Проскользнув через комнату рядом со сценой, где переодевались возбужденные успехом «артисты», и, выслушав на ходу комплименты, Тонечка отправилась на поиски мужа, но вдруг почувствовала дурноту и едва успела дойти до спасительной двери с коряво прикрученной буквой «ж».
…Через десять минут она мечтала только об одном: оказаться на своей скрипящей кровати, зарыться носом в подушку, закрыть глаза. Никого не видеть, ничего не слышать, ни с кем не общаться. Так плохо еще не было никогда, даже прошлым летом, когда отравилась любительской колбасой. Бедняжка перевела дух, умылась, прополоскала рот, посмотрела в небольшое зеркало над раковиной. Бледная, измученная, с выпученными покрасневшими глазами и растрепанными волосами – таких в гроб кладут, а не сажают за праздничный стол. Вздохнула, привела себя в порядок и толкнула дверь.
В фойе было пусто. Из зала доносились громкие голоса, смех, звяканье столовых приборов. Поколебавшись, Тонечка двинулась на эти звуки. От колонны отлепилась мужская фигура в темном костюме и перегородила дорогу.
– Господи, Олег, ты меня напугал!
– Правда? – он стоял напротив, с улыбкой рассматривая жену приятеля. Эта улыбка ей не понравилась.
– А ты, Воронов, оказывается индивидуалист, – неловко пошутила Тоня, пытаясь его обойти. – Опять противопоставляешь себя коллективу? Сашу не видел?
– Он там, – небрежно кивнул штабист на прикрытую дверь. – Хотя, мне кажется, твоему мужу полагалось бы быть рядом с тобой. Когда жена блюет в туалете, нехорошо оставлять ее без присмотра. Я бы свою не оставил.
– Зато она оставляет тебя. Дай пройти.
– Зачем?
Тоня растерялась, не зная чем ответить на идиотский вопрос.
– Ты пьян?
– Никогда не был трезвее.
– Тогда пропусти, и я обещаю забыть твое хамство.
– Хамство? – неподдельно изумился Олег. – Разве правда может быть хамской, Тонечка? Протри, наконец, глаза и оглянись вокруг. Ты попала в казарму, где пьют, матерятся, выслуживаются, сплетничают, где мужики книг вообще не читают, а их бабы берут в руки только кухонные рецепты, где нет культуры, одна политграмота, где праздники подменяет обычная пьянка. И так везде, даже в авиации, которая считается белой костью обглоданного армейского организма. Здесь нет дружбы, ни хрена не найдешь ни справедливости, ни искренности, ни чести – подсидка, зависть, подхалимаж на каждом шагу.
– Зачем же ты пошел в военное училище, Воронов?
– Зачем? Затем, что дурак и трус! Дурак, потому что романтики захотел, а трус, потому что всю жизнь мечтаю летать и до смешного боюсь высоты. Где же мне еще можно так близко быть рядом с мечтой?
– Но я-то тут при чем? Зачем ты мне это рассказываешь?
– Зачем? – прищурился он, подошел вплотную и дохнул перегаром. Обличитель всеобщих пороков сам оказался вруном. – А ты не догадываешься?
– Нет.
– Неужели? Такая тонкая, такая чуткая, артистическая натура – и не сечешь, что я втюрился в тебя, как мальчишка? Думаешь, с голодухи повадился с вами чаи распивать? Или Аренов мне нужен? Чтобы утолять с твоим самовлюбленным олухом тоску по сопливому детству? Не смеши и не делай, пожалуйста, вид, что ни о чем не догадывалась. Не уподобляйся нашим глупым телкам, которые лицемерят даже в постели. Ты не могла не чувствовать, что я от тебя без ума, Тонька! Я же не просто в койку зову – предлагаю судьбу разделить. У меня дядька родной в Генштабе, вот-вот генерала получит. Будешь, со мной, как у Бога за пазухой: хочешь – в Германию, хочешь – в Чехословакию. Дядька может в любую страну забросить, он надо мной трясется. А я буду всю жизнь с тебя пылинки сдувать. Ну, что молчишь?
– А что ты хочешь услышать, Воронов?
От неожиданности Олег вздрогнул и резко обернулся.
– Санечка! – бросилась к мужу Тоня. – Пойдем отсюда, не обращай на Олега внимания. Он просто выпил немого лишнего, не соображает, что говорит. Завтра самому будет стыдно.
– Ты иди, я сейчас. А за любовь мужчина стыдиться не должен, правда, капитан?
Тонечке стало страшно: таким она своего мужа еще не видела. Сашин голос звучал спокойно и говорил он подчеркнуто равнодушно, с ленцой, только глаза были застывшими, потемнели даже. От этого сумрачного неподвижного взгляда по спине молодой женщины побежали мурашки.
– Сань, пойдем, уже скоро двенадцать. А хочешь, дома Новый год встретим? Мы же думали с тобой побыть дома, вдвоем. Пошли? – бормотала она, понимая, что несет ерунду, которую никто не собирается слушать.
– Ты иди, – повторил Аренов, – я сейчас.
– Куда идти-то, Саша? – чуть не плакала Антонина. – Оставь его, пойдем лучше вместе домой.
– А я и не подозревал, капитан, что ты – любитель шастать в чужой малинник, – невозмутимо заметил молодой лейтенант. – Значит, олух, говоришь?
– Меньше себя надо любить, тогда можно видеть больше вокруг, – процедил сквозь зубы недавний приятель.
– У тебя ж свой ягодник есть, капитан. Что ж ты чужие-то ягоды норовишь обобрать, а? Запретный плод тебе подавай, своими уже обожрался? А может, рога мешают собственной ягодкой насладиться? – он уже не говорил – шептал, но этот шепот со странной примесью свиста бил по ушам сильнее любого крика.
– Не забывайся, лейтенант, – побледнел Воронов.
– А то что? Дяде родному пожалуешься? И он снимет с меня погоны или сошлет в зажопинск? Он же все может, твой хваленый без пяти минут генерал. Так то ж он может, Ворон, не ты. Ты-то как раз только штаны протирать в штабе способен да предавать свою мечту, трус! Над тобой же весь полк потешается, даже бабы, которые только кухонные рецепты читают. Ты – неудачник, Олежек. Ничтожество, ноль, импотент, – теперь он не шептал, вбивал каждое слово, точно опытный плотник – гвоздь: небрежно и точно. – Ну, что молчишь, капитан? Или только от женщин способен требовать ответа, а сам рот боишься раскрыть?
– Ах, ты, падла, – злобно выругался Воронов и кинулся на Александра.
Они дрались остервенело, как волки, готовые перегрызть глотку друг другу. Тоня, оцепенев, с ужасом наблюдала страшную драку, не в силах сдвинуться с места. Потом все накрыла чернота, и наступила полная тишина…
Глава 3
– Тимоша, милый, я ведь тебя никогда ни за кого не просила, скорее, наоборот, помнишь?
– Ну.
– А теперь прошу: помоги ты этому лейтенанту! Пушкин вон стрелялся, чтобы защитить честь жены, а наш всего-навсего морду набил.
– Аренов не Пушкин.
– Но и царь – не ты, дорогой. У тебя гораздо больше возможностей.
Семенчук вздохнул и с укором посмотрел на заступницу.
– Клава, когда ты, наконец, прекратишь вмешиваться в мою службу? Мне уже командир не раз намекал, что в нашем полку политподготовкой занимается баба. Не догадываешься, кого он имел в виду?
– Я, товарищ подполковник, всего лишь пытаюсь помочь. Чтобы досуг людей чем-то заполнить, клубную работу наладить, кружки какие организовать, чтобы женсовет способствовал укреплению семьи.
– Семью, Клавдия, укрепляют дети. А твои бестолковые подопечные только сплетни по городку разносят да за дефицит в военторге дерутся.
– Но ты же сам говорил, что за отлично налаженную работу нашего актива тебя в штабе округа хвалят. И разводов у нас не бывает, и жалоб, и общественный детсад работает – чего же еще? – Клавдия Семеновна старалась вести разговор спокойно, но дрожащий подбородок и мгновенно повлажневшие глаза выдавали обиду. Семенчук вздохнул и обнял жену за плечи.
– Прости, Клаша, знаю, сам виноват… Не настоял бы тогда на аборте, уже, может, и внуков бы нянчили. За тебя испугался, думал, загрызет мать, что в подоле принесешь. Раньше ж это позором было, не то, что теперь: мать-одиночка – почти героиня. Если б вернуть то время, все бросил бы да примчался за тобой. Расписали бы и так, никуда не делись: до восемнадцати лет полгода оставалось. А мы, дураки, совершеннолетия твоего дождались, а ребенка потеряли.
– Молодые были, Тимоша, глупые.
– Теперь вот с чужими детьми возимся, мать их за ногу! Они отношения через мордобой выясняют, а нам покоя нет.
– Девчонка уж больно хорошая, Тимоша, поет душевно. Мы бы с ней такие концерты давали, на весь округ гремели бы. И на меня в юности чем-то похожа, скажи?
– Не положено советскому офицеру, летчику, руки распускать, да еще со старшим по званию. Это ж мировой скандал, Клаша, крупное чепе, понимаешь?! Еще легко отделался, мог бы запросто под суд чести попасть. А ну их в баню, давай лучше сами споем. Нашу, любимую, давай? – и, не дожидаясь ответа, подполковник затянул слабым дребезжащим тенорком: калина красна-а-ая, калина вызре-е-ела…
– Я у залеточки характер вызна-а-ала, – подхватил негромко басок.
После новогодней драки в Доме офицеров прошло три месяца. Лейтенанту Аренову влепили «строгач» с занесением в личное дело, у его жены случился выкидыш. Скандал, может, и удалось бы замять (кому охота выносит сор из избы?), но кто-то из бдительных однополчан сообщил о случившемся в штаб округа. Приезжала комиссия, разбирались на месте. Замполит с комполка пообещали себе и друг другу отыскать стукача, но слов не сдержали: из своих не признавался никто, а командование имя подписанта не выдавало. Так весь полк и вступил в новый год: с подмоченной репутацией да подлым жалобщиком, настучавшим на товарищей. Неожиданно благородно повел себя капитан Воронов, почти сразу проявив готовность к полному примирению, ни словом не намекнув влиятельному родственнику о неприятном событии. Ровно через десять дней после Нового года к штабисту прикатила супруга с кружевным голубым конвертом в руках и солидным помощником, едва достающим до локтя. А еще спустя десять дней капитану опять улыбнулась Фортуна: он получил приказ отбыть для дальнейшего прохождения службы в ГСВГ, попросту говоря, в Германию. Не таким везучим оказался молодой лейтенант. Впрочем, оно и понятно: без мохнатой лапы в Генштабе следует быть тише воды, ниже травы даже выпускникам академий, не то, что военных училищ. Когда нет сверху поддержки, не спасет никакая честь.
…В маленькой комнате было тихо, последнее время здесь редко слышался смех. Тонечка набрала в легкие воздух и постаралась придать голосу беспечный оттенок.
– Вчера заходила Галина, говорила, что Воронова в полку никто не поддерживает, все на твоей стороне.
– Ей лучше знать.
– Рассказывала, что дядя Володя в свое время тоже схлопотал строгий выговор в личном деле, и ничего,
– Ничего – это пустое место. Хочешь, чтобы я был таким?
– А у одного шифровальщика, когда он учился в академии, кто-то из сокурсников за пару месяцев до выпуска выкрал секретный документ, представляешь? Прямо на занятии, правда! Бедолага отошел на минутку от учебного стола, вернулся, а документа нет. Сейчас уже полковник. Смурые его хорошо знают. Он после академии тут какое-то время служил.
– И что?
– Саш, ты не думай, я ничего не боюсь: ни пустыни, ни тайги. Куда угодно за тобой поеду с закрытыми глазами.
– Вслепую с миром общаться не советую. Можно запросто споткнуться и набить себе шишек.
– Я не с миром общаюсь, с тобой. А ты не дашь мне упасть, правда?
– Спи, мне завтра рано вставать.
– Спокойной ночи, – прошептала Тоня, осторожно нащупала носовой платок, вытерла мокрые щеки и нос. Она все чаще засыпала теперь не со счастливой улыбкой на плече любимого мужа, но отвернувшись к стене, с влажным кусочком батиста, зажатым в кулаке. Все чаще равнодушно звучало «спи», все реже с восторгом прерывалось дыхание. И уже привычно менялись носовые платки, скоро из этих аккуратно подрубленных лоскутков можно будет составить неплохую коллекцию.
– Тошка.
– Что?
– Не реви, прорвемся.
– И не думаю, – счастливо огрызнулась жена.
* * *
…Шаг, еще один, осталось совсем немного, всего десять таких шагов, и она уткнется носом в зеленую дверь. А за дверью тепло, уют, сибирский кот Вилька на подоконнике – дом, в котором живет семья лейтенанта Аренова. Семья пока еще куцая, всего-то двое, но через восемь с половиной недель здесь появится третий – самый лучший, самый умный, самый красивый человек на свете, кто украсит собой маленькое семейство и наполнит жизнь истинным смыслом. Тонечка улыбнулась обледенелой дорожке, осторожно опустила ведро, почти доверху наполненное водой, и любовно погладила выпирающий из-под каракулевой шубки живот. Она готова была огладить весь мир – таким счастьем переполнялась душа.
Какими наивными вспоминались сейчас «ахи» и «охи» из писем тети Розы, узнавшей, куда отбывает ее «бедная девочка», какими надуманными – собственные страхи. Она боялась морозов, когда обычный плевок превращается на лету в ледышку, медведей, шатающихся за гарнизонным забором, комаров, чьи укусы могут оказаться смертельными, изоляции от большого мира, где есть кино, магазины и ванные с душем вместо оцинкованного корыта. Смешно и глупо! Опасаться надо не зверей – людей, и страшен только тот холод, который в душе. А если любимый человек охотно вызывается потереть мочалкой мокрую спину, то любое корыто покажется драгоценным сосудом. Тонечка вновь была счастлива и спокойна. Позади остались непонимание, обида, равнодушие, которые изгрызали похлеще любого дикого зверя. Просветы за прошедший год, конечно, случались: каракулевая шуба, торжественно врученная в январе, неподдельная тревога в марте, когда Тоня долго выкарабкивалась из тяжелого бронхита, грозившего перейти в пневмонию, сумасшедшая ночь в июне. Раньше память хваталась за эти моменты, как утопающий – за сучок, плывущий навстречу, потому что появлялась надежда: все образуется. Теперь отпала нужда за что-то цепляться, наоборот, судьба сама поддерживала их на плаву, засыпая подарками. Сначала – назначением в эту заснеженную Тмутаракань, потом – друзьями, а главное – сыном, толкавшимся сейчас в животе. В том, что родится мальчик, сомневаться не приходилось: так яростно заявлять о себе может только мужчина. Тонечка прислушалась к своим ощущениям: так и есть, бьется! Из такого буяна, наверняка, вырастет настоящий мужик – смелый, сильный, жадный до жизни, твердо знающий, чего хочет, и умеющий добиваться поставленной цели. Возможно, он станет, как и его отец, летчиком, а то и космонавтом, может быть, ученым или знаменитым артистом, строителем, журналистом, врачом – сын будет достойным родительской гордости. А когда родителям придется уйти из жизни, они постараются сделать это без страха и сожалений, что жили не так, как хотелось. Когда человек предлагает миру подобную замену, смерти бояться унизительно и глупо.
Тонечка храбро вытерла варежкой мокрый нос, решительно взялась за железную дужку: хватит мечтать, надо действовать. Скоро вернется Саша, а в доме хоть шаром покати и не прибрано. Какому мужу понравится жить с такой лентяйкой?
– А я вот спрошу твоего благоверного, почему он разрешает жене таскать полные ведра? Да еще в мороз и по льду!
– Ой, привет, Никонов! – улыбнулась она, обернувшись на голос. – Ты уже освободился? Значит, сейчас и Санька заявится. А у меня еще конь не валялся, представляешь?
– Коняга должен землю пахать, но не траву без толку мять. А вот ты, дорогуша, себя точно угробишь, если будешь зимой полные ведра тягать. У тебя, Антонина, совсем крыша съехала? В твоем положении так рисковать! Ребенка потерять хочешь?
– Тьфу, типун тебе на язык, Женька! Времени ни на что не хватает, только глаза раскрыла – полдня нет, моргнула – уже вечер. Если по двадцать раз за водой ходить, вообще, ничего не успеть.
– Тебе, если честно, и одного раза нельзя. Я, например, свою Ленку, когда она рожать собралась, от всей домашней работы освободил, даже чай с кофе в постель подавал да еще сахар ложкой размешивал. А ты своего Аренова избаловала, так нельзя, дорогая. Мы, мужики, от рождения эгоисты: балдеем, когда вокруг нас начинают носиться, но к хорошему привыкаем быстро. Не подала рюмку к обеду, носки не заштопала, брюки не погладила – пошел на таран. Давай ведро!
За разговором они незаметно подошли к редкому низкому частоколу. Старший лейтенант нащупал свободной рукой щеколду калитки. – Почему не задвинута?