— Надежная вещь эта сковородка… Я ее подобрал около Милдьюры.
Он достал из мешка кусок печенки, завернутый в газету, и с минуту, хмурясь, глядел на него.
— Печенка — худшее в мире мясо для сковородки, — проговорил он, сжимая губы так, что его черные усы выжидательно затопорщились. — Она прилипает, как глина.
Как и все бродяги, он постоянно думал о погоде. Он то и дело посматривал на небо и гадал, пойдет ли дождь. В его багаже не было палатки: все имущество составляли два простых синих одеяла, в которые были завернуты кое-какие лохмотья да две-три жестянки из-под табака с разной мелочью.
— Как-то ночью около Элмора я попал под ливень, — сказал он, — темно, хоть глаз выколи, шагу не пройдешь. Я сидел, упершись спиной в телеграфный столб, и размышлял. А наутро развезло — грязь везде непролазная, и мне пришлось по ней тащиться. Сегодня ночью дождя не будет: чересчур холодно. Но он подбирается. Завтра под вечер жди дождя.
Я сказал, что можно переночевать у нас в сарае.
— А как твой старик? — спросил он.
— В порядке, — заверил я его. — Он даст вам соломы на постель.
— Это с ним я говорил перед вечером?
— Да.
— Он показался мне хорошим парном. Правда, разодет франтом, но разговаривал со мной, как вот я сейчас с тобой.
— Ведь так и надо, правда?
— Ну, конечно! Пожалуй, улягусь я в вашем сарае, — добавил он. — А то я кутнул малость, и меня всего скрутило. — Насупившись, он посмотрел на сковородку с шипящей на ней печенкой. — Прошлую ночь меня мучили страшные кошмары: снилось, будто я под открытым небом, дождь хлещет как из ведра, чайник продырявился, и я не могу чаю вскипятить. Черт, я проснулся весь в поту.
Во время нашего разговора на дороге показался еще один бродяга. Это был невысокий, коренастый мужчина, с бородой и длинным узким мешком за плечами. Сумка для провизии, перекинутая вперед, свободно болталась на животе; он шел тяжелой, неторопливой походкой. Скрипач, подняв голову, наблюдал за приближающейся фигурой. По выражению его лица я понял, что ему не хочется, чтобы этот человек остановился здесь, и недоумевал почему. Пришелец подошел к костру и сбросил мешок на землю у своих ног.
— Добрый день, — сказал он.
— Здравствуй, — сказал Скрипач. — Куда направляешься?
— В Аделаиду.
— Путь не близкий.
— Да. Покурить есть?
— Я на окурках. Если хочешь — бери.
— Ладно, давай. — Человек взял протянутый Скрипачом окурок, осторожно всунул между сжатыми губами и прикурил от палки из костра.
— Проходил через Тураллу? — спросил он Скрипача.
— Да. Я сюда добрался сегодня днем.
— А каковы там мясник и пекарь?
— Пекарь подходящий, черствого хлеба — сколько хочешь, но мясник ни к черту. Он и обгоревшей спички тебе не даст. Готов человека убить за кусок баранины.
— Ты в трактир с черного хода заглядывал?
— Да. Разжился там остатками жаркого. Повариха — здоровенная баба, добрая. Нос как лопата. У нее попроси. Но не связывайся с ее дружком. Такой невысокий парень; за все угощай его выпивкой.
— А «джоны» тут есть?
— Нет, но зато не попадайся «джону» в Балунге — это подальше, — паршивый «джон». Он непременно задержит тебя, если напьешься.
— У меня всего один шиллинг, так что черт с ним!
— Там дальше, на севере, будет получше, — сказал Скрипач. — У них прошли дожди, и теперь все фермеры сидят в пивных. Там утробу набьешь доверху.
Он взял каравай хлеба, который дала ему моя мать, отрезал толстый ломоть, разделил пополам печенку, положил один кусок на хлеб и протянул его собеседнику.
— Возьми, подзаправься.
— Спасибо, — сказал пришелец и стал молча жевать хлеб. Потом спросил: — У тебя случайно не найдется иголки с ниткой?
— Нет, — ответил Скрипач.
Бродяга посмотрел на разодранную на колене штанину.
— А булавки?
— Нет.
— Мои башмаки тоже никуда не годятся. Сколько здесь платят жнецу?
— Семь шиллингов в день.
— Ну, конечно, — раздраженно заметил пришелец. — Семь монет в день, и расплачиваются в субботу, чтобы не кормить тебя в воскресенье. Еще окурок есть?
— Нет, хватит, самому нужны, — сказал Скрипач. — Сегодня вечером в Туралле танцулька. Завтра утром наберешь сколько хочешь окурков у дверей. Тебе, пожалуй, лучше двигать, а то не доберешься до Тураллы засветло.
— Да, — произнес медленно бродяга. — Верно, пора трогаться. — Он встал. — Прямо? — спросил он, одним движением вскинув на плечо свой мешок.
— Сворачивай не на первом повороте, а на втором, туда около двух миль.
Когда он ушел, я спросил Скрипача:
— Это что — нестоящий человек?
— У него мешок как сигара, — объяснил Скрипач. — Мы все стараемся держаться подальше от парней с такими мешками. У них никогда ничего нет, они все из тебя готовы высосать. Если такой парень попадется в попутчики, его хоть на себе тащи. А теперь покажи мне, где этот ваш сарай.
Я отвел его в сарай; там отец, видевший, как мы разговаривали, уже набросал кучу чистой соломы.
Скрипач несколько секунд молча глядел на нее, потом сказал:
— Ты даже не знаешь, какой ты счастливый.
— Хорошо быть счастливым, правда? — спросил я. Он мне очень нравился.
— Да, — ответил Скрипач.
Я стоял и смотрел, как он развязывает свой мешок.
— Господи, — воскликнул он, оглянувшись и заметив, что я не ушел. — Ты прямо как хорошая овчарка! Не пора ли тебе пойти домой и напиться чаю?
— Да, — ответил я. — Спокойной ночи, мистер Скрипач.
— Спокойной ночи, — сказал он ворчливо.
Через две недели он сгорел у костра, который разложил, устроившись на ночевку, в восьми милях от нашего дома. Человек, сообщивший об этом отцу, рассказывал:
— Говорят, он перед этим два дня подряд пил. А ночью сонный скатился в костер — знаете, как это бывает… Я говорил Алеку Симпсону: «Это его дыхание загорелось — вот что произошло». Он, верно, здорово накачался. И как только его дыхание загорелось, огонь пошел во внутренности, как по запальному шнуру; он, верно, горел, как спичка, ей-богу! Так я сказал Алеку Симпсону — знаете, который у меня купил гнедую кобылу. Я ему сейчас сказал, перед тем как приехать сюда, что так все и произошло. И Алек сказал: «Черт! Ты, наверно, прав».
Отец помолчал немного, потом произнес:
— Что ж, пришел конец бедняге Скрипачу; умер, значит.
Глава 23
Почти все мужчины разговаривали со мной покровительственно, как они обычно говорят с детьми. Если разговор слушали другие взрослые, им доставляло удовольствие посмеяться на мой счет — не потому, что они хотели причинить мне боль, а просто при виде моей бесхитростности они не могли удержаться от смеха.
— Ну как, Алан, начал объезжать норовистых лошадей? — спрашивал кто-нибудь, и я принимал этот вопрос за чистую монету: ведь я вовсе не казался себе таким, каким они видели меня.
— Нет еще, — отвечал я. — Но скоро начну.
Тот, кто задавал вопрос, считал, что этого достаточно, чтобы вызвать смех, и бросал взгляд на своих товарищей, как бы приглашая их разделить веселье.
— Слышали? Он с будущей недели собирается объезжать норовистых лошадей!
Некоторые мужчины говорили со мной отрывисто и кратко: эти считали всех детей скучными и неспособными сказать что-либо интересное. При встречах с такими людьми я молчал, потому что в их обществе мне было не по себе.
Однако я обнаружил, что жители зарослей и свэгмены, люди, привыкшие к одиночеству, часто чувствовали себя неловко и неуверенно, когда к ним обращался мальчик, но, встретив дружелюбное отношение, охотно поддерживали разговор.
Таким был старик Питер Маклеод, который возил бревна из зарослей за сорок миль от нашего дома. Раз в неделю на своих тяжело груженных дрогах он приезжал из леса, проводил воскресенье с женой и потом возвращался обратно, бодро шагая рядом со своей упряжкой или стоя в пустых дрогах и насвистывая какую-нибудь шотландскую песенку. Когда я окликал его: «Здравствуйте, мистер Маклеод!» — он останавливал лошадей и вступал со мной в разговор, как со взрослым.
— Похоже на дождь, — замечал он.
Я соглашался, что действительно похоже.
— Какие они, заросли, там, куда вы ездите, мистер Маклеод? — спросил я его однажды.
— Густые, как шерсть у собаки, — ответил он и добавил, как будто разговаривая сам с собой: — Да еще какие густые! Еще какие густые, черт возьми!
Он был высокого роста, с блестящей черной бородой и непомерно длинными ногами. Когда он ходил, голова его покачивалась, а большие руки висели по бокам, чуть выставленные вперед. Отец как-то сказал, что он раскрывается, как трехфутовая складная линейка, но отец любил его и говорил, что мистер Маклеод — человек честный и умеет драться, как тигр.
— Никто в округе не одолеет его, когда он в форме, — сказал отец. — После нескольких кружек пива он готов сцепиться со всяким. Это крепкий, сильный человек с мягким сердцем, но, уж если он кого стукнет, тому это надолго запомнится.
— Питер двадцать лет не ходил в церковь, — продолжал отец, — а потом пошел голосовать против того, чтобы пресвитериане объединялись с методистами.
Как-то в Тураллу приехали миссионеры, и Питер, пропьянствовав целую неделю, решил вернуться на путь истинный, но тут же прянул назад, как испуганная лошадь, узнав, что ему пришлось бы бросить пить и курить.
«Я пью и курю во славу божью вот уже сорок лет, — сказал он отцу. — И буду продолжать во славу божью».
— Таковы его отношения с богом, — заметил отец. — Не думаю, чтобы он много о нем размышлял, когда возит бревна.
Заросли, о которых рассказывал Питер, казались мне волшебным местом, где между деревьями бесшумно прыгают кенгуру и опоссумы шуршат по ночам. Я часто думал о нетронутых дремучих зарослях, я слышал их зов. Питер называл их «девственные заросли» — лес, не знавший топора.
У Питера уходило два с половиной дня на то, чтобы добраться до лагеря лесорубов, и целую неделю он должен был спать рядом со своими дрогами.
— Хотел бы я быть на вашем месте, — сказал я ему.
Стоял сентябрь, школа была закрыта на неделю, и у меня были каникулы. Я поехал в своей коляске за упряжкой Питера, мне хотелось посмотреть его пятерых лошадей на водопое. Он отнес ведро двум коренникам, а я сидел и наблюдал за ним.
— Почему? — спросил он.
— Тогда я увидел бы девственные заросли.
— Не торопись! — крикнул он лошади, обнюхивавшей ведро, которое он поднес к ее морде.
Лошадь начала шумно пить.
— Я свезу тебя туда, — сказал Питер. — Мне нужен хороший парень в помощники. Я возьму тебя с собой, если только ты захочешь.
— Правда? — спросил я, не в силах скрыть волнение.
— Разумеется, — ответил он. — Спроси у своего старика, можно ли тебе поехать.
— Когда вы выезжаете?
— Завтра ровно в пять утра. Будь у моего дома к этому времени.
— Хорошо, мистер Маклеод, — сказал я. — Спасибо, мистер Маклеод. Я буду у вас в пять утра.
Дальнейшие подробности меня не интересовали. Я помчался домой со всей скоростью, на какую были способны мои руки.
Когда я рассказал отцу и матери, что мистер Маклеод обещает взять меня с собой в заросли, отец удивился, а мать спросила:
— Ты уверен, что он это серьезно, Алан?
— Да, да, — быстро ответил я. — Он хочет, чтобы я помогал ему. Мы настоящие товарищи. Он сам это говорил. Он сказал мне, узнай у папы, можно ли тебе поехать.
— А еще что он говорил? — спросил отец.
— Он сказал, чтобы я был у его дома завтра в пять утра, если ты позволишь мне ехать.
Мать вопросительно посмотрела на отца, и он ответил на ее взгляд:
— Да, я знаю, но все это оправдается в конце концов.
— Не так страшна поездка, как пьянство и ругань, — сказала мать. — Ты сам знаешь, что бывает, когда люди живут подолгу в лесу.
— Ругани и пьянства там будет сколько хочешь, — согласился отец. — Сомневаться в этом не приходится. Но это ему не повредит. Именно тот мальчишка, который никогда не видел пьяных, начинает пить, когда вырастает. То же самое и с руганью: мальчик, не слышавший сквернословия, став взрослым, ругается, как извозчик.
Мать взглянула на меня и улыбнулась:
— Так значит, ты собираешься покинуть нас?
— Только на неделю. — Я чувствовал себя виноватым. — А когда вернусь домой, все расскажу вам.
— Говорил мистер Маклеод что-нибудь насчет еды? — спросила она.
— Нет, — ответил я.
— Что у тебя найдется? — Отец посмотрел на мать.
— Кусок солонины к ужину.
— Положи его в сумку вместе с двумя караваями хлеба. Этого ему хватит. Чай у Питера будет.
— Мне надо выехать из дому в четыре, — сказал я. — Опаздывать нельзя.
— Я тебя разбужу, — пообещала мать.
— Помогай Питеру во всем, в чем сможешь, сынок, — сказал отец. — Покажи, какова наша порода. Разжигай костер, пока он кормит лошадей. Ты многое можешь сделать.
— Я буду работать, — сказал я. — Еще как буду! Честное слово!
Матери не пришлось будить меня. Я услышал скрип половицы в коридоре, когда мать вышла из спальни. Вскочив с кровати, я зажег свечу. Было темно и холодно, и почему-то мне стало не по себе.
Когда я вышел на кухню, мать уже разожгла печку и готовила мне завтрак. Я торопливо заковылял в комнату к Мэри и разбудил ее.
— Не забывай кормить птиц. Хорошо, Мэри? — попросил я. — Выпускай Пэта полетать в пять часов. У опоссума много свежих листьев, но ты давай ему хлеб. Тебе придется поменять всем воду сегодня, потому что я забыл. Попугай любит чертополох, он растет у нас за конюшней.
— Ладно, — пообещала она сонным голосом. — А который час?
— Без четверти четыре.
— Господи! — воскликнула она.
Мать изжарила яичницу, и я стал торопливо глотать ее.
— Не надо так спешить, Алан. У тебя еще много времени. Ты хорошо умылся?
— Да.
— И за ушами?
— Да, и шею.
— Я кое-что приготовила тебе с собой в маленьком мешочке. Не забудь каждое утро чистить зубы солью. Щетка в мешочке. Я положила тебе старые штаны. Ботинки у тебя почищены?
— Как будто.
Она посмотрела на мои ноги.
— Нет. Сними их, я почищу.
Она отломила кусочек черной ваксы и развела ее в блюдце с водой. Пока она намазывала ботинки черной жидкостью, я беспокойно ерзал: мне не терпелось отправиться в путь. Мать начистила ботинки до блеска и помогла мне обуться.
— Я ведь учила тебя завязывать шнурки бантиком, — сказала она. — Почему ты всегда делаешь узлы?
Она принесла два мешка из-под сахара под навес, где я держал свою коляску, и светила мне свечкой, пока я укладывал их на подставку для ног и привязывал костыли.
Было не только темно, но и пронизывающе холодно. Со старого эвкалипта слышался свист трясогузки. Я никогда не вставал так рано, и меня волновал этот новый день, еще не потревоженный людьми, полный сонной тишины.
— Никто на свете еще не встал, правда? — спросил я.
— Ты сегодня встал первый в целом мире, — сказала мать. — Ты будешь умницей, да?
— Да, — пообещал я.
Она открыла ворота, и я на самой большой своей скорости выехал со двора.
— Не так быстро! — раздался голос из темноты.
Под деревьями темнота обступила меня стеной, и я замедлил ход. Я различал верхушки деревьев на фоне неба и узнавал каждое из них по очертаниям. Я знал все выбоины на дороге, знал, где лучше ее пересечь и какой стороной ехать, чтобы избежать особенно трудных участков.
Мне приятно было сознавать, что я один и волен поступать, как мне заблагорассудится. Никто из взрослых сейчас не руководил мной. Все, что я делал, исходило от меня самого. Мне хотелось, чтобы до дома Питера Маклеода было далеко-далеко, и в то же время я хотел попасть туда как можно скорее.
Как только я добрался до большой дороги, я смог двигаться быстрее, и, когда подъехал к воротам Питера, руки мои начали побаливать.
Свернув к дому, я услышал удары копыт о пол конюшни, выложенный булыжником. Хотя Питера и его лошадей скрывала темнота, я видел их глазами слуха. Позвякивали цепочки под нетерпеливый топот копыт, зерна овса летели из ноздрей фыркающих лошадей, дверь конюшни громыхала, когда лошадь, проходя, задевала ее. Я слышал голос Питера, покрикивавшего на лошадей, собачий лай и кукареканье петухов в курятнике.