Я уже не читал книжку, а положив ее на колени, смотрел на реку и думал… Взошло солнце. Туман, затканный золотыми нитями лучей, порозовел, засветился, открывая чистый синий простор над Волгой.
За кустами Тонька упорно шептала свои заклинания, но рыба давно уже не клевала, и девочка сердилась.
— Хватит, Тоня, всю рыбу не перетаскаешь, — уговаривал ее Никита, поднимаясь и разминая ноги. — Не действует больше твое колдовство, спохватилась рыбка и уплыла. Пойдем посмотрим, что твой братец наловил!
Обойдя кусты, Тонька очутилась возле меня и с тем же азартом закричала:
— Гляди, рыба на крючке мучается, а он книжечки почитывает! Подсекай! — и потянулась было к удилищу.
Я отстранил ее:
— Нет уж, свою рыбу я сам выну.
За каких-нибудь полчаса я вынул штук шесть окуней и плотичек. Тонька небрежно обронила:
— Какая же это рыба? Мелочь! Пойдем, погляди, что мы наловили!
Идя домой, Тонька рассказывала, как у них сорвалась щука килограммов на восемь весом, как она чуть было не нырнула за ней вдогонку. В одной руке девочка несла ведерко с уловом, другая же прочно определилась в руке Никиты. С этого дня Тонька неотступно следовала за нами, куда бы мы ни направлялись, — в лес, в сад, в поле. Дома она часто и подолгу охорашивалась перед зеркалом, старым волнистым, до неузнаваемости искажавшим изображение, и спрашивала Никиту с лукавой улыбкой:
— А ведь я ничего девчоночка, форсистая, правда ведь, Никита? — И, послюнявив палец, приглаживала свои белесые, выгоревшие бровки. — Вот закончу школу и тоже уеду в город, только не на завод, как вы, а прямо в Москву покачу. Поступлю работать в цирк, стану на лошадях кататься: я хорошо езжу на лошадях. Косы остригу, как Феня Ларцева, куплю туфли на высоком каблуке, шелковую кофту и ридикюль.
— А губы красить будешь? — полюбопытствовал Никита.
— Буду, — быстро ответила она. Потом, подумав, решила: — Губы красить, пожалуй, не придется: краски не напасешься.
Как-то раз нам удалось уехать без нее в ночное. Я знал, что всех лошадей на конюшне ребята разобрали и ей не на чем будет за нами погнаться. Но едва мы спутали лошадей в овраге за избушкой бакенщика, как к костру воинственно подлетела наша Тонька на серой молодой кобылке, только что вернувшейся с пристани. Подол платья закатился, открыв голые коленки и трикотажные трусики, платок съехал на затылок.
— Тпру, стой, тебе говорят! — закричала она и, опрокидываясь назад, натянула поводья.
Лошадь внезапно стала, и всадница кувырком скатилась к ее ногам, но тут же вскочила, замахнулась на кобылу, в страхе отпрянувшую от нее. Спутав лошади передние ноги, Тонька приблизилась к костру, дразняще показала мне язык, свернулась клубочком возле Никиты на подстилке и уставилась на огонь своими громадными глазами. Никто из ребят не удивился ее появлению. Очевидно, они часто видели Тоньку в своей компании в ночном.
Смеркалось. Однообразно успокаивающе позванивали колокольчики на шеях лошадей.
Приковылял Митроша-бакенщик. Деревянная нога, похожая на бутылку горлышком книзу, захлестывала траву, стучала о камешки. Митроше выкатили из горячей золы костра печеную картошку, она жгла ему руки, и, очищая кожуру, он перекидывал ее из одной ладони в другую. В груди бакенщика, будто в самоваре, что-то клокотало, тоненько выводило бесконечные нотки. Он расстегнул ворот рубахи и проговорил хрипло и сердито:
— Духота! Гроза, должно, идет… — Потом, устремив на меня тяжелый взгляд темных навыкате глаз, сказал: — Вылететь-то ты вылетел, а где сядешь, неизвестно. Куда путь наметил?
Выслушав мои сбивчивые объяснения о заводе, о курсах по подготовке в вуз, о строительном институте, он спросил грубовато:
— А сдюжишь? — откусил картошку, проглотил и сказал, поглядев на меня: — Каждому человеку жизненная дорога проложена — одна и прямая. А мы все петляем, обходы, повороты разные совершаем… Почему? По глупости своей, по жадности: хочется заглянуть, что за углом. А надобно так: выбрал дорогу и крой без остановки, тяни. Куда больше хочется, туда и пошел. А план твой намечен с толком. Годов десять захватил, чай, не меньше? Это хорошо, если не помешают…
Он свернул папироску, прикурил от уголька, усмирив едким дымом подкатывающееся удушье, бросил окурок в огонь, взял еще одну картошку, подул на нее, но есть не стал.
— Насчет войны у вас там ничего не слыхать? Говорят, какой-то Гитлер объявился на немецкой земле. Войну замышляет. Правда это или так болтают?
Деревенские ребята, примолкнув, прислушивались к нашему разговору. Оглянувшись на Никиту, я ответил уверенно:
— Будет ли война, сказать не могу, а вот Гитлер — это да, объявился.
— Фашист он, — вставила Тонька осведомленно. — Это мы слыхали.
— Чего он добивается, сатана? — сурово кашлянул Митроша.
Никита разъяснил:
— Фашистский режим хочет на всей земле установить. А капиталисты Америки и Англии — его помощники.
— Одна шайка, известно, — согласился бакенщик. — Против мира, значит, попрут, паразиты! И к нам, стало быть, не нынче-завтра жди.
— Сунься только! Зубы-то пообломаем! — вскричал я, подбрасывая сучья в огонь.
— Теперь нас не укусишь, — поддержал Митроша. — Как только эту пятилетку выполним, так пиши — врагам крышка: Россию не догонишь. А что такое война, я больно хорошо помню: и рад бы забыть, да деревяшка не дает — снарядом ногу-то отхватило… — Он мотнул кудлатой головой, откусил картошки и спросил требовательно: — А насчет оружия у нас как? Люди наши — храбрец к храбрецу, это я еще по той войне знаю. А сейчас и подавно. Оружия только давай.
— Оружия у нас хватит! — горячо заверил я. Мне очень захотелось рассеять все сомнения бакенщика и подчеркнуть, что к войне мы готовы.
— Войны, видно, не миновать, — задумчиво прохрипел Митроша. — Вы как раз подоспеете…
Тонька спала, положив голову Никите на плечо.
Быстро стемнело. Из-за седловатых лесистых холмов бурой медведицей вставала туча, медленно расправляла мохнатые лапы, мягким шерстистым брюхом тяжело легла на берега и, дохнув холодом, раскатисто зарычала. На реке стало сумрачно, неспокойно. Ветер ворвался в овраг и слепо заметался, ударяясь в края его. Лошади насторожились. Пламя костра металось, кидая вокруг зловещие отсветы.
Туча-медведица распласталась по всему небу. Стало тихо, гнетуще. Ребята всполошились. Тонька проснулась. Митроша распрямился, развернув грудь, покосился на помрачневшее небо, на речной перекат. Там во тьме несмело, скупо мигали одинокие огоньки бакенов.
— Сейчас приударит, — сказал Митроша с тревогой. — Хоронитесь под обрывом.
Молния двумя длинными вожжами опоясала тучу, опалила примолкнувшую землю синим накалом, осветив на миг стабунившихся лошадей на дне оврага, коренастую фигуру бакенщика, торопливо взбиравшегося в гору, его взлохмаченные волосы.
— Я пойду погляжу лошадь, — рванулась было Тонька. — Иссечет ее дождем, озябнет.
— Сиди, никуда, она не денется от лошадей, — остановил ее Никита.
Ребята хватали подстилки, полушубки, чапаны и, перекликаясь в душной тьме, повалили под обрыв.
Едва мы успели добежать и укрыться под земляным навесом, как опрокинулся ливень. Гром ударил над самой головой, раскололся, рассыпался и с треском покатился вниз, в овраг. С реки слабо донесся печальный гудок парохода. Ни парохода, ни барж нельзя было различить в темноте. Только по кочующим точкам огней заметно было медленное движение каравана. Вот он поравнялся с бакеном. Красный огонек фонаря встрепенулся, запрыгал и погас: должно быть, баржа, задев, вырвала бакен и утащила с собой.
— Смотри, бакен сорвало, — сказала Тонька, наблюдавшая за рекой. — Митроша-то один; не управится он, пособить надо ему.
— Подожди, вот гроза утихомирится, — сказал Никита.
— Что ты! — удивилась девочка. — А если она до утра не утихомирится, тогда что? А там, глядишь, пассажирский пароход, а еще хуже — караван! Тяжелый-то как засядет на перекате, неделю не снимешь… Я знаю.
— Да, надо бежать, — решил я.
Ветер ударил в грудь, швырнув в лицо пригоршни холодной воды. Молнии острыми саблями неустанно рубили тучу. Гром начинался где-то далеко, потом подкатывался и обрывался, будто стадо огромных животных с копытным стуком мчалось по степи и, добежав до реки, перемахивало с одного берега на другой; казалось, если присмотреться, то в блеске молнии над головой можно было увидеть их распластанные тела.
Скользя по грязи, мы взобрались на гору, потом побежали к домику Митроши. Одежда промокла и прилипла к телу. Как я ни ругался, Тонька не захотела от нас отставать и сейчас вела нас, каким-то чутьем угадывая дорогу.
В избушке горела лампочка. Желтоватый язычок пламени освещал бревенчатый угол, широкую лавку и деревянную кровать. Когда мы вбежали в домик, Митроша грозно спросил:
— Вы что?
— Бакен сорвало, дядя Митроша, — сказал я.
— Вижу.
— Пойдемте ставить.
Митроша потоптался возле нас; деревянная нога настойчиво долбила пол, глаза горели сумрачно и вопросительно.
Потом сорвал с гвоздя брезентовый плащ и стал натягивать его на плечи.
— А не боитесь? — испытующе спросил он, наступая на меня.
— Мы не маленькие.
Никита откинул назад мокрые волосы, решительно шагнул к двери:
— Пошли!
Потоки воды, словно большие мокрые ладони, хлопали по крыше, по стенам, по окну избушки, и она вздрагивала и гудела; в открытую дверь ворвались рев грозы, мелкая водяная пыль, запах мокрой травы.
Мы прихватили бакен, шест и гуськом соскользнули к воде, к тому месту, где волны рвали прикованную на цепь лодку. Ветер валил с ног. Пока Митроша отпирал замок, я в отчаянии крикнул Тоньке:
— Вернись в избу! Ну чего ты суешься везде?! Утонешь еще!
На этот раз меня поддержал и Никита:
— Останься, Тонька!
— Вот еще! А кто будет воду из лодки вычерпывать? — прокричала она ему в ухо. Вода струилась по ее лицу, косицы намокли и уныло повисли. Она первая прыгнула в лодку и села прямо на дно, отыскивая черпак.
Я готов был заплакать от ее упрямства. И так было страшно, а тут еще она… Перевернет лодку, и считай пропал. Захлестнет волной. Вместе с тем незнакомое чувство победы над своим страхом делало все тело упругим, гибким, ловким.
— Садитесь на весла, — приказал Митроша, шестом отталкиваясь от берега.
Грести было трудно, волны били в бок, поворачивали и относили лодку в сторону; она то проваливалась вниз, запрокидывая корму, то, вскинув нос, забиралась на гребень. Мы гребли, напрягаясь изо всех сил. Иногда весла скользили поверху, и тогда Митроша, сидевший на корме, закрывал лицо руками от брызг, морщился и что-то рычал, всматриваясь в бушующую муть, — он не узнавал места, где стоял бакен.
Наконец Митроша будто определил стоянку: вспышка молнии озарила знакомую березу, гнущуюся под ветром на берегу, — и бросил якорь. Потом он взялся за шест, чтобы промерить глубину, но как только опустил шест в воду, его сейчас же выбило из рук волной и унесло. Бакенщик выругался и вопросительно поглядел на меня.
Я понял, что он хотел. Держась руками за борт, я спрыгнул в воду, чтобы прощупать ногами дно. Вода была теплая, всплески хлопали по щекам, заливали уши. Перебирая руками по кромке борта, я обошел вокруг лодки; голова бакенщика нависла надо мной и спрашивала:
— Достал?
— Нет еще.
В одном месте ноги коснулись зыбучего песка, и я обрадованно известил об этом Митрошу.
В это время лодку рвануло вверх, край ее выскользнул из рук, и в одно мгновение течение отбросило меня в сторону. До меня донесся дикий, пронзительный визг Тоньки: «Митя!» Я закричал в ответ, но вода плеснула в лицо, и вместо крика получился захлебывающийся кашель. В блеске молнии на секунду мелькнула лодка, качнулись фигуры людей в ней, и все пропало во тьме, как в пропасти. Страх сковал тело. Ни ногой, ни рукой нельзя было двинуть, одежда увеличивала вес, а волны, ветер и дождь, кажется, усиливались, толчками швыряли из стороны в сторону, течение несло. Набухшие водой сандалии тянули книзу, точно камни. «Вот так тонут… — пронеслось в голове. — Закружит, затянет… Унесет и не найдут…» На какой-то миг я увидел вдруг мать: ласковая и добрая, стоит она на крыльце, освещенная утренним солнцем, и кормит цыплят кашей. Я опять закричал напрягаясь:
— Мама!
В шуме грозы я даже сам не расслышал своего голоса. Кричать бесполезно: никто не услышит, только попусту буду терять силы. Помощи ждать неоткуда, — кругом бурлящая вода, которая крутила меня, затягивая вниз, да темнота. Надо надеяться только на себя. И главное, не терять самообладания. Прежде всего надо сбросить сандалии, — дурак, прыгнул в воду прямо обутым! А они, как назло, присосались к ногам. Нырнув, я отодрал одну сандалию руками, потом, захлебываясь и кашляя, засунул под задник большой палец второй ноги и тоже кое-как сорвал. Стало намного легче.
Ветер дул встречь течению, и волны были высокие, острые, ломаные и злые. К ним невозможно было приноровиться. Они будто ждали, когда я вынырну, чтобы снова ударить меня по голове. «Надо экономить силы. Только бы суметь продержаться на поверхности, лучше в вертикальном положении, а течение прибьет к берегу», — думал я, вглядываясь в темноту. Но берега не видно, будто его и не было совсем. Прошло всего несколько минут, а мне казалось, что я болтаюсь тут всю ночь. Вода била по глазам и Мешала дышать.
Сверху, из темноты, судорожно ломаясь, стремительно упала молния, врезалась в воду неподалеку от меня; мне показалось, что она даже зашипела. В дрожащем свете ее берег в отдалении выглядел нагромождением каких-то скал; он несся куда-то в сторону, призрачный и манящий. «Доберусь до него. Доплыву!»
Я уже успел несколько освоиться с этой обстановкой. Страх прошел, и сил как будто прибавилось. Теперь у меня была уверенность, что спасусь. Какая-то коряга толкнула меня в бок острым корнем. Я ухватился было за нее, но она, тяжелая и намокшая, плыла под водой, и мне пришлось оттолкнуть ее. Начал потихоньку подгребать к берегу. Казалось, он был совсем рядом, но я все плыл и плыл, борясь с волнами, а берег все отдалялся, уходил в темноту. Начала одолевать усталость; пробовал лечь на спину и отдохнуть. Вдруг неожиданно совсем рядом прозвучал гудок парохода. Это было спасение! Но кричать — не услышат. «Надо зацепиться за борт баржи. Только бы не угодить под плицы — сомнет!..» Огни буксира, качаясь, проплыли мимо, и баржа лишь задела за плечо. Я не сумел за нее ухватиться. Меня несло течением…
Оставалась одна надежда: за селом выступал из воды продолговатый песчаный остров, поросший ивовым кустарником, — с одной стороны его огибала река, с другой он отделялся от берега протоком. В детстве мы пропадали на нем по целым дням. Только бы попасть на него — и я спасен… Но что-то долго нет этого острова. Уж не протащило ли меня мимо?.. Я уже перестал грести — не было сил; лишь бы удержаться на поверхности воды, которая била и швыряла меня из стороны в сторону. Гроза не унималась, вспышки молнии на секунду разрывали темноту, но она опять плотно смыкалась над головой и, мокрая, ветреная, вязкая, давила на меня тяжело и гнетуще. Я все чаще захлебывался, все труднее было откашливаться, я задыхался от усталости…
Но вот ноги коснулись дна. Едва выполз на песок — ноги остались в воде, — кинулся в него носом, закрыл глаза. Дождь сек затылок, стало холодно от ветра, но двинуться я не мог. В полузабытьи перед глазами встала избушка бакенщика… Что там с Тонькой, Никитой, Митрошей?.. Тонька, наверно, бегает по берегу, плачет, она ведь может кинуться за мной в реку… Я должен туда идти. Это необходимо. Сознание этой необходимости, воля заставили меня оторваться от песка. Я собрал последние силы, поднялся и, качаясь от ветра и усталости, побрел по левому краю острова, туда, где проток у́же.
Вскоре я наткнулся на иву — она всегда служила нам маяком, когда мы переплывали сюда. Я обнял ствол ее, будто повстречался со знакомым человеком. Очень хотелось есть, казалось, проглоти я кусочек хлеба, и сил бы мгновенно прибавилось.