* * *
– Боже мой, Тонечка, у тебя потрясающий голос! Да вы настоящая певица, даже лучше той, которую я в детстве слушала на пластинке. Господи, как ее звали-то? Вот же память, забыла!
Клавдия Семеновна Семенчук из всей палитры цветов признавала только серый с красным. Серым мазала тех, кто уступал майору Семенчуку в праве влиять на чужую судьбу. Таким людям жена замполита тыкала без зазрения совести, невзирая на их возраст. Других, способных изменить семенчуковскую жизнь, окрашивала в кумачовый цвет, вызывающий у Клавы почтительный трепет и зависть. К этим причислялись командир полка, его зам по хозяйственной части и штабисты из округа, для которых в редкие дни проверок топилась банька да накрывался стол. К ним майорша неизменно обращалась на «вы», даже если собеседник казался лет на десять моложе. К собственному «малярному» творчеству Клавдия Семенчук подходила просто: выгоден «объект» или нет. Прогноз не подводил ни разу. Но сейчас, с удивлением разглядывая жену лейтенанта, Клавдия Семеновна впервые путалась в определении цвета. С одной стороны, эта смазливая соплюшка не влияла на судьбу Семенчуков абсолютно и потому могла пополнить собой ряды серых. С другой, девчонка своим пением разбередила в Клавиной душе то, что казалось давно забытым: росу на примятой босыми ногами траве, вкус первого поцелуя, запах мокрой сирени, наивную веру в счастье. Цвет для этих воспоминаний не подбирался. Междуцветье, вызванное растерянностью «маляра», привело к столкновению местоимений, каким прежде немыслимо было сойтись в обращении к одному лицу. Клавдия Семеновна вдруг подумала, что с этим «лицом» в ее жизни могут возникнуть проблемы.
– Спасибо, – улыбнулась Тоня. – Только, по-моему, вы преувеличиваете мои способности.
– Советую на будущее со мной не спорить, даже по мелочам. Вы свободны. Нет, подожди! Платье длинное есть?
– Зачем?
– Если нет, надо купить. Желательно, черное. Понятно?
– Не совсем.
– Господи, Аренова, ну почему тебе надо все разжевывать? Это же новогодний бал, у тебя такие красивые романсы, – брала реванш за путаницу в собственных мыслях жена замполита. – Может, к нам приедут гости из штаба округа. А ты, что, будешь перед публикой голыми коленками сверкать?
– Очень симпатичные коленки, – ухмыльнулся чтец, сержант Заволокин. – Почему не посверкать? – Юрия забрили в армию из театрального вуза. Будущему актеру оставалось служить в полку всего-ничего, поэтому иногда он позволял себе говорить то, что думал.
– Молчать! Не забывайся, Заволокин. И не хами, тебе это не к лицу. Интеллигентный человек не может быть хамом и циником.
Сержант незаметно подмигнул притихшим «артистам».
– Так то ж интеллигентный, Клавдия Семеновна. А кроме вас и, может быть, Антонины я тут таких не вижу.
Самозваный худрук неожиданно улыбнулась.
– Наглец ты, Заволокин. Попомни мои слова: еще не раз будешь наш полк вспоминать и благодарить судьбу, что служил в авиации. В пехоте за твой поганый язык тебя бы давно с дерьмом смешали.
– А в стройбате – с цементом? Здорово! Был бы я тогда фундаментом на чьей-нибудь генеральской даче и горя не знал.
Жена замполита недобро прищурилась.
– Думаешь, если осталось служить четыре месяца, так нельзя подпортить твою биографию?
– Никак нет, товарищ художественный руководитель! Я ничего не думаю: разучился.
«Аудитория» с преувеличенным интересом разглядывала свои ногти и портреты вождей на стене.
– Ладно, умник, свободен. Иди, учи «Буревестник». У тебя в двух местах сбой был. Все, репетиция закончена, – поспешила добавить худрук, пресекая новую попытку смутьяна открыть рот. – И прошу завтра не опаздывать, концерт начинаем ровно в восемь. Нехорошо заставлять зрителей ждать. А вы, Аренова, платье постарайтесь достать, – снова сбилась Клавдия Семеновна, замороченная перепалкой с наглым сержантом.
…Вместо гуся пришлось заняться концертным нарядом, замена пришлась по душе. События последних дней компенсировали Тоне Ареновой ту бессонную ночь и обиду на мужа за несправедливый упрек. Разве она не относится с уважением к его службе? Не гордится, что Аренов не просто военный – офицер авиации, а значит все вдвойне: и ответственность, и храбрость, и героизм. Да разве возможно представить в ее жизни кого-то другого: инженера, бухгалтера, даже артиста? Гражданского слизняка, который едва сводит концы с концами, корпит в одной должности до пенсии, а дом взваливает на плечи жены. Тонечка мысленно содрогнулась от такой перспективы и аккуратно расправила свой портновский шедевр: за безукоризненное качество поручиться, конечно, трудно, но за оригинальность – наверняка. Спасибо жене замполита: никогда раньше преподаватель пения не подозревала в себе таланта швеи. На гобеленовом покрывале лежало длинное платье. Полупрозрачный серебристый лиф с собранными, как на древнегреческих туниках, плечами, узкая юбка, струящийся блестящий подол – не платье, мечта, сотворенная из допотопного шарфа, старой завалящей юбчонки и полутора метров подкладочной ткани из серой шелковой саржи. Довольная собой, портниха воткнула иголку в нитки, вскочила с кровати, нетерпеливо скинула с себя домашний халат.
В зеркало смотрелась прекрасная незнакомка – таких рисуют художники и снимают кинорежиссеры. От восторга у Тонечки перехватило дыхание: сказать, что это красиво – значит, ничего не сказать. Она вгляделась в свое отражение: только хвост на затылке подтверждал, что перед ней – зеркальная Антонина Аренова. Для совершенства образа не доставало пары пустяков, которые, должно быть, валялись в шкатулке. Тоня порылась в галантерейной мелочевке, нашла шпильки, распустила легкомысленный хвост, заколола на макушке волосы. Одна прядь выскользнула из пучка и спустилась ужом по шее. Тонечка досадливо поморщилась, подхватила непослушный локон.
– Не трогай!
От неожиданности она вздрогнула и резко обернулась.
– Господи, как ты меня напугал!
– Не трогай ничего, – повторил Саша, – пусть будет так.
– Тебе нравится? Сама шила, – похвасталась швея.
– Очень, – было очевидно, что на платье ему плевать. – Ты – просто красавица, – в серых глазах вспыхнули огоньки, от которых на Тонечку полыхнуло жаром.
Она сделала шаг навстречу и вдруг заметила за спиной мужа знакомую голову в дверной щели. У хозяйки разом испортилось настроение: любой гость сейчас бы только мешал, особенно этот.
– Привет, – улыбнулся Олег. – Прошу извинить за вторжение. Я понимаю, что принимать гостей тридцатого декабря да еще незваных, для любой хозяйки – пытка. Но все претензии – к твоему мужу, это он меня затащил.
– Тонь, сообразишь что-нибудь? Мы голодные, как звери! Но у нас все с собой, – поспешил добавить легкомысленный хозяин, – ты только по тарелкам раскидай. Между прочим, некоторые уже вовсю празднуют, а нам, что, нельзя?
– Кто празднует?
– Да почти весь город! Народ еще на прошлой неделе гулял, – весело просветил муж, перехватывая у приятеля раздутые сумки.
– Двадцать пятое декабря – католическое рождество, – невольно улыбнулась Тонечка, зараженная радостным возбуждением. От Саши приятно пахло морозом, елкой и одеколоном, который она недавно ему подарила. – Инга говорит, в их семье это самый большой праздник.
– А в нашей семье любой календарный день – праздничный, потому что с такой женой даже понедельник, как воскресенье, – подлизнулся к жене Аренов. – Тебе помощь нужна или мы с Олежкой можем потравиться на свежем воздухе?
– Травитесь, – снисходительно позволила хозяйка, подпихивая хозяина с гостем к двери. – И не заходите, пока не позову, я переодеться должна.
Вечер на удивление вышел приятным. Олег не занудничал, не пялился, как обычно, удавьим взглядом. Прощаясь, он многозначительно ухмыльнулся и подмигнул.
– Может, ребята, наступающий год станет для нас разлукой. Не знаю, как вам, а мне будет жалко, если вы отчалите.
– С ума сошел? Мы ж только причалили, и никто не собирается нас перебрасывать. Да нам и самим никуда неохота отсюда срываться, правда, Тошка? Вот только бы нормальное жилье получить. Слушай, Воронов, – хлопнул себя по лбу Александр, – ты же у нас при штабе, все новости должен знать первым. Если что услышишь насчет квартиры, шепнешь? Мне, правда, командир намекал, но пока это только намеки.
– Заметано. Ладно, пойду. Увидимся завтра, – он посмотрел на часы. – Тьфу ты, черт, сегодня. Ну, пока, – и выдвинулся, наконец, за порог.
– Я люблю тебя, – сказал Саша, едва за гостем закрылась дверь. – Иди ко мне.
– Как можно быть таким транжирой, Аренов? – она медленно расстегивала пуговицы кофты, не спуская с мужа глаз и не трогаясь с места. – Из-за тебя мы профукали целый вечер.
– Зато впереди у нас целая ночь.
* * *
Под такой снегопад бывшая южанка попала впервые. Крупные хлопья норовили залепить рот, осесть на ресницах, чмокнуть мокрым холодом в щеки и нос – ни смотреть, ни спросить, ни ответить. Впрочем, за Сашей она готова идти молча, вслепую. Когда рядом такой человек, жить на свете гораздо проще.
– Не замерзла? – рука в летной перчатке бережно обхватила за плечи. – Слушай, Тошка, давай тебе шубу новую купим? – задал муж второй вопрос, не дождавшись ответа на первый. – Олег говорил, в военторг каракулевые завезли. А что, отличная идея! Согласна? – «Лучше кровать купить, эта узкая да еще скрипит», – хотела ответить счастливая Тонечка, но промолчала, только кивнула с улыбкой. – Значит, договорились! – весело подытожил глава семьи и неожиданно удивленно присвистнул. – Ты смотри – Воронов! Он же собирался Новый год с литовцами в кабаке встречать. Ай да Олежка, не вытерпела все ж таки душа, к своим потянуло.
У входа в Дом офицеров топтался штабист. Непокрытая голова со снежной макушкой, кургузое черное пальто, из-под поднятого ворота выглядывает клетчатый шарф, черные брюки со стрелками, кожаные туфли на тонкой подошве – при взгляде на этого неприкаянного беднягу, который пыжился выглядеть щеголем, Тонечку охватила жалость. «Как можно так надолго оставлять собственного мужа? – мысленно возмутилась она беспечностью невидимой вороновской жены. – Допрыгается, что Олег найдет ей замену. А он, кажется, уже для этого созрел, потому что вечно один. Некому ни пуговицу пришить, ни приласкать, даже поругаться не с кем. Худой, неухоженный – хуже бездомного пса. Вот уж точно: женился, как на льду обломился».
– Привет, Ворон! Изображаешь снежного человека? – пожал Саша протянутую руку. – Почему здесь? Там, по-моему, народ уже вовсю веселится, – кивнул он на празднично украшенный гирляндами вход. – Ждешь кого?
– Вас. Жене вот твоей хочу пожелать успеха, хотя и козе понятно, что Антонина Аренова выступит лучше всех. Правда, Тонечка?
– Спасибо, мне бы твою уверенность. Вы извините, ребята, я побежала, еще переодеться надо успеть, – дебютантка торопливо клюнула одного в щеку, приветливо кивнула другому, подхватила пакет с платьем и рванула к дверям.
– Ни пуха, ни пера! – полетели в спину два голоса.
– К черту!
…Певицу отпускать не хотели. Хлопали, кричали «браво» и «молодец», требовали спеть на «бис». Потрясенная нежданным успехом, Аренова вспомнила, что совсем недавно была Тумановой, мечтавшей о сцене, и усомнилась в правильности своего жизненного выбора. Но потом наткнулась взглядом на Сашу, увидела его улыбку, устыдилась мимолетного тщеславия. Глупо мечтать о всеобщем признании, когда один, единственно нужный, с радостью признает твое превосходство над всеми. Конечно, приятно, если скромная способность озвучивать голосом ноты оценивается так высоко. Однако не надо быть семи пядей во лбу, чтобы понять: эти люди, наверняка, просто ничего лучшего не видели. И не потому, что равнодушны к искусству, ленивы или глупы, а потому, что охотников выступать перед военными среди настоящих артистов немного. Это только в кино про офицеров красиво скажут: есть такая профессия – родину защищать. В жизни к людям в погонах относятся свысока, а офицерских жен считают поголовно дурами, способными лишь сплетничать да возиться с кастрюлями. И невдомек таким «умникам», что «дуры» попросту любят мужей больше себя, поэтому из всех призваний следуют одному: делать счастливым того, кто рядом. Ведь счастливый всегда сильнее, а защитить может только сильный.
Похожие мысли путались в Тонечкиной голове со словами романсов, которые она исполняла. Путаница окрашивала знакомые многим тексты новым, неожиданным смыслом, близким тем, кто слушал. Близость рождала почти родство, вызывая общий восторг на сцене и в зале. Тоня пела, впитывая в себя навсегда эти минуты. Как бы дальше ни сложилась судьба, она никогда не забудет этот смешанный запах хвои, сапожной ваксы, духов и пота, щербленную доску под микрофонной стойкой, огромную нелепую люстру с перегоревшей лампочкой в центре, возбужденный закулисный шепот, цыканье Семенчук. Сейчас она воспринимала все это как единый, живой организм, для которого не жалко ни голоса, ни сердца, ни жизни. Она не пела – дарила свою любовь и наслаждалась ответной любовью. Это чувство было таким острым и сильным, что Тонечка испугалась: еще пара-тройка подобных выступлений и душевному покою наступит конец.
За кулисами ее тут же атаковала Клавдия Семеновна.
– Дорогая моя, да вы – настоящий клад! У нас теперь будет такая художественная самодеятельность… – жена замполита запнулась, подбирая слова, видимо, не нашла и перескочила от мечтаний к конкретным планам. – Концертную бригаду организуем. Под моим руководством да при поддержке Семенчука таких успехов добьемся, что… – снова заминка, похоже, эмоции отрицательно влияли на способность Клавдии Семеновны выражать мысли словами. Она энергично рубанула воздух рукой и победно закончила, – в штабе округа обзавидуются! Все первые места на конкурсах самодеятельных коллективов возьмем. Гастролировать начнем, как настоящие артисты, – входила в раж «худрук». – А потом, может, и я рискну с тобой дуэтом спеть. Я ведь в школьном хоре солисткой была, правда! Ну, так что, поможешь мне, Антонина?
– В чем, Клавдия Семеновна?
– Репертуар подобрать. Пока ты пела, я придумала название для нашего следующего концерта: и слышу звуки чудных песен. Правда, здорово? Концерт сделаем в двух отделениях: первое – русские народные песни, второе – романсы, можно сценку из какой-нибудь оперетты вставить. Мы с Тимофеем Ивановичем любим «Белую акацию». «Когда я пою о широком просто-о-ре», – напела меломанка неожиданно приятным баском. – Мой Семенчук обожает это слушать! Мы ж с ним в Одессе познакомились, на пляже, представляешь?! Я тогда только медучилище закончила, меня мать на море отпустила, правда, не одну, с родственницей. А Семенчук в первый свой отпуск на юг маханул, лейтенантиком еще был. Молоденький, хорошенький! Я как увидела его, сразу влюбилась, представляешь? Ну, что, Аренова, берешься за это дело?
– За какое?
– Господи, да чем ты слушаешь, дорогая моя?! Я уже битых полчаса толкую: нужно организовать крепкую самодеятельность. Может, даже хор создать – не помешает. А то вы все тут обабитесь. Надо народ встряхнуть, огоньком зажечь, понимаешь? – грозная майорша оказалась наивной, восторженной теткой с полной неразберихой в голове, где композитор Дунаевский путался с первой любовью, а сквозь заботу о личностном росте других проглядывалось желание заслужить мужнину похвалу. Тонечка вдруг поняла, что бездетная Клавдия Семеновна панически боялась потерять своего ненаглядного Семенчука, поэтому хваталась за любую возможность доказать всем вокруг собственную незаменимость и нужность, убедить, что составляет с мужем идеальную пару. – Отказ будет рассматриваться как неподчинение командованию, ясно? Жена военного летчика должна быть активной, способной повести других за собой. Я, дорогая моя, обязательно вас в женсовет введу, – пообещала, снова сбившись на «вы», глава полковых активисток. – С моими возможностями и вашими данными мы горы свернем, в штабе округа ахнут!
– Извините, Клавдия Семеновна, я в туалет хочу. Потом договорим, ладно? – выпалила Антонина и, не дождавшись ответа, направилась к выходу.
– Конечно, – пробормотала Семенчук, потрясенная бесцеремонностью жены лейтенанта. О подобных физиологических потребностях молодой женщине даже заикаться неприлично, не то, чтобы этим обрывать разговор.