Хань начал с восточного крыла и просчитался. Он вернулся обратно и отправился на запад. Разглядел Чонина ещё издали, тот в самом деле танцевал, не обращая внимания на усилившийся ветер, пытавшийся сорвать с него тёмную рубашку. Ветер и музыка заглушали звук шагов Ханя, да ещё и Чонин танцевал с закрытыми глазами. Смуглая кожа блестела от пота, а волосы были мокрыми, значит, он танцевал довольно долго.
Хань присел на разделительный кирпичный бортик, сунул руки в карманы и принялся наблюдать. Музыку он почти не слышал из-за ветра, но это не имело значения. Танец Чонина всё равно выглядел потрясающе даже без музыкального сопровождения. А когда на крышу обрушился ливень, в музыке и вовсе отпала нужда.
Хань снял очки, сложил и сунул в карман на груди, поднялся на ноги и подошёл поближе, чтобы лучше видеть.
Чонин танцевал под дождём в насквозь мокрой одежде, плотно облепившей его тело. Каждым движением он словно разбивал льющиеся сверху струи, разбивал на тысячи мелких осколков, рассекал ладонями… Каждое его движение оставляло видимый след. Он ловил дождь, обгонял, заставлял капли слетать с его волос, оставаться у него в сжатых кулаках или вырываться брызгами из-под ступней. И за то, чтобы посмотреть на это, стоило бы платить. Потому что Ханю танец Чонина напоминал отлично поставленное шоу с дорогими спецэффектами.
Это было слишком красиво и впечатляюще для обычной тренировки.
Это выглядело слишком сложным.
Это наводило на мысли о волшебстве.
И когда Чонин застыл под дождём, запрокинув голову и опустив руки — под яркими сполохами и гулкими раскатами в небе, он казался сердцем танца и самим танцем сразу. Он не двигался больше, просто стоял, но всё равно воплощал собой движение. Мышцы на его открытой шее, на плечах под прилипшей к коже рубашкой, на груди, на руках и ногах как будто вибрировали. Хань отчётливо видел, как он дышал — каждый вдох и выдох, и паузы между ними. И дыхание Чонина тоже напоминало в первую очередь о танце. Непрерывном танце.
Хань двинулся к Чонину, подошёл вплотную, запустил пальцы во влажные волосы на затылке и заставил наклонить голову, поцеловал и после выдохнул, касаясь губами губ Чонина:
— Хочу тебя.
Чонин прислонился лбом к его лбу и, так и не открыв глаз, улыбнулся. С теплотой, с чуть робким счастьем, притаившимся в уголках губ, со знакомым лукавым озорством…
Пожалуй, Ханю стоило сказать эти слова хотя бы ради этой по-мальчишески озорной улыбки, в которой заключалось так много разных, но светлых чувств.
◄●►
Они были очень осторожны и никогда не позволяли себе ничего лишнего за пределами домика на сваях или гаража на улице Гогена. И во время ежемесячных итоговых зачётов Хань проявлял такую же строгость к Чонину, как к любому другому студенту. Он никогда не расспрашивал коллег-преподавателей об успехах или неудачах Чонина, но всегда слушал жадно и внимательно, когда слышал упоминание хотя бы имени.
Хань писал музыку и любил, когда Чонин танцевал под неё. Тогда он вновь писал музыку, точнее, она приходила к нему сама, стоило лишь им с Чонином оказаться близко друг к другу, сплести украдкой пальцы при свидетелях или стать одним целым — без свидетелей. В их близости Хань открыл для себя неисчерпаемый источник вдохновения. Губы и руки Чонина, то, как он прикасался к Ханю, — всё это превращалось для Ханя в музыку. Он не мог ничего объяснить, не мог рассчитать и предвидеть, не мог избавиться от этого — да и не хотел. Он просто знал, что как только Чонин прикоснётся к нему, это обязательно будет мелодией. Всегда разной мелодией.
Ханя беспокоил отказ Чонина переехать в домик на сваях. Он пытался уговорить Чонина — раз пять. Бесполезно. Не сразу, но он всё же сообразил, почему Чонин так отчаянно упирался: не хотел зависеть от Ханя, не хотел принимать больше, чем мог отдать сам, не хотел быть… «младшим» и «учеником», не хотел быть объектом опеки и желал быть равным ему. И именно поэтому, скорее всего, Чонин и считал, что они встретились «слишком рано».
Чонин приходил к Ханю только раз в неделю и оставался на две ночи: с пятницы на субботу и с субботы на воскресенье. И воскресным вечером он возвращался в гараж на улице Гогена. Обычно — один, иногда — в компании Ханя, но Ханю не удавалось там прижиться, хотя он пытался. Всё-таки условия там были воистину спартанские.
Хань мог вынести всё, но только не клятую бочку с водой вместо нормального душа. Мало удовольствия в том, чтобы торчать под ледяной водой. И ещё меньше, когда на тебя при этом пялятся соседи Чонина, потому что под бочкой, закреплённой на стене гаража, никто не озаботился поставить хоть какое-нибудь ограждение. И потому что он не Чонин, которому плевать на чужие взгляды.
— Неужели они тебя не смущают?
— А должны? Пусть пялятся, если им так хочется.
— Ты хоть представляешь, о чём они себе там думают?
— А кто они такие, чтобы меня волновало, о чём они там себе думают?
Логично. Но у Ханя следовать этой здоровой и удобной логике не получалось. Если его смущал влюблённый взгляд Чонина, что уж говорить о чужих взглядах? Поэтому гараж на улице Гогена в качестве постоянного дома Ханю не подходил.
Чонин пришёл в пятничный вечер с большим бумажным пакетом в руках. Пакет он сунул Ханю, сбросил ботинки и устремился в комнату — к излюбленному креслу-качалке, куда и забрался с ногами.
— Так и будешь там сидеть? — возмутился обременённый пакетом с рыбой и фруктами Хань.
— Да, а что? — Чонин уставился на него с неподдельным недоумением.
— Ужин сам по себе не приготовится.
— Ещё бы. Не волнуйся, я подожду.
Хань демонстративно закатил глаза, вышел из комнаты, оставил пакет на кухонном столе и вернулся к Чонину. Сначала полюбовался, как тот умудрился свернуться в кресле клубком по-кошачьи, потом ловко ухватил нахала за ухо, заставил выбраться из кресла и поволок за собой.
— Эй, пусти! Больно же!
Хань был неумолим: ухо не выпустил и подтащил-таки Чонина к столу.
— Будешь помогать.
— Уже представляю себе последствия грядущей катастрофы.
Хань невольно поморщился, потому что ехидное замечание Чонина могло оказаться пророческим. Наверное, на свете не существовало другого настолько бесполезного на кухне человека, как Чонин.
— Давай сюда миску для рыбы.
Хань печально вздохнул, когда Чонин чем-то загремел в шкафу. Однако через несколько секунд Хань получил требуемую миску. Чонин замер у него за спиной, и он прикрыл глаза, потому что тёплое дыхание согрело шею. Сначала — дыхание, потом — губы, ещё чуть позже Чонин обхватил его руками за пояс и мягко привлёк к себе.
Хань молчал, хотя терпеть не мог эти выходки — по крайней мере, он так говорил всегда. Если бы Чонин жил вместе с ним, он непременно отогнал бы нахала, ещё и огрел бы полотенцем. И он поступил бы так же в субботу. В пятницу он не мог сделать ничего подобного, потому что не видел Чонина с воскресенья и соскучился. После разлуки Чонину многое прощалось. И многое прощалось в воскресенье, потому что в воскресенье они расставались до следующей пятницы. Умный и сообразительный Чонин мгновенно просчитал эту систему и по пятницам и воскресеньям нагло пользовался привилегиями на всю катушку.
Как сейчас.
Хань прикрыл глаза и чуть повернул голову, чтобы Чонину удобнее было согревать его шею поцелуями. Хотя Чонин зашёл ещё дальше и провёл языком по коже, добрался до мочки левого уха и легонько сжал губами вместе с серебряной серёжкой, которую Хань носил вне стен колледжа.
Хань с трудом удержался от стона, когда Чонин мягко потянул за серёжку.
— Я купил баллончик со сливками, — прошептал Ханю на ухо Чонин.
— И клубнику?
— Нет. Клубникой будешь ты.
— А может, ты?
— Только если ты хочешь…
— Посмотрим.
Хань повернулся к Чонину лицом, отметил танцующие искорки в тёмных глазах и не удержался от улыбки.
— Горишь?
— Ты не представляешь… — пробормотал Чонин, не договорил и занял Ханя поцелуем. В жизни Ханя Чонин оказался единственным человеком, обожавшим целоваться. До Чонина Ханя никогда не целовали так часто и так… Вот так по-разному.
Если Хань мог одним и тем же междометием выразить уйму совершенно разных эмоций, то Чонин мог сделать то же самое с помощью одного поцелуя. Словно у него был припасён особенный поцелуй на каждый случай жизни.
— Подожди… ужин…
— И чёрт с ним, — выдохнул Чонин, вновь прижался губами к губам Ханя и увлёк к двери. Минут через десять — не раньше — они свалились на софу.
— Кажется, сливки остались… — спохватился Хань.
— Неважно, ты лучше сливок. Сливки потерпят до завтра.
Хань фыркнул и задрал футболку Чонина, стянул её вовсе, потом ухватился за широкие плечи, чтобы немного оттолкнуть Чонина и получить доступ к пуговице на брюках и молнии. Он раздевал Чонина очень быстро и ловко, а вот Чонин по-прежнему превращал процесс раздевания Ханя в некое шаманское действо, неторопливое и наполненное любованием.
— Господи, да я сто раз кончить успею, пока ты меня разденешь…
— Если тебе это доставит такое удовольствие, я буду только рад. — Чонину следовало вручить медаль за ехидство. А потом пристрелить. За изощрённые эротические издевательства над Ханем. Назвать иначе процесс собственного раздевания Хань не мог.
Чонин лениво расстегнул одну пуговицу на его рубашке, чуть раздвинул ткань, открыв немного светлой кожи на груди, полюбовался на результат и провёл по коже кончиком пальца. Мучительно медленно. С восторженным блеском в глазах. Ещё медленнее он скользил взглядом по груди Ханя, шее, потом остановился на лице и слабо улыбнулся.
— Ты сыграешь сегодня для меня что-нибудь?
— Если ты выпустишь меня из постели, — охрипшим от желания голосом ответил Хань.
Чонин сосредоточенно расстёгивал вторую пуговицу, опять водил пальцами по коже и смотрел на Ханя. Смотрел так, как умел только он. Как будто «трогал» глазами точно так же, как руками. Осязаемо.
— Выпущу. Немного позднее, — наконец сказал он, взявшись за третью пуговицу.
— В моей красоте нет моей заслуги, — пробормотал Хань, оказавшись в очередной раз под обжигающе горячим взглядом Чонина. — Не смотри так.
— Ошибаешься. — Ладонь Чонина проскользнула под рубашку и легла на грудь слева — там быстро-быстро билось сердце. И под шершавой крупной ладонью немедленно сладко заныл потревоженный прикосновением сосок. — Красота идёт отсюда. И… — Он убрал ладонь, кончиком пальца тронул висок Ханя. — И отсюда. Если красоты нет ни тут, ни там, её нет вообще. Нигде. И правильность линий — это не гарантия красоты. Только не говори, что ты этого не знал.
— Не скажу, — выдохнул Хань, когда вместо пальца к его виску прикоснулись губы. После Чонин вернулся к проклятой рубашке с непозволительно огромным количеством пуговиц. И Ханю пришлось пережить ещё три битвы с пластиковыми кругляшами, только тогда рубашка на нём оказалась распахнута. Счастье, что на брюках пуговица была только одна, а с молнией при всём желании трудно долго промучиться.
Брюки Ханя вместе с трусами улетели в сторону двери через пять минут, и он зажмурился, ощутив на себе тяжесть тела Чонина. Быстрые пальцы пробежались по его бокам, груди и поддели ткань на плечах. Чонин медленно вёл ладонями по его плечам, спускал рубашку к локтям, скользил пальцами по предплечьям, пока не добрался до запястий и не обхватил их, крепко прижал к простыням и прижался сам к Ханю всем телом. Губами тронул щеку, потёрся кончиком носа и согрел лёгким поцелуем уголок рта.
Хань машинально поёрзал, потому что возбуждение отзывалось обременительной тяжестью в самом низу живота, захлёстывало горячими волнами, внезапно прокатывающимися по телу, — они заставляли Ханя вздрагивать и замирать в предвкушении. И он отчётливо ощущал реакцию Чонина как на собственное обнажённое тело, так и на заметную дрожь. Чонин вообще любил, когда Хань остро воспринимал все его действия. Чувственность Ханя заводила Чонина на счёт «раз» и заставляла забывать обо всём на свете.
Хань недовольно закусил губу, когда Чонин вдруг отстранился. Он медленно сел и потянул к себе ногу Ханя.
— Только не это…
Поздно. Горячие губы согрели выступающую косточку с внутренней стороны правой ноги. Чонин мягко целовал кожу на лодыжке, заставляя Ханя жмуриться от удовольствия и забавно шевелить пальцами на ступне.
— Но тебе нравится, — прищурившись, прошептал Чонин и повёл пальцами по голени — от лодыжки к колену. Он терпеливо повторял очертания выпуклых мышц на ноге, гладил нежную кожу на сгибе, а потом согревал ладонью внутреннюю сторону бедра.
— Это… слишком долго, — выдохнул Хань, не сводя глаз с Чонина и отслеживая каждое его движение. Про «слишком долго» Хань сказал чистую правду, потому что уже весь горел, и ничто не могло это скрыть.
— Пускай, — пробормотал Чонин, коснувшись губами его колена. — Зато как ни с кем.
Это тоже была чистая правда. Как ни с кем. Хань не представлял, что творилось у Чонина в голове, но это могла быть и ревность, и просто неуверенность в будущем. Хотя сейчас это ничего не значило — Хань не рискнул бы расспрашивать Чонина и что-то рассказывать сам.
Губы Чонина медленно скользили от колена к лодыжке, согревая кожу рваными выдохами или быстрыми поцелуями. Хань задыхался от удовольствия и активно шарил рукой под подушкой, наконец нащупал то, что искал, и протянул Чонину с требовательным видом. Тот спрятал улыбку, замаскировав её закушенной губой, но белый тюбик взял.
Хань удовлетворённо вздохнул, ощутив прикосновение прохладного от смазки пальца, и перевёл взгляд на Чонина, вздрогнул, встретив взгляд ответный. Чонин пристально смотрел на него, продолжая ласкать лёгкими касаниями кожу между ягодиц. Он как будто впитывал в себя все реакции Ханя, последствия каждого своего действия. Это смущало ещё больше, чем обычно.
Хань невольно чуть опустил веки, едва в нём оказался палец. Под внимательным взглядом он облизнул губы, смял руками простыни и, сделав судорожный вдох, затаил дыхание. Чонин добавил второй палец и наклонился, тронув головку члена Ханя губами — едва ощутимо, как будто случайно задел. Но он никогда ничего не делал случайно — с Ханем. Горячее дыхание опалило чувствительную кожу в паховой складке, влажное прикосновение языка заставило Ханя вздрогнуть и острее ощутить внутри мягкие поглаживания. Чонин без спешки вёл языком по коже, рисуя широкую влажную линию.
Хань тихо застонал, всё-таки прикрыл глаза и чуть выгнулся. С трудом вновь открыл глаза, попытался приподняться на локтях, но рухнул обратно, потому что Чонин свободной рукой провёл по его члену, прикоснулся им к собственной щеке и легонько потёрся. Даже если бы Хань попросил его прекратить эти пытки… Хань всхлипнул от прикосновения губ — одновременно мягкость и уверенность. И кончиком языка от основания к головке, повторяя рисунок из вен.
— Чон… ин… — задыхаясь, поторопил Хань.
Чонин сунул под него подушку и подтянул ближе к себе, огладил ладонями бёдра. Хань медленно развёл ноги пошире, наблюдая за Чонином из-под полуопущенных век. Он видел, как у Чонина заметно потемнели глаза, как меж полных губ стремительно промелькнул кончик языка, и ладони сами легли на колени Ханя, чтобы пройтись по внутренней стороне бёдер до самого паха и обратно. Руки у Чонина были крупными и шершавыми, грубоватыми, но всегда чистыми, с коротко и ровно обрезанными ногтями. А ещё они были горячими, всегда — горячими.
Эти горячие руки накрыли ягодицы Ханя, сжали до сладкого упоения и неторопливо раздвинули. Хань зажмурился и вновь затаил дыхание, едва ощутил лёгкое трение у растянутого входа. Чонин входил в него с бережной осторожностью, словно это происходило в первый раз. Заполнял его собой со сводящей с ума медлительностью.
Хань распахнул глаза, когда его губы согрело неровное дыхание. Тронул ладонями смуглое лицо, провёл пальцами по скулам, щекам, повторил контур губ и поцеловал. Руки сместились на шею, на плечи, скользнули по груди, а после Хань крепко ухватился за бока Чонина — прижимал к себе и чуть впивался пальцами в мышцы.
Чонин двигался в нём плавно, так же плавно менял темп, но пока никуда не спешил. Его движения отзывались в теле Ханя теплом и негой, мягким и спокойным удовольствием, когда плоть ещё согревается, прежде чем вспыхнуть и сгореть дотла. Хань любил именно эту часть любовной игры, потому что на самом деле немногие способны растянуть удовольствие надолго и продемонстрировать нужную выносливость, хотя чем больше времени отводилось именно на эту часть, тем более сильным, острым и продолжительным в итоге оказывался оргазм.