колокольца — мэнникский и монганский, и монганский лучше. Их делают из особого сплава. И не просто из сплава, а подбирают такой, чтобы давал красивый звон.
— А на какую лошадь вы его наденете? — спросил я.
— На Кейт, — ответил Питер. — Она у меня одна подходит для колокольчика. У других звон не получается. А у нее широкий шаг, и она потряхивает головой. Покачивает ею, когда ходит. Поэтому я надеваю колокольчик на Кейт, а Самородка стреноживаю. Он у них самый главный, и остальные держатся около него. — Питер выпрямился. — Сначала подвешу им на час торбы с кормом, а то здесь только жесткая поросль, лошадям и пощипать нечего.
— А я пока разведу огонь в хижине, хорошо?
— Ладно. И поставь чайник. Я скоро приду.
Когда он вошел в дом, огонь был давно разведен, чайник уже кипел. Питер бросил щепотку чаю в кипящую воду и поставил чайник на каменную плиту перед очагом.
— Ну так, а где твоя солонина? — спросил он.
Я уже принес в хижину свои мешки и теперь, вынув завернутое в газету мясо, передал его Питеру. Питер развернул солонину, потрогал ее толстым, почерневшим от грязи пальцем.