У ног плескалась вода. Опять эта вода, опять этот ад! Я оттолкнулся от ивы и упал в воду, — если столько болтался на самой быстрине и не утонул, то уж эти несколько десятков метров преодолею. В воде было теплее. Меня опять закрутило и понесло, хотя течение здесь было медленнее. Уверенность не покидала меня…
Перебравшись на берег, я пошел, скользя, оступаясь и падая. Ноги и руки натыкались на что-то острое, боль отдавалась в спине.
Не помню, сколько я шел, еле передвигая ноги, только берег казался бесконечным. Кажется, я мог бы идти так до самого утра…
Обогнув кусты, я увидел, как впереди качнулся огонек, погас, вспыхнул и опять погас, — будто заблудился во тьме. Это Тонька шла по берегу с фонарем. Она с криком бросилась ко мне, обхватила мою шею, всхлипывая и бормоча что-то.
Она помогла мне добраться до избушки, — Никиты и Митроши там не было. Они искали меня на реке.
4
За ловлей рыбы, в ночном, в путешествиях по берегам Волги незаметно пролетело время. Ночное плавание по реке воспринималось уже как приятный факт биографии. Порезанная о камень нога заживала.
В первый день уборки мать разбудила нас сама.
— Ребятки, — позвала она, стоя у лестницы на сеновале, — просыпайтесь. В поле пора… — И через несколько минут, угощая нас молоком на дорогу, наказывала заботливо: — Вы уж старайтесь, работайте хорошо, чтобы не обижались на вас колхозники. Ну, с богом!..
Город слал в деревню технику, сложные уборочные машины. В теплые летние сумерки по улицам села, подобно пароходу по широкой реке, проплыл комбайн. Откинутый в сторону режущий аппарат его захватывал все пространство улицы. Гусеничный трактор неторопливо тянул комбайн. Победный рокот мотора, грохот металлических колес, нарушая тишину, далеко растекался по селу и как бы возвещал людям: «Иду на помощь, иду освободить вас от изнурительного физического труда!» И люди, высовываясь в окна или выйдя на крылечко, встречали и провожали машину обрадованным, благодарным взглядом. Ребятишки сопровождали комбайн до самого правления колхоза.
Трофим Егорович по-хозяйски обошел вокруг агрегата, похлопал по стальному боку ладонью и, довольный, Произнес многозначительно:
— «Коммунар».
Наутро комбайн вышел в поле. Он кружил по огромному участку пшеницы, точно заворачивал какую-то невидимую гигантскую спираль. Подводы двигались с левого бока комбайна, из опущенного рукава бесконечным ручьем текло зерно.
Мы, стоя в бестарке, поддерживали рукав, направляя его в мешок. Опорожнив бункер и наполнив мешки, мы отваливали в сторону и выбирались на дорогу.
В полдень на поле показалась стайка ребятишек — человек двенадцать. Они сначала двигались по дороге, затем свернули в сторону и наискосок побрели по жнивью к нам. Агрегат стоял, моторы заправлялись горючим. Не желая обходить еще нескошенный участок, ребятишки вошли в рожь, утонув в ней по самую макушку. По косичкам, воинственно торчащим над колосьями, я догадался, что среди них была Тонька. Вскоре мальчишки и девчонки высыпали на жнивье уже на нашей стороне и обступили агрегат. Я понял, что весь этот отряд собрала и привела сюда Тонька — это было видно по выражению ее лица, преисполненному большой важности и спокойствия.
— Зачем ты пришла сюда? — спросил я, рассердившись на нее.
Она даже не удостоила нас взглядом и с решимостью приблизилась к комбайнеру, но тот заливал водой радиатор и не обращал внимания на подошедших ребят.
— Дяденька, мы помогать вам пришли.
— Помощники — рожь топтать, — проворчал штурвальный с площадки.
— Мы не топтали, мы на пальчиках шли, — сказала Тонька.
Наполнив радиатор, комбайнер повернулся, выпрямился, держа ведро в опущенной руке; на новеньком синем комбинезоне еще не запылились белые двойные строчки швов; на лбу поблескивали очки, как у летчика. Смеющимися глазами он оглядел босоногую команду и спросил:
— Кто организовал?
— Это Тонька нас привела, вот она, — ответил за всех парнишка в синей полосатой рубашке. — Мы шефство взяли над вами.
— Ну, а что вы умеете делать, шефы?
— Все, что заставите, — сказала Тонька. — Мы все сможем: воды принести, зерно отвезти, мешки считать или еще что…
Комбайнер спрыгнул на землю, поставил ведро и снял фуражку; на ребят он глядел несколько утомленно и нежно.
— За то, что пришли к нам на помощь, — спасибо. Молодцы! Но помогать нам не надо, пока обходимся сами.
А подошедший тракторист, высоченный парень с чумазым скуластым лицом, пробасил:
— Так что вы тем же маршрутом шагом марш назад, по домам. А то попадете в режущий аппарат, как перепелки.
Ребята приуныли. В синем знойном поднебесье купались жаворонки, задыхаясь от песен.
— Ну, а хоть прокатиться на комбайне можно нам? — попросила Тонька.
— Хоть и не положено никого возить на машине, но до дороги, видно, придется довезти, — сказал комбайнер.
Мальчишки проворно разместились на тракторе и на комбайне, но девчонки не осмелились приблизиться к гудящим и лязгающим машинам и шли поодаль.
— Тоня, иди к нам, — позвал Никита сестренку.
Та отмахнулась, и мы видели, как она взбежала по лесенке на площадку, встала рядом со штурвальным, положив руки на колесо штурвала и победоносно оглядываясь на нашу подводу.
Перед уходом Тонька крикнула комбайнеру:
— Дяденька, если вам какая помощь понадобится, вы не стесняйтесь, зовите нас — мы мигом прибежим!
Сначала мы возили зерно от комбайна к току, затем с токов на ссыпной пункт. Палило солнце. Сколько концов сделали мы по своему полю, сколько рейсов совершили от токов на пункт «Заготзерно»! Пятнадцатикилометровый путь мы изучили наизусть, знали все овражки, все изволоки, повороты, кусты, деревья, одиноко стоящие у дороги. Закроешь глаза — и сразу видишь потоки зерна, поля, медленными кругами вращающиеся по обеим сторонам пути, слышишь отчетливый стук лошадиных копыт.
Сдав лошадей, мы не спеша шагали с колхозного двора к дому. Тело, налитое усталостью, сладко гудело, напоенные зноем веки смежались, вечерний покой вместе с прохладой вливался в душу, вызывая ощущение счастья. Никита, перекинув рубашку через плечо, молчит, тихо улыбается своим мыслям: за день мы наговорились вдоволь.
Завидев нас издали, Тонька неслась навстречу, протискивалась между нами и, заглядывая в глаза то одному, то другому, заботливо спрашивала:
— Намаялись? Сейчас я принесу холодной воды, умоетесь…
А нам ничего не хотелось, только бы лечь и замереть до зорьки, пока деревенский горнист — петух — не протрубит подъем.
…В конце августа мы собрались домой, на завод. Тонька побежала в колхоз за лошадью, а мы спустились к Волге искупаться напоследок и проститься с Митрошей-бакенщиком. Он сидел на лавочке возле своей избушки и чистил рыбу, точно строгал полено. Спутанные волосы падали ему на лицо, земля под ногами была усеяна рыбьей чешуей.
— Проститься пришли, дядя Митроша, уезжаем, — сказал я подходя.
Проводив нас до подъема, он остановился.
— Трудно мне в гору-то, не осилю. — Вдохнув дым папиросы, подержал его в груди, выпустил двумя синими струями через нос, сказал хрипловато: — Надо бы вам что-нибудь хорошее сказать в дорогу-то, веселое, да не мастак я на такие речи. Завидую я вам — все у вас впереди, а при зависти хороших слов не жди. — Он засмеялся громко и неожиданно, показав нам ровные желтоватые крепкие зубы, потом провел ладонью по бороде, точно стирая смех, приказал: — Ну, идите… — опять засмеялся и крикнул вдогонку: — Счастливо! Не спотыкайтесь!
Вверху, между двумя стволами березы и липы показалась Тонька. Она, должно быть, долго искала нас и вот, найдя, звонко и обрадованно закричала:
— Где вы разгуливаете, шатунные?! Все ждут вас!.. — и, схватив нас за руки, точно боясь, что мы скроемся от нее опять, потащила к дому.
В проулке уже стояла и пофыркивала лошадь, запряженная в телегу. На ступеньках крыльца сидел Трофим Егорович; мать стояла рядом с ним и выжидательно следила, как мы приближались. Она была в новом сарафане, чистой кофточке и белом выглаженном платке. По случаю нашего отъезда на работу она не вышла.
— Идите-ка сюда, молодцы, — позвал нас Трофим Егорович, поднимаясь навстречу и подводя нас к загруженной подводе. — Это все ваше: заработали, — и, обходя воз, председатель стал перечислять неторопливо и немного торжественно: — Это вот белая мука для блинов, булочек, — пусть мать Никиты стряпает. Это яблоки: «белый налив» сейчас будете есть, чтобы не испортился, а боровинка с анисом могут полежать. И дыни тоже в дороге дойдут. В этой корчажке мед — не опрокиньте. Тут яйца на дорогу. Здесь две курицы вареные. Ну, а в этом мешочке семечки для забавы… И еще вам, ребята, спасибо велели сказать колхозники за работу, за помощь. Работали вы хорошо, безотказно. Вот я и говорю: спасибо вам!.. — Он улыбнулся. — На будущий год опять приезжайте. А теперь до свиданья, недосуг мне… — Он по очереди обнимал нас. — Ну, счастливо… Живите там… — и ушел.
Тонька забралась на воз: она вызвалась сопровождать нас до пристани.
— Поехали, что ль? — крикнула она. — А то опоздаем!
Мать погрозила ей:
— Вот я тебе дам «поехали»!.. Слезь! Посидеть надо, помолчать, а потом уж и ехать.
— Чего мне слазить-то? Я и здесь сижу.
Мы сели на ступеньки рядом с матерью, замолчали. Петух взлетел на изгородь, три раза пропел и, слетев, гордо зашагал к курам. Островерхие сосны и ели, стоящие за Волгой на холмах, напоминали гребень, и облака, как бы прочесанные им, то пышно клубились, кудрявились, то белыми шелковистыми волокнами тянулись вдоль всего неба. Желтый лист плавно поколебался в воздухе и мягко лег к ногам. Озабоченно поджав губы, мать напряженно глядела перед собой. Тонька покосилась на нее и проворчала:
— Ну, сейчас зальется…
Но мать не заплакала; очнувшись от раздумья, посоветовала:
— Вы уж не расставайтесь, не ссорьтесь… Митя-то горячий, невоздержанный — ты, Никита, его одергивай, коли что не тай…
— Мы теперь друг без друга никуда, тетя Таня, — заверил ее Никита весело.
— Сергею Петровичу поклон от меня передайте. Скажите: кланяется, мол, тебе мать моя… Ну, с богом!
Мать поцеловала нас и отпустила.
Должно быть, только моя мать может так провожать. Она не плачет, не просит писать… Встанет и, склонив голову на бочок, молча смотрит вслед так, что сердце разрывается от невыразимой тоски и жалости к ней. И охватывает жгучее желание кинуться назад, сжать ее в объятиях и всю зацеловать, такую близкую, родную, печальную, ее глаза, волосы, выбившиеся из-под платка, каждый палец на руках, каждую жилочку…
— Погоняй, Тоня! — крикнул я, вскакивая на воз.
— Помни, что отец-то говорил… — послышался голос матери, когда я обернулся, чтобы еще раз посмотреть на свой дом, на свое детство.
ГЛАВА ШЕСТАЯ
1
Первым, кого мы встретили по приезде на завод, был мастер Павел Степанович. Смущенно покашливая, он топтался среди вещей, раскиданных по щелястой платформе, — баулов, мешочков, узелков, кошелок и корчажек, — не зная, за что взяться. Лицо его как будто еще более усохло, съежилось, только глаза сияли молодо и по-мальчишески задиристо. На лбу под козырьком кепки поблескивали стеклышки очков в железной оправе.
Подождав, не покажется ли кто из ребят, мы нагрузились вещами и спустились с платформы.
— Передохнем, ребята, устал я, — попросил мастер, когда мы вошли в лес. Он сел, привалился спиной к сосне и вытянул ноги. — Кто это вам надавал столько гостинцев? Неужто мать?
— В колхозе заработали, — сказал Никита; сильно возмужавший, загорелый, он все время хмурился, словно был недоволен тем, что вернулся домой.
— Ну? Сами?! — недоверчиво протянул мастер. — Собак, значит, не гоняли. Так…
Попыхивая дымом папиросы, Никита поинтересовался:
— Как тут у вас, Павел Степанович, ничего не случилось?
Мастер неодобрительно кашлянул, поскреб под подбородком седоватую щетину, помедлил, подыскивая ответ, и, не найдя его, быстро привстал:
— Что может случиться на заводе? А если и случилось что, молчок: не каждый обязан вникать в это дело. А то я вам скажу, а вы… это самое… еще кому-нибудь, а те — дальше. И пошла писать губерния!.. К чему это приведет?..
— Так никаких новостей и не было, пока мы разъезжали? — настаивал Никита, усмехаясь, как бы дразня мастера.
— Новостей, говорите? — Павел Степанович остановился; снял кепку, ногтем большого пальца почесал темя и, подняв на нас смеющиеся глаза, произнес невинным голосом: — Как же нет? Есть! — тихонько засмеялся, мотнул головой, пошевелил кожей лба, очки скользнули со лба вниз и задержались на кончике носа. — Подросли вы, видишь, какие молодцы вымахали — рукой не дотянешься! На рабочее место ставь, не сплошаете. Мастера! Руководство завода решило выпустить вас на производство не через год, а через шесть месяцев. Вот вам и новость. — И чтобы предупредить все наши вопросы к нему, усмехаясь, заторопился: — Возьмемтесь-ка еще разок.
Но взяться нам не пришлось. От общежития накатилась крикливая волна, захлестнула нас, завертела, затискала и отхлынула, унося нашу поклажу.
Когда мы, щедро наделив Павла Степановича за помощь гостинцами, вошли в комнату, там уже стоял веселый гвалт и толчея. Баулы наши были разложены по койкам и столу и развязаны. Крепко пахло яблоками.
— Подходи по одному! — по-хозяйски покрикивал Болотин, наделяя каждого яблоком.
Среди набившейся толпы ребят я долго не находил Саньку. В белой рубашке с открытым воротом, еще более вытянувшийся, с остро выпирающими костистыми плечами, сунув руки меж колен и чуть сгорбившись, он незаметно сидел в углу на койке. Когда я протолкался к нему, он застенчиво улыбнулся и встал; мы как-то неловко ткнулись щека в щеку и сели рядышком.
Просунулась в дверь взлохмаченная голова Фургонова; встретившись с моим взглядом, он смешно шлепнул губами и скрылся.
— Заходи, заходи, Фургонов! — крикнул Никита, и тот ввалился, сгорбатился, глядя на мешок с яблоками, ероша свою рыжую гриву. Болотин и его хотел угостить яблоком, но Никита остановил:
— Давайте уж сядем за стол, поговорим чин по чину… Болотин, организуй угощение. А ты, Дима, входи опять в хозяйство, слетай за кипятком.
Я взял со стола медный чайник и выбежал в коридор. На лестнице натолкнулся на Лену, чайник вырвался из рук и, гремя, покатился по ступенькам.
После разговора с Никитой на сеновале я почему-то чувствовал себя виноватым перед Леной и, чтобы не оставаться сейчас с ней наедине, сбежал вслед за чайником. Подняв его начал тщательно исследовать, не побился ли.
— За чаем? Пойдем вместе, — предложила Лена, легко спорхнув ко мне.
Как и все ребята, она тоже изменилась за лето. В белом платье, в туфельках на высоких каблуках, с маленькой сумочкой в руке, стройная и нарядная, она казалась совсем взрослой. Даже голос стал другим: грудным и певучим.
В кубовой было жарко, тесно и туманно от пара, в титане клокотала вода, в топке потрескивали дрова. Я повесил чайник на кран, и мы отодвинулись к окну за титан.
— Почему вы опоздали? — спросила Лена, видя мое смущение. — Ведь нас через шесть месяцев выпускают. Слыхали?
— Узнал об этом только сегодня. Павел Степанович рассказывал.
Нечаянно прислонив руку к титану, я отдернул ее и затряс в воздухе.
— Ожег?
Лена взяла мою кисть, подула на нее, потом, тихонько опустив ее, повернулась к окну и стала пальцем выписывать свои инициалы на запотевшем стекле.
— Я думала, что мы не так с тобой встретимся, — заговорила Лена, понизив голос и как будто разочарованно, — не в кубовой. Я думала: встретимся, убежим на Волгу, сядем и станем рассказывать обо всем… — Она замолкла; косы ручьями стекали по ее спине. Светлые, с черными крупными зрачками глаза, приблизившись, взглянули на меня испытующе, с насмешливым любопытством и вызовом: — Письма мне привез? Выкладывай! А я тебе свои отдам. — Она раскрыла сумочку и вынула из нее стопку конвертов с марками. На них аккуратно были выведены мои имя и фамилия. — Вот тебе сколько написано!