Сие сочинение исполнило меня неистового гнева и побудило написать в ответ одну безделицу, которая была встречена всеобщим одобрением, гораздо большим, нежели я ожидал — я имею в виду «Чистокровного англичанина». Как благодаря сему творению Его Величеству стало известно мое имя, как я был ему представлен, взят на службу и после не по заслугам награжден— все это не имеет касательства до моего нынешнего дела, и если я об этом и говорю, то потому лишь, что никогда не упускаю случая выразить величайшее почтение, какое испытываю к блаженной памяти славнейшему и лучшему из королей, который удостоил меня чести и привилегии именовать себя не только государем, но и господином и был ко мне незабываемо добр и оскорбление памяти которого я никогда не допускал, если при том присутствовал, как не намерен допускать и впредь. Будь он жив, он не позволил бы, чтоб совершились все те несправедливости, какие мне довелось узнать.
Но, покарав нас за грехи, Господь призвал его к себе. Ради самих виновных я бы желал забыть, сколь неблагодарность, которую он испытал в стране, обязанной ему своим спасением и окончательным освобождением, по воле Провидения приблизила его кончину. И если я тут вспоминаю о прошедшем, то только чтобы побудить виновных иначе отнестись к тому, кто наделен такой же добротой и великодушием и кто нам ныне дан в монархи Господом и конституцией, в противном случае защитник праведных властителей воздаст неблагодарному народу по заслугам за обиды государей и ввергнет его в раздоры и беспорядки, к которым он влечется сам по своему безумию.
И я не могу не посоветовать всем виновным, справедливо выражающим сегодня радость по поводу воцарения нашего нынешнего государя, оглянуться на прошлое и вспомнить, кто первый, указав им путь к Ганноверской династии, склонил оставить в стороне папистскую родню из герцогов Савойских и Орлеанских, признать неоспоримое право парламента вводить ограничения в порядок передачи трона и утвердить прославленное положение Акта о престолонаследии, гласящее, что благо протестантского королевства не допускает возведения на трон государя-католика. Пусть не сочтут за труд припомнить, кто первый обратил их мысли к потомкам-протестантам из Ганноверского дома, и если на нашем троне восседает ныне протестант, то вслед за самим Господом мы тем обязаны королю Вильгельму. Нет надобности вспоминать во всех подробностях, как он исполнил это дело, как собственной персоной побывал в курфюршестве Ганноверском при дворе в Целле, как, возвратившись в Англию, не оставлял это своим особым попечением и, претворяя в жизнь задуманное, сам объявил народу славное имя Ганноверов и побудил парламент принять необходимое постановление, чем так надежно преградил дорогу Претенденту, что самые злокозненные планы якобитов не могли свершиться. Акт о престолонаследии, последовавшие вслед за тем другие парламентские акты, а также Уния с Шотландией, скрепившая сие решение навечно, доставили большое удовлетворение всем, кто знал и понимал случившееся, и освободили от страха перед Претендентом всех опасавшихся его прихода и резко против него настроенных. Свою уверенность, неоднократно мною выраженную, что якобиты никогда не смогут посадить на трон своего идола, я черпал из Акта о престолонаследии, что покажу в дальнейшем, и это мое убеждение было подтверждено бесчисленными последствиями сего Акта, которые я изложу далее.
Я отвлекаюсь от предмета изложения, но из простого чувства справедливости не могу не воздать должное славной памяти короля Вильгельма, и если мы считаем благом правление нашего нынешнего государя, то нам со всею неизбежностью за это следует благодарить почившего государя, трудам которого мы столь обязаны сегодня. С не меньшей легкостью
Его Величество способен был направить наши помыслы в иную сторону, к иным ответвлениям королевского дома, давно претендовавшим на престол. Какой король не согласился бы ради такой короны наставить своего потомка в духе протестантской веры? Но государь, который пекся о грядущем благе своих подданных и видел далеко вперед, насколько это в силах человеческих, монарх, который понимал, что Англией не может править не ведающий жизни юноша и протестантское исповедание негоже укреплять тому, кто перешел в него по политическим соображениям, король, который знал, что тот, кто испытал французское влияние и обучился тонкостям французской политической игры, не есть достойный страж британских прав и вольностей, этот король направил взор на ту династию, владеющую ныне нашим троном, которая претендовала на него не только по праву кровного родства, но прежде всего и главным образом потому, что, принадлежа к самым ревностным поборникам протестантской веры, была способна противостоять папизму и числила среди своих потомков множество достойных и многообещающих наследников, которые сумели бы принять корону и выдержать бремя правления народом, не пользующимся славой самых смирных подданных. Не стану говорить, делает ли честь все происшедшее проницательности короля Вильгельма, ибо сие не панегирик, а лишь заслуженная дань блаженной памяти моего господина и короля, из уст которого я часто имел счастье слышать слова великого удовлетворения тем, что ему удалось столь успешно завершить труды во исполнение Акта о престолонаследии; найдя достойного преемника, он говорил, что и во всей Европе нет другого государя — я привожу его слова так, как они были сказаны,— столь же достойного короны Англии, как курфюрст Ганноверский. И можно утверждать, не прибегая к лести, что, если упования Его Величества исполнятся лишь отчасти, винить нам должно будет лишь самих себя — мы бы могли доставить королю гораздо больше радостей правления, Бог свидетель, чем он узнал при жизни. Когда по смерти короля наследницей провозгласили королеву, горячие головы как одной, так и другой партии, почтя, что власть теперь у них в руках и что все прочие зависят от них, стали пускаться на немыслимые крайности и позволять себе такие действия, что, как всегда бывает с неумеренными, кончили раздорами и потеряли почву под ногами.
Хотя Ее Величество желала покровительствовать партии высокоцерковников, погибель остальных, не состоявших у нее на службе, отнюдь не входила в ее намерения, и вскоре, напуганная необузданностью этой партии, она отвернулась от них и приклонила слух к умеренным советам тех, кто лучше понимал, в чем состоит добро страны и королевы.
В сем перевороте пала партия Эдварда Сеймура — так назывались тогда высокоцерковники, — из-за чего иные высокопоставленные лица примкнули к вигам, к коим ранее не принадлежали, и так возникло деление на старых и на новых вигов, которое стараниями первых было доведено до столь высокого накала, что привело к падению и тех, и других.
Однако я слишком отклонился в сторону и возвращаюсь к собственной истории. В то время, когда происходили все эти события и разгоревшаяся ярость крайних тори достигла своего предела, я написал памфлет, чтоб защитить диссентеров от злобы и безумия этой партии, за что и пал ее жертвой.
Какую справедливость и какое милосердие они мне оказали, хорошо известно и не нуждается в напоминании. Сие введение подводит меня к обстоятельствам, кои предопределили все мое дальнейшее участие в делах общественной важности и кои в должной мере объясняют причины моего служения лицам, возложившим на меня слишком серьезные обязанности, чтобы я мог тому не подчиняться, даже если и не одобрял их действий. Мне представляется необходимым показать, в чем я соглашался, а в чем не соглашался с членами бывшего правительства, в каких их начинаниях участвовал, а в каких нет. И все, что склонны к беспристрастному и милосердному суду, смогут, взвесив сказанное, составить обо мне более снисходительное мнение.
Не стану порицать тут обхождение со мной людей, из-за которых я пострадал, и вспоминать, как они отвратились от меня в моих бедствиях, хотя и сознавали, что я служил их делу. И я упоминаю это только вследствие необходимости сообщить вам, что как раз в то время, когда, покинутый друзьями, удрученный горем, оставивший семью на пороге нищеты, я находился в Ньюгетской тюрьме, мне передали слова одного влиятельного лица, мне прежде незнакомого и известного лишь с виду и понаслышке, как всем известны знатные особы, являющиеся в дни торжеств перед народом.
Не взвесив до конца всей важности услышанного, переданного мне изустно и заключавшего в себе вопрос: «Чем я могу быть вам полезен?», я не стал прибегать к услугам посланца, но, поразмыслив, взялся за перо и ответил на этот добрый и великодушный вопрос евангельской притчей о слепце, следовавшем за Господом. «Чего ты хочешь от меня?» — спросил его Спаситель. И, словно удивившись сему вопросу, тот сказал: «Ты видишь, что я незряч, и спрашиваешь, чего я прошу у тебя?» Так и я в моем несчастье отвечаю: « Чтобы мне прозреть, Господи».
Мне не пришлось ходатайствовать о помиловании. С описанного дня прошло четыре месяца, которые я провел в тюрьме, не получая более известий, но, как выяснилось позже, мой благородный покровитель поставил себе целью представить мое дело королеве и отыскать пути для моего освобождения.
Я касаюсь здесь этих событий, ибо не склонен забывать, сколь многим я обязан милосердию королевы и моего первого покровителя.
Когда Ее Величеству было доложено мое дело и известна стала правда, я получил случай познать все великодушие и сострадание государыни. Прежде всего, Ее Величество заявила, что дело было передано некоему лицу, от коего она не ожидала такой суровости ко мне. Слова эти, возможно, покажутся иным моим читателям досужей выдумкой; такими бы они и были, если бы далее не воспоследовали убедительные доводы, ибо Ее Величеству благоугодно было весьма подробно расспросить меня о моих обстоятельствах и моем семействе и передать через посредство милорда Годольфина значительное вспоможение моей жене и детям, а также и некую сумму, которую мне доставили в тюрьму, чтобы я оплатил штраф и все расходы по своему освобождению. Пусть мои недруги решают, достаточный ли это повод, чтобы пойти к такому лицу на службу.
Так зародилось во мне чувство долга по отношению к Ее Величеству и чувство неизменной благодарности по отношению к моему первому покровителю.
Порядочные люди всегда способны к благодарности и отвечают преданностью на добро, но оказаться вдруг облагодетельствованным человеком незнакомым, к тому же знатным и влиятельным, а после этого монархиней, от чьих прислужников ты пострадал, — вообразите мысленно себя в подобном положении, и вы поймете, мог ли я впоследствии действовать во вред такой монархине и такому покровителю. Как укоряла бы меня совесть, как заливала бы лицо краска стыда, узри я в собственной душе неблагодарность к человеку, который вызволил меня из беды, и к монархине, открывшей для меня врата темницы и снизошедшей до помощи моей семье! Пусть каждый, ведающий, что есть твердость убеждений, долг благодарности и чести, поставит себя на мое место и скажет, мог ли я поступить иначе.
Мне предстоит добавить несколько подробностей касательно взятых мною обязательств, после чего я перейду к тому, что совершил и чего не совершал в сем деле.
Избавив меня от бедствия, Ее Величество не ограничилась этим выражением милосердия, но по своему великодушию взяла меня на службу, вследствие чего я удостоился чести
исполнить несколько почетных, хотя и тайных поручений, которые были на меня возложены через посредство моего покровителя, занявшего в ту пору одно из первых мест в управлении государством.
При исполнении всех этих поручений, порою сопряженных с большими тяготами и опасностями, мне посчастливилось заявить себя с наилучшей стороны, к большому удовольствию особ, которым я служил, так что лорд-казначей Годольфин, чью память я всегда и неизменно чтил, соблаговолил и впредь оказывать мне покровительство и ходатайствовать за меня перед королевой, даже тогда, когда из-за злосчастного разрыва наступило охлаждение между ним и моим первым покровителем, каковую историю мне кажется уместным рассказать. Поскольку я не допускаю тут несправедливости в отношении кого-либо, я полагаю, что никого тем не обижу.
Когда после сего злосчастного разрыва государственный секретарь был отрешен от должности, я полагал, что и моя служба окончена, ибо в подобных случаях с уходом столь влиятельной персоны уходят все, кого ему угодно было выдвинуть. Преисполнившись решимости разделить судьбу человека, которому обязан был столь многим, я прекратил дела, какие выполнял обычно по заданию лорда-казначея.
Заметив это, мой великодушный покровитель сказал мне с полной откровенностью и в самых милостивых выражениях, что мне не следует так поступать и что лорд-казначей использует меня для исполнения одних лишь государственных поручений, причем согласных моим собственным убеждениям.
« К тому же служите вы не ему, — сказал он мне, — а королеве, которая была к вам столь великодушна. Прошу вас, действуйте, как вы привыкли, а я не истолкую сего дурно».
После чего я направился к его светлости лорду-казначею, который принял меня весьма любезно и заметил с улыбкой, что давно меня не видел. Я без утайки рассказал, что усомнился, вследствие злосчастного разрыва, угоден ли я его светлости. «Ибо я знаю,— сказал я, — что вместе с влиятельными лицами в отставку обычно удаляются и те, что им служили. Поскольку его светлости известно, сколь я обязан своему прежнему покровителю, я опасался, что мои услуги более не угодны милорду». «Ничуть не бывало, мистер Дефо, — ответствовал мне лорд-казначей, — я почитаю человека за порядочного, пока он не докажет мне противное».
После чего я являлся к его светлости как обычно, но, преисполнившись решимости не подавать повода к возможным подозрениям, будто я сообщаюсь со своим прежним патроном и благодетелем, я более трех лет не посещал его, не писал ему писем и не имел никаких иных сношений, и он столь ясно понимал мои мотивы и одобрял столь непритворно мою неукоснительную честность, что не поставил мне сего в вину.
Последствием вышеупомянутого свидания явилось то, что милорд Годольфин по своему великодушию не только вновь представил меня королеве, почтившей меня дозволением поцеловать ей руку, но и получил согласие Ее Величества на то, чтоб мне и впредь выплачивали содержание, которое ей угодно было мне назначить в знак благодарности за некую работу, исполненную мною с большой опасностью для жизни — я действовал тогда, как гренадер, идущий на приступ, — и которое было некогда испрошено для меня моим первым покровителем и выдано мне по щедрости нашей государыни. Во время этой второй аудиенции Ее Величество со свойственной ей добротой изволила заметить, что довольна моей прежней службой и поручает мне другое дело, весьма хорошее, которое мне растолкует лорд-казначей.
После сих слов я удалился.
Призвав меня к себе на следующий день, милорд Годольфин сообщил, что направляет меня в Шотландию и дает на сборы три дня. Так я попал в Шотландию. В чем состояла моя служба и как я исполнял ее, не место обсуждать здесь, и не в моих правилах предавать огласке то, что надлежит держать в секрете. Замечу лишь, что поручение мое было из тех, какие королям не стыдно возлагать на подданных, а подданным не стыдно исполнять. Как ведомо тому, кто облечен сегодня высшей властью в государстве после короля и наследника, я сделал, что мне было назначено, и его светлость, кажется, не выражал неудовольствия моим участием в том деле, о чем, как я надеюсь, он и ныне помнит.
Я вспоминаю это только для того, чтоб показать, какого рода обязательства имел я перед государыней и прежде всего — перед моим первым покровителем, ибо полагаю, что, даже не одобряя временами их намерений, я был не вправе нарушать их волю. А заходил ли я в своих поступках далее того, чего требовали обстоятельства, должно быть само собой понятно.
Сказав достаточно о том, в чем состояли мои обязательства и кто облек меня доверием, могу прибавить лишь, что редко подданного и государя соединяют узы более тесные и редко частное лицо стоит к министру ближе, нежели был я. К тому же я всегда придерживался мнения, что честный человек не может быть неблагодарен к тем, кто его облагодетельствовал.
Однако не подумайте, будто я тщусь здесь оправдать сознанием долга перед королевой или каким-либо иным лицом поступки, сами по себе предосудительные. Ничто не причинит мне большего урона, нежели такое толкование моих слов, и посему прошу вас оказать мне справедливость и дать веру следующему моему заявлению: я упоминаю лишь те свои обязательства, которые требовали нежелательных для меня действий, а не бросаю вызов и не оспариваю мнение тех, по отношению к кому я сознавал свой долг, хотя порою и не разделял их взглядов. Меня не оправдает никакое чувство долга, если я стану называть зло добром, а добро злом. Однако ничто не поколеблет моей уверенности в том, что я имею право почитать себя защитником всего, что, как мне кажется, заслуживает защиты, и обходить молчанием то, что мне не представляется таковым.